7
Я слушал Шварца, не перебивая. Хотя обращался он ко мне, я понимал, что был для него всего лишь стеной, от которой порою отбивалось эхо. Я и сам смотрел на себя так же, иначе не смог бы слушать его без смущения, и был уверен, что и он бы иначе не смог рассказывать о том, что хотел еще раз воскресить, прежде чем волей-неволей похоронит в беззвучно сыплющемся песке воспоминаний. Я был для него человеком посторонним, путь которого на одну ночь пересекся с его собственным и перед которым ему нет нужды смущаться. Закутанный в анонимный плащ далекого мертвого имени – Шварц, – он встретился со мной и, если сбросит этот плащ, вместе с ним сбросит и свою личность и вновь исчезнет в анонимной толпе, что бредет к черным вратам на последней границе, где документы не нужны и никого никогда не высылают и не отправляют назад.
Официант сообщил нам, что, кроме английских дипломатов, прибыл еще и германский. И показал его нам. Посланец Гитлера сидел пятью столиками дальше в компании троих людей, в том числе двух женщин, с виду крепких и здоровых, одетых в шелковые платья двух оттенков синего, друг с другом не сочетавшихся. Мужчина, на которого указал официант, сидел к нам спиной, что я счел вполне приемлемым и утешительным.
– Я думал, вам будет интересно, – сказал официант, – вы ведь тоже говорите по-немецки.
Мы со Шварцем невольно обменялись эмигрантским взглядом – легкое поднятие век, а затем равнодушный уход в сторону. Казалось, ничто нас не интересовало меньше. Эмигрантский взгляд не такой, как германский при Гитлере – осторожная оглядка по сторонам, чтобы затем что-то шепнуть, – но тот и другой принадлежат к культуре нашего столетия, как и вынужденное переселение народов, начиная от несчетных отдельных Шварцев в Германии до перемещения целых провинций в России. Через сто лет, когда горестные вопли утихнут, какой-нибудь находчивый историк торжественно объявит все это фактом, который способствовал развитию культуры, обогащал ее и распространял.
Шварц безучастно взглянул на официанта.
– Мы знаем, кто он. Принесите нам еще вина… Хелен, – продолжил он так же спокойно, – пошла к подруге за автомобилем. Я остался один в квартире, стал ждать. Был вечер, окна стояли настежь. Я выключил весь свет, чтобы никто меня в квартире не видел. Если позвонят в дверь, я не отвечу. Если придет Георг, в крайнем случае смогу сбежать через черный ход.
Полчаса я просидел поблизости от окна, слушая уличные шумы. Через некоторое время меня начало беззвучно охватывать огромное чувство утраты. В нем не было боли, скорее оно походило на сумрак, расползающийся вокруг, омрачающий и опустошающий все, в конце концов скрывающий даже горизонт. Призрачные весы уравновешивали пустое прошлое и пустое будущее, а посредине стояла Хелен, и призрачное коромысло весов лежало у нее на плечах, и она была уже потеряна. Мне казалось, будто я нахожусь посредине своей жизни, следующий шаг нарушит баланс весов, они медленно опустятся в сторону будущего, станут все больше и больше наполняться серостью и никогда уже не вернутся в равновесие.
Шум подъехавшего автомобиля разбудил меня. В свете уличного фонаря я увидел, как Хелен вышла из машины и исчезла в парадном. Я прошел через темную безжизненную квартиру, услышал, как в замке повернулся ключ. Она быстро вошла, сказала: «Можно ехать. Тебе обязательно надо в Мюнстер?»
«Я оставил там чемодан. И зарегистрировался под именем Шварца. Куда мне еще ехать?»
«Оплати гостиницу и пойди в другую».
«Где?»
«Действительно, где? – Хелен задумалась, потом наконец сказала: – В Мюнстере. Ты прав. Где же еще? Это ближе всего».
Кой-какие вещи, которые могли пригодиться, я заранее сложил в чемодан. Мы решили, что в машину я сяду не возле дома, а подальше, на Гитлер-плац. Чемодан привезет Хелен.
Никем не замеченный, я выбрался на улицу. Теплый ветерок дул в лицо. Листва деревьев шелестела во мраке. Хелен подобрала меня на площади. «Залезай, – шепнула она. – Быстрее!»
Машина была кабриолетом, верх Хелен опустила. Лицо ее освещал отблеск приборной доски. Глаза блестели. «Мне надо ехать осторожно, – сказала она. – Авария и полиция – нам только этого недоставало!»
Я не ответил. В эмиграции о подобных вещах не говорили, чтоб не накликать беду. Хелен рассмеялась и поехала вдоль валов. Она кипела прямо-таки лихорадочной энергией, словно все это – приключение; уворачиваясь от других автомобилей или обгоняя их, она говорила сама с собой и с машиной. Когда поблизости от регулировщика приходилось тормозить, бормотала какие-то заклинания, а когда ее останавливал красный свет, торопила светофор: «Ну! Давай! Включай зеленый!»
Я не знал, как ее понимать. Для меня это был наш последний час. Я и не догадывался, на что она успела решиться.
Город остался позади, и Хелен немного успокоилась.
«Когда ты собираешься уехать из Мюнстера?» – спросила она.
Я не знал, потому что никакой цели у меня не было. Знал только, что задерживаться надолго уже нельзя. Судьба дает человеку лишь известную иллюзию свободы, потом остерегает и наносит удар. Порой чуешь, когда приходит срок. Я почуял. И сказал: «Завтра».
Она помолчала. Потом спросила: «И каким образом?»
Об этом я думал, пока сидел один в темной гостиной. Попытка сесть на поезд и просто предъявить на границе паспорт казалась мне слишком рискованной. У меня могут потребовать другие документы, разрешение на выезд, квитанцию об уплате налога на проживание вне рейха, отметку в паспорте, а я ничего такого не имел. «Так же, как приехал, – ответил я. – Через Австрию. И через Рейн в Швейцарию. Ночью. – Я повернулся к Хелен. – Давай не будем говорить об этом. Или как можно меньше».
Она кивнула. «Я захватила деньги. Они тебе пригодятся. Когда тайком пойдешь через границу, сможешь взять с собой. В Швейцарии их можно обменять?»
«Да. Но разве тебе самой они не нужны?»
«Я их взять с собой не могу. Из-за пограничного контроля. Нам разрешается иметь при себе лишь несколько марок».
Я воззрился на нее. О чем она? Не иначе как оговорилась. «Сