Глава 12

Вера и Борис сидели за одним столом, внушительным и длинным. Сначала каждую бумагу подписывал Борис, передавал жене. Она подписывала. Адвокат подкладывал ему следующую порцию. Другой забирал у Веры – клал в папку.

Борис вспомнил мизансцену: Горбачев и Рейган подписывают первый договор о разоружении. Он хотел сказать эту шутку жене. Но Вера выглядела такой собранной и серьезной, темное платье настолько глухо доходило до горла, что Борису стало слегка не по себе. На миг он поверил, что они и правда разводятся.

Особенно оттого, что все происходило в их собственной столовой – сразу как-то подобравшейся, отчужденной: вещи глядели бедными родственниками, которых скоро погонят.

Адвокаты проделали еще один тур своей кадрили, когда откуда-то из-под стула зазвонил телефон. Вера изящно наклонила стан. Подняла сумочку. Достала телефон. Лицо ее стало еще строже. Ответила, поднимаясь, отодвигая бумаги:

– Алло.

Вслед ей подняли головы адвокаты, Борис – на лицах у них было недоумение: прямо сейчас?

Вера через несколько секунд отняла трубку. Бока ее вздымались. Она шумно дышала.

– Извините нас. На минутку, – поспешил на помощь Борис. Адвокаты с кивком вышли. Борис поднялся ей навстречу, протягивая руки.

– Боже мой… Что такое?..

Первая его мысль была: дети.

Вера сделала усилие, как будто глотала желудочный зонд. Посмотрела Борису в глаза. Отвела. И сказала бесцветным голосом:

– Один человек… Он был серьезно болен…

– Какой человек? – Борис пытался заглянуть в ее застывающее, как гипс, лицо.

Вера отворачивалась:

– Не знаю… Просто пациент… Ему собирали деньги на лечение… Я помогала оплатить операцию… Он шел на поправку. А теперь позвонили – умер.

Борис прижал ее к себе, и Вера – с облегчением, оттого что не нужно на него смотреть, не нужно врать на ходу, придумывать новые подробности, – заплакала. Борис погладил ее по спине:

– Давай продолжим эту всю возню позже?

Вера помотала головой:

– Нет-нет. Я в порядке. Я только на минутку в ванную, – в нос сказала она, шмыгнула. Попробовала улыбнуться. Промокнула уголки глаз.

– Конечно. Конечно.

Но шмыгнуть в ванную Вера не успела. Ни в хозяйскую, ни в гостевую.

– Мама? – немедленно выглянул и окликнул ее сын. – Мама, что случилось?

Вера вытерла щеки ладонями. Улыбнулась, опуская голову:

– Ужас, я опухла вся моментально, да? Бывают же такие везучие женщины, которые плачут красиво.

Но тревога Виктора не убавилась.

– Что случилось, мама?

– Понимаешь… Не знаю, почему я так вообще остро реагирую… Там собирали деньги одному человеку… Обычно я в таком не участвую…

Во втором прогоне история шла глаже. Виктор слушал с серьезным лицом, не сводя глаз.

– Но тут как-то вовлеклась. Следила, как там. Оплатила операцию. Он очень хорошо шел на поправку! Понимаешь? И вдруг умер. Только что позвонили.

– Впервые слышу, чтобы людям вот так звонили, – нахмурился Виктор.

Вера пожала плечами.

– Вот меня это и огорчило.

– Поэтому ты мне врешь?

Пальцы Веры превратились в ледышки в его руках.

– Почему ты мне врешь, мама? Что опять случилось? Опять – он?

– Нет, нет. Что ты. У нас все чудесно. Сейчас. Это правда.

– Правда?

– Конечно… Конечно! Ладно, я должна побыть немного в ванной. Смотри, я какая, – у Веры получилась еще одна улыбка.

И наконец он отвел свой пронзительный взгляд, наконец, разжал руки.

Вера влетела в ванную, споткнулась о коврик, выправила крен. И быстро свернула латунную голову замку.

Но Виктор за ней в ванную не потащился. С чего она вообще взяла, что он так может? Он – не похож на своего папашу. Совершенно. Нет.

Вера выкрутила кран – попробовала пальцами: вода была ледяной. Теперь Веру трясло от ярости. Борис – в его теперешнем положении – теперь, когда так важно быть образцом. Быть осторожным. Хотя бы на время! Как он может?

Начала осторожно промокать лицо, озабоченно поглядывая на себя в зеркало. Остановилась. Посмотрела с ненавистью.

И красная распухшая рожа с воспаленными глазами и размазанной тушью, такая жалкая, такая старая в безжалостном электрическом свете, ей ответила в зеркале: «Борис? – очень даже может – и ничего не прекратил, даже на время, даже сейчас, ну а что?»

Вера удержалась от искушения заехать по этой жалкой роже чем-нибудь тяжелым. Осторожно промокнула лицо полотенцем и начала подкрашивать ресницы.

Они летели по Садовому кольцу.

– Я успела сказать только, что нам надо поговорить, – недовольно буркнула Света. – Она сразу трубку хуяк! Больно дерганная жена у него какая-то.

Петр хмыкнул.

– Ее понять можно. Она защищает свою семью, свой брак.

– Ей бы в защите у «Спартака» играть. Через такую не прорвешься.

– Боюсь, согласен. Ну ничего. Увеличим давление в котле. Где телефон, который ты купила?

Света передала.

– За рулем, между прочим, разговаривать запрещается.

Петр даже не повернулся к ней. Но при первой же возможности поменял полосу, привалил машину к обочине, включил аварийку. Света ухмыльнулась, но от комментария воздержалась.

Петр открыл меню сообщений. Набрал. Отправил.

Потом они вместе послушали, как цокает аварийка. Как шумят шины и моторы за окнами. Ответ от Бориса на сей раз прилетел мгновенно:

«Где ты?»

Петр задумался на миг. Набрал:

«На кобальтовых шахтах работают семилетние дети».

Палец его остановился. Переключил с алфавита на эмоджи, стал листать варианты. Какой рисунок мог вообще быть здесь уместен?

– Чего завис?

– Что сюда поставить лучше?

Она заглянула, прочла сообщение.

– Поставь глаз.

– Глаз? А что это означает?

– Ничего. Просто стремно. Сразу думаешь: нахуя глаз?

Петр фыркнул.

– Ты спросил, я ответила.

– Не буду я ставить никакой дебильный глаз.

Но над стрелкой «отправить» палец завис. Петр вернулся в меню. Выбрал из картинок глаз. Вставил. Отправил. И не выпуская телефона из рук, стал выкручивать руль.

Когда Вера вернулась, сияя заново наложенным макияжем, совершенно успокоившаяся, Борис уже убирал телефон в карман.

Колено его прыгало под столом.

Вера посмотрела на колено. На лицо Бориса. Муж ответил улыбкой.

– Извините, – сказала всем сразу Вера.

Всем сразу улыбнулась, оправляя узкую юбку.

Села.

– Да. Что там у нас дальше?

Кадриль возобновилась.

Борис подписывался, куда показывал палец адвоката. Видел на пальце черные волоски. Ровно обстриженный ноготь. Передавал бумагу, не глядя. Опять смотрел на волоски, на ноготь. А думал только об одном: Ире сорвало башню. Иру несло.

Раньше африканские детки на кобальтовых шахтах ее почему-то не волновали. И так, на минуточку: в его компании никакие дети в шахты не спускаются! Что за сектантская херь? То есть мы уже вот куда пришли? Начинаем подставлять левую щеку? – заводился он.

Почему ей сорвало башню, Борис не гадал: бесполезно. Она намного моложе, она выросла в другой стране, она религиозна, – непроницаемый занавес. Он не стал и пытаться туда заглянуть. Простые выводы обычно оказываются правильными. А простой вывод был очевиден: Ира стала опасной.

Голос жены рядом что-то сказал.

– Все хорошо, – кивнул ей, кивнул порхающим рукам адвокатов Борис. – Все в порядке.

Жена странно посмотрела, уткнулась в бумаги. Адвокаты не запнулись ни на миг.

На этот раз – услышав звякнувший сигнал, что пришло сообщение, – Петр не стал ни перестраиваться, ни останавливаться. Не выпуская руль, дал экрану щелчок. Скосил глаза на экран.

«На Патриках. В два. Скамейка Берлиоза».

Ишь ты. Борис даже смайлик поставил, хоть и старомодный: двоеточие со скобкой.

– Ай, ну на дорогу же смотри! – Света инстинктивно выпрямила ногу, совершенно забыв, что за рулем не она.

Петр выровнял вильнувший ход. Борис написал место, Борис написал время. Петр подумал: похоже, тут все чисто. На Патриарших всегда полно народу, люди сидят на скамейках, гуляют, глазеют на пруд. Скамейка стоит напротив Малой Бронной – там тоже люди. Да еще днем. Он правда хочет встретиться. Подвоха нет. Слова ни к чему. Петр чиркнул пальцем. Ударил по большому красному сердцу. Отправил.

Кабинет премьер-министра уже не казался Борису слишком большим. Слишком большим он был только для низкорослого Свечина. А ему в самый раз. Борису в этом кресле было удобно. Может, просто стоит себе в этом признаться?

Он посмотрел на часы: два десять.

Нажал кнопку связи с секретарем:

– Авилов явился?

– Десять минут назад.

Телефон на столе ожил: уведомление о новом сообщении. Борис подвинул телефон. Но открывать не понадобилось, в сообщении было всего две буквы: ОК.

Борис удалил его. Отложил телефон.

…Почему бы не признаться себе: он может многое сделать из этого кресла. Не только ощущать его тяжесть.

– Пригласить Авилова войти? – нарушил паузу секретарь.

– Нет-нет, – улыбнулся сам себе Борис. – Через двадцать… Нет. Через двадцать три минуты – впускай.

Борис поразился самонадеянности Авилова. Есть такая русская поговорка: хоть ссы в глаза – все божья роса. В глаза Авилову можно было отвести дренажные трубы городской канализации – он все равно бы держался, как сейчас. Вещая. Важно перекладывая бумаги из кожаной папки.

– Позволю себе зачитать точные цифры по ЧВК «Орел».

– Простите, – перебил Борис с доброжелательной улыбкой. – Возможно, я – не позволю.

Авилов чуть вскинул бровь. Чуть откинулся на спинку. Чуть больше растопырил пальцы поверх своих бумаг. Но держался все так же вальяжно.

– Мы уже обсуждали эту тему, – Борис дал понять, что она закрыта. – В присутствии ЧВК «Орел» в Конго необходимости не было и нет. Оно слишком затратно. И неоправданно затратно. Все это я говорил.

– И вы сказали, что подумаете.

– Уже нет. В Конго у меня больше нет никаких бизнес-интересов.

– Уже нет? – переспросил Авилов.

Улыбка Бориса обозначилась резче.

– Но государственные интересы стоят того, чтобы о них думали.

– Прошу прощения? – улыбка Бориса стала холодной.

– У ЧВК «Викинг» нет столь мощных потребностей, чтобы покрыть по-настоящему крупные поставки вооружения. В таком количестве.

– В ваших собственных бизнес-интересах?

– Вооружение – серьезная статья российского экспорта. Разумеется, сейчас поднялась вся эта белиберда: санкции. Чистый шантаж нашей экономики. Как премьер-министр, вы понимаете последствия: сокращение сектора, сокращение рабочих мест, депрессия регионов, где сосредоточено производство вооружения. Вы же у нас… народный премьер. Чувствуете чужую беду.

Борис молчал.

– Разве мы собираемся поддаться на экономический шантаж со стороны Запада?

– Я пока не вижу связи, – замкнул лицо Борис. Но боялся, что связь уже видит.

– Что вы предлагаете?

– Присутствие мощной частной военной компании – исключительно… я повторю: исключительно! – для охраны золото- и алмазодобывающего бизнеса, который частично, по слухам. Повторю: по слухам! Принадлежит российской компании, которой владеет, опять-таки по слухам, некая госпожа Скворцова. Да, для охраны шахт не нужна такая армия. Но присутствие такой мощной ЧВК, как например, «Орел», поможет нам провозить в Конго военную технику, в покупке которой крайне заинтересованы наши давние иностранные партнеры. Они огорчены санкциями. Они по-прежнему ценят качество российской военной продукции. Не все в нашей собственной стране, к сожалению, понимают важность государственных интересов, – Авилов сцепил пальцы. – Считают, что это интересы бизнеса… Стараются взбаламутить ситуацию. Разнюхать своими продажными рылами. Привлечь враждебное внимание западной…

«Журналисты, – понял Борис. – Он говорит о погибших в Конго журналистах». На миг он потерял нить авиловского монолога. А когда вернулся, Авилов уже развел руками:

– Увы. Жаль журналистов. Мне, как и всем, по-человечески жаль. Но а ля гер, как говорится, есть а ля гер. Потери на войне – неизбежны.

– Вы меня – что, предупреждаете? – резко спросил Борис.

Ожил, замигал красный глазок на селекторе. Привлек взгляды обоих. Авилов откинулся в кресле:

– Боже упаси! Я никто, бизнесмен, частное лицо. А вы – лицо государственное.

Авилов показал на мигающий огонек:

– Президент?.. О, надеюсь, не атомная война началась?

Борис сделал учтивую гримасу:

– Я подумаю о нашем разговоре… Вы меня извините?

– Конечно! Конечно, – собрал бумаги тот. – Думать – это прекрасно. Я мыслю – следовательно, я существую.

Они обменялись рукопожатием. Когда Авилов вышел, Борис снял трубку:

– Слушаю.

– Прошу прощения…

Это был не президент.

– Входите, – любезно пригласил Антонова Борис.

Теперь тот глядел иначе. Слуга царю.

Борис ухмыльнулся. Этот кабинет уже нравился ему, да, определенно.

На лице Антонова не проступило ни испуга, ни паники, ни волнения. Слуга царю. Только что каблуками не прищелкнет.

– Садитесь, – пригласил Борис, – господин полковник.

– Господин генерал.

Борис вскинул брови. Антонов тут же добавил:

– Прошу прощения. Повышен совсем недавно.

– А, – сказал Борис. – Полагаю, за отличную работу.

– Не могу судить, – четко ответил Антонов. Слуга царю.

– Я могу, – Борис вынул телефон. Толкнул его через стол к Антонову: – Прошу.

Тот взял. Открыл. Сообщения. Красное сердце. Место встречи. Склонил коротко и плохо остриженную голову – во всей позе прилежность служебной собаки:

– На что я смотрю?

– На проблему.

– Вас понял.

Антонов убрал телефон.

– Я, – снова заговорил Борис, когда Антонов взялся за ручку двери.

Тот тотчас обернулся. Только что не щелкнул каблуками.

– Я только хочу, чтобы это было быстро, безболезненно. Никаких вот этих штук, вы же не Соколов.

– Вас понял.

Антонов и глазом не моргнул.

Вера лежала, глядела в потолок. После того звонка сообщений не было. Ни звонков, ни смс, ни прощального ку-ку.

Маленькая сучка слилась.

Так не бывает.

Если маленькая сучка слилась внезапно, значит, дотрехала своей тупой головой, что все это время писала и звонила вовсе не Борису. Вот блядь!

Вера перевернулась на другой бок.

Темно и тихо. Будто и не центр Москвы. Будто ты за городом. Борис все хотел купить дом в Жуковке. Зачем – она поняла тогда сразу: чтобы почаще был предлог «переночевать в городе». Тогда Вера сумела настоять. Сказала: за городом я вообще не буду понимать, где я.

А сейчас? понимает?

Вера перекатилась на спину. По потолку прошли два прямоугольника света. Где-то внизу проехала машина с включенными фарами. Но шум был надежно отсечен плотными окнами.

Тихо вытянула из-под матраса украденный телефон. Блядофон. Прикрыла краем одеяла, чтобы свет экрана не разбудил спящего мужа. Проверила. По-прежнему ничего. Ни звонков, ни сообщений.

Плохой знак. Вера знала, какой хороший: когда девка начинает истерически наяривать на телефоне. Рвется «все рассказать» жене. Потому что Бориса ее истории уже не интересуют. Это значит, она, Вера опять победила.

Но не сейчас. Сейчас телефон был пуст.

Недоразумение выяснилось. Маленькая сучка, конечно же, не слилась – все так же строчит и названивает. Просто по новому номеру. Который ей выдал Борис. Может, даже сделал пальчиком маленькое «но-но»: мол, поаккуратнее. Пиздюк.

Теперь ничего не известно.

Посасывающая пустота начала глодать Верин желудок, грудь, горло.

Был только один способ унять это чувство, похожее на голод.

Вера невесомо подняла одеяло. Осторожно, чтобы даже изменение давления на матрас не разбудило спящего мужа, выскользнула из кровати. Ноги по ковру ступали неслышно. Она легко нашла путь в знакомой комнате. Телефон Бориса выделялся на белом ночном столике. Вера обхватила его пальцами. Пин-кода к этому телефону она не знала. Руки Бориса лежали под одеялом. Плохо. Но прежде чем Вера положила телефон обратно, Борис заворочался, выпростал руки, перевернулся на бок. Вера задержала вдох, поднесла телефон к неподвижной руке. Стараясь не сжимать сильно, отделила указательный палец и приложила к круглой кнопке. Высветились иконки общего меню.

Сообщения Борис не стер. Вера открыла последнее. Красное сердце. Ее собственное тут же забилось где-то в горле. Вера открыла предыдущее. Легко запомнила место и время встречи. Два часа дня, на скамейке Берлиоза. Смайлик. Двоеточие со скобкой хохотало над ней. Вера тихо вернула телефон на ночной столик, пока руки не затряслись сильнее.

Вера выкрутила душ. Обрушились водяные иглы. Повис «белый шум». Под его покровом Вера тихо вышла в прихожую. Пальто и сапоги были скомканы в большой сумке через плечо. Дверь не скрипнула. Запирать ее за собой Вера не стала – побоялась щелчка. Побоялась Виктора, его слуха, всегда настроенного на нее.

И точно. Едва входная дверь сомкнулась со своей рамой, голова Виктора высунулась в коридор. Он опять был похож на ласку, которая почуяла мышь. Но ничего странного не заметил. Послушал. Из ванной мирно шумел душ.

Виктор посмотрел на часы: дело к половине второго. Времени еще навалом. Чтобы все обсудить и разметить действия.

– Ань! – крикнул.

Сестра что-то ответила недовольным голосом. Виктор вышел. Так как отпуск его еще не истек, Виктор позволил себе вместо пиджака надеть поверх рубашки свитер. Легонько стукнул в ее дверь.

– Да, заходи, – пригласила сестра.

Но комната была пуста.

– А ты где?

– В шкафу.

Виктор прошел через всю комнату, отодвинул занавеску и вошел в другую, поменьше. В самые давние, еще дореволюционные времена, в ней, вероятно, жила няня – няня тех детей, которым предназначалась большая, Анина комната. В комнате няньки Аня устроила гардеробную.

Аня сидела на коленях перед полками.

– Думаю, что делать с этой уродской сумкой.

Виктор не считал себя компетентным в вопросе. Сумка напоминала портфель, вот все, что он мог сказать. Еще припомнился мультик, который он видел в детстве: вроде бы похожая сумка была у вредной старухи Шапокляк. Во всяком случае, такие сумка навевала ассоциации: что-то сухое, угловатое, старушечье.

Но ассоциациям Виктор предпочитал цифры. А раз их не было, то перевел разговор на то, что думала сама Аня:

– Она тебе больше не нравится?

– Она мне никогда не нравилась.

– Зачем же ты ее купила?

– Папа купил. Сюрприз типа. Лучше бы отдал деньги в фонд защиты животных, честное слово. Если все равно на что выкинуть.

– Верни ее в магазин.

– Я звонила. Они говорят, у них совсем недавно был возврат ровно по такой же точно модели. Какая-то женщина вернула свою. Точно такую же.

– Видишь. Ну значит и…

– О, ты что. За это западный менеджер тут же уволил русского. Так что пойти навстречу они больше не могут… А где мама?

– Я как раз тебя хотел спросить: а сейчас что с мамой?

Аня подняла свой портфель, оглядывая:

– Сейчас все хорошо. Она немного поплакала из-за балерины. Но там серьезного ничего и не было… На ебэй ее теперь, что ли, выложить?

Спиной Аня почувствовала, что ее никто больше не слушает.

– Вить? – обернулась она.

Но успела уловить только взмах закрывшейся двери.

Петр смотрел в окно. Справа белели стены дома, выгибалась мощная арка над стеклянным подъездом.

В окно справа – за дорогой, за оградой, за стволами уже оголившихся деревьев была хорошо видна скамейка.

Она была пуста. До двух еще оставалось десять минут.

Но и в два Борис не явился.

Вскоре подошла и села тетка в вязанной шапочке. В шапочке и в темных очках – видимо, хорошо поддала вчера, раз нацепила очки даже от неяркого осеннего света. Она села. Потом пополз сизый дымок. Она курила.

Мимо скамейки катила высокую коляску женщина в куртке, стеганная блестящая поверхность которой напоминала поперечные сегменты на брюшке насекомого. На голову был натянут капюшон. Верх коляски был поднят, защищая лежавшего внутри пассажира. Но видимо, нервная мамашка все равно сделала курившей замечание.

В два пятнадцать вязаная шапочка так и торчала над скамейкой. Дымка уже не было. Но и Бориса не было. Ни на скамейке, ни на дорожках. Ни на тротуаре Бронной.

– К черту, – сделал вид, что ему не досадно, Петр, пообещал в воздух Борису: – Я тебя все равно выманю.

Он не знал как.

Проверил в зеркала: движение по одной полосе, по другой. Чисто. Вывел машину на полосу движения и рванул с Малой Бронной на максимально разрешенной здесь скорости.

Мамаша в насекомовидной куртке докатила коляску до угла. Сунула себе между щекой и капюшоном телефон:

– Объект женского пола появился в указанное время на указанном месте. Выполнено по плану.

Потом сменила тон:

– Еще не хватало. С ножом по центру Москвы разгуливать… Я же мать! – саркастически пояснила она, наклонилась под купол коляски, поправила одеяльце на пластмассовом пупсе:

– Погуляю. Присяду на скамейку. Посижу, повяжу. Если спицу где-нибудь не обронила. Потом снова гуляю.

«Проверь результат», – велел ей Антонов.

– Разумеется, – с легкой обидой закончила разговор она: ее – проверять? Свою работу она делала идеально. Но с приказами не спорила.

Убрала телефон. Покатила коляску дальше – мимо сидящих на лавочке пенсионеров, мимо других мамаш с колясками. Сделав полный круг, она еще раз прошла мимо сидевшей на скамейке женщины в вязаной шапочке и темных очках.

Спицу, торчавшую в груди, было почти не видно, если не знать, что она там.

Женщина сунула руку в коляску, пощекотала пупса.

Коляска покатила дальше – на этот раз к выходу из сквера.

Если бы я был циником (мне правда жаль: цинизм иногда не помешал бы), то сказал бы, что время для моих откровений выпало очень неудачное.

Бориса я еще никогда не видел таким молчаливым, таким замедленным, прямо скажем тормозным. Полагаю, потому что не видел его под действием сильного успокоительного. Глаза у него были тусклыми и от собеседника к собеседнику передвигались с запаздыванием.

Но другого выбора не было: все шли с соболезнованиями. Президент прислал венок и даже лично приобнял Бориса. Остальные старались не отставать.

Не знаю, что бы сделал Борис без этих таблеток. Забился в угол? Гонял на машине по Садовому кольцу, нарезая круги, пока его не приняли бы дорожные менты? Напился? Загудел у телок с кокаином на титьках? Ушел в отставку? В монастырь? Я уже ничего о нем не знаю.

А раньше казалось, что знал.

– Привет.

Он не ответил мне из кресла. Дети стояли у спинки позади.

– Печальный повод свидеться, – сказал я. Опять в пустоту. Как будто говорил не перед людьми, а перед семейным портретом в раме.

Все трое смотрели на меня. Все трое, все в черном: Борис, Виктор, Аня. С некоторыми портретами такое бывает: кажется, изображенные люди смотрят на тебя, водят за тобой глазами.

Я поразился, как они похожи. Борис, Виктор, Аня. Борис и Аня – понятно. Но и Виктор! Как будто сходство пришло просто от многих лет, прожитых вместе. Я читал, так бывает у супругов.

А телефон в чьем-то кармане все свиристел, свиристел, свиристел. Кажется, этот рингтон называется «маримба».

В чьем?

Потом наконец Виктор сунул руку в свой проклятый карман. Вынул и отключил этот проклятый телефон. Телефон, который давно, в прошлой жизни Борис отдал мне в театральной ложе и сказал: «Найди ее». Телефон Иры.

– Ну вот, – сказал я. – Мои соболезнования.

Мне Вера искренне нравилась.

– Ну раз вы молчите, тогда буду говорить я.

Ответом мне было опять молчание. И я заговорил.

– Жила-была девочка. Хорошая, но глупая. Ее звали Ира.

Закончить хотел моралью, но ее не было. И я сказал:

– Вот так.

Борис долго собирал оттопырившиеся под действием успокоительного губы. И наконец сказал:

– Ну и что?

– Я защищал маму от этой маленькой дряни! – выпалил Виктор.

Аня тут же положила руку ему на плечо.

– Доказательств у тебя никаких. Аня сказала? Витя работает в той же фирме, что рыла под театром?

– А я и не доказываю. Хочешь – доказывай и проверяй сам. Не хочешь – просто живи с этим знанием.

Мне жаль было Бориса, честное слово, жаль. Мне жаль было и Веру. Но убийство есть убийство. И жалости к Виктору я не испытывал. И к Ане, в общем, тоже.

Борис поднял ладонь.

– Хватит.

– Я почти закончил.

– …оставь мне хотя бы моих детей.

И тотчас оба они – они, которые все эти годы ненавидели Бориса! – положили ему свои руки на плечо. Он справа. Она слева. Борис проскрипел:

– Плохие дети лучше, чем мертвые дети.

Тут я с ним согласился.

Что я мог сказать? Он прав.

– Желаю счастья в семейной жизни, – сказал я.

– Постой, – пошевелил вялым, размягченным от таблеток языком Борис. – Постой немного… Андрей.

– Андрей здесь ни при чем.

– Нет. Ни при чем. Его, его друзей, водителя, убили не из-за алмазов, не из-за тантала. Они увидели оружие.

– Какое оружие?

– Которое провозили в Конго.

– Я должен тебе верить?

Борис как-то ревматически согнулся набок. На миг и я, и, пожалуй, даже эти адские детки подумали, что у него инсульт. Но Борис просто никак не мог залезть себе в карман. Аня ему помогла. Борис поправил крен – чуть не завалившись уже в другую сторону, Виктору пришлось подставить себя в качестве опоры.

Борис протянул трясущуюся руку.

Черт, Веру он все-таки любил по-настоящему. Ее смерть его разбила. Передо мной был старик.

В протянутой руке он держал телефон. Борис приоткрыл щель рта:

– Здесь только один звуковой файл. Фамилия второго человека Авилов. Ты этого никогда не докажешь. Но ты это будешь знать. – Борис заклекотал – засмеялся: – Живи с этим знанием, – повторил он мои слова.

И я вышел.

Я знал, что потом таблетки его отпустят. Еще позже и горе уляжется. А потом Борис может захотеть мне ну не то чтобы отомстить, мстительности в нем я как раз не замечал. Хотя повторю: теперь я уже не уверен, что вообще о нем что-то знаю. Но скажем: захочет подстраховаться. Я же не его ребенок, даже приемный. Мертвый я, сочтет Борис, лучше, чем я плохой.

Вот поэтому у меня будет вся эта история.

А Борис, а Аня, а Виктор… Да бог с ними, в самом деле.

Петр вышел. Включил телефон. Пин-кода не было. Память была пуста. Лишь один звуковой файл. Он нажал на стрелку в круге. Голос был густой, влажноватый, неторопливый. Вальяжный.

– Позволю себе зачитать точные цифры по ЧВК «Орел».

– Простите, – сказал голос Бориса, пытавшегося быть доброжелательным. – Возможно, я – не по- зволю.

Но что взбесило Петра больше всего, это выражение «а ля гер, как говорится, есть а ля гер». Голосом, который как бы говорил: еще коньяка.

– Ах ты сука, – сказал он в сумеречный уют московского вечера (оранжевые окна, темно-синий бархат неба). – Ах ты сука. А ля гер я тебе покажу.

Он сел в машину. Хлопнул дверцей. Света смотрела и ждала.

– Я же в тебя никогда не влюблюсь, – сказал он ей.

– Круто, – ответила она, вытянув губы трубочкой. – То есть ты рассмотрел возможность.

Ему захотелось хлопнуть ее по башке.

– Да расслабься, – поудобнее села она. – Все нормуль. Зато у меня будет работа!

– Какая работа? У меня самого ее нет.

Еще у него больше не было жены и, можно сказать уже уверенно, квартиры, потому что он ее, конечно же, отдаст Лиде, не вопрос.

– Мы справимся.

– Мы? – ядовито спросил Петр.

Но Света смотрела в ветровое окно с таким оптимизмом и готовностью, как будто за стеклом лежало светлое будущее.

Петр сделал гримасу, «Осспади», – процедил. Повернул ключ зажигания. Машина ответила урчанием. Бензобак был полон. И внезапно Петр ощутил легкость.

Театр гремел. И на шумный плеск, поверх которого летели «браво», Даша отвечала улыбкой лучистого восторга. Хлопали в кулисах. Хлопали за кулисами, подняв глаза к мониторам, по которым шла прямая трансляция. В оркестре музыканты стучали смычками. Орджоникидзе дулся, как индюк, но тоже постукивал по своему пульту.

Даша бегом вернулась к толпе, першей из кулис, как каша из волшебного горшка. Выдернула за руку Эванса, он плохо изобразил смущение. Демонстративно захлопал труппе. Даша заплескала ладонями сама. Заметила, что ушла слишком вперед к авансцене – тут же исправилась, отступила назад: нельзя заслонять Марину. Та не простит. А она еще нужна.

Марина сияла. Она была счастлива. Но когда бдительно зыркнула, проверила, где Белова, та уже стояла позади. И Марина опять засияла: это был ее вечер, ее спектакль, ее триумф.

Движение Беловой заметила из кулис только Вера Марковна. «Сука, – крякнула она. – Поздравляю. Новая Маликова». Вере Марковне было так много лет, что она помнила Маликову не махровой лауреаткой всех возможных государственных наград, а девочкой из Ленинграда, только что перебравшейся в столицу: скромницей с потупленными глазками. «Ну сука, – покачала старуха головой. – Мы с ней еще наплачемся».

Президент все еще стоял в ложе и хлопал.

– Вот, – сказал он соседу, тоже бившему в ладоши, – Россия открыта для новых идей. Наши таланты подхватывают передовые открытия ваших. Взаимно обогащают культуру двух стран. И мы готовы инвестировать в это взаимное обогащение.

Соседом его был Уильям Хэккет-Джонс, британский вице-премьер. В Москве он был с неофициальным визитом. Но все знали, о чем пойдет речь: о санкциях британской стороны.

«Сапфиры» были первой московской достопримечательностью, на которую Хэккет-Джонса привели. Опустив, разумеется, что, собственно, к его визиту ее и воздвигли.

Эффект удался.

Президент опустил руки, обернулся к сцене спиной – перед ним тут же стали отодвигать стулья. Движение его немедленно подхватили сначала в ложах, выкупленных на сезон большими компаниями и корпорациями. Оттуда отток перекинулся в партер. Последними сдались дешевые ярусы с гнездами балетоманов. Они еще поорали «браво». Некоторые, впрочем, поорали «позор». Исключительно, как давно все понял про театр наш великий поэт Пушкин, «для того, чтоб только слышали его».

Президент пожал Борису плечо, улыбнулся: «Прекрасная премьера», – и прошел вперед.

– Шевелимся! Шевелимся! – орала на костюмерш Риточка.

Ей не нужно было метаться с охапками пропотевшего тряпья. Прошли те времена, с удовольствием подумала она. Она стояла, уперев руки в боки, как капитан – на суету на палубе.

– Ноги в руки! Шевелимся!

Любовь к театру переполняла ее.

Даша шла по коридору. На теле быстро высыхал пот. Она прошла сквозь облако девочек из балетной школы, как сквозь облако мошкары. Ненадолго задержалась, принимая и возвращая протягиваемые ей карандаши, ручки, программки, туфли. Но только ненадолго. Она спешила.

А учеников поджидали родители.

– Барракуда! У меня автограф Барракуды! – побежали к ним, радостно вереща, дети.

Даша, услышав это, замедлила шаг. Задумалась на миг, пытаясь понять, огорчило ее это или обрадовало.

Чуть улыбнулась. И пошла дальше, к гримерным.

Славик послушал, как внутреннее театральное радио сказало свое отчетливое:

– Спектакль окончен… Спектакль окончен… Всем большое спасибо.

Еще слышалось постукивание, голоса, шорохи, голоса. Приводили в порядок сцену.

Славик завинтил пластмассовый рычажок, точно перекрыв голосу кислород. И скинул халат, показав крепкие ягодицы.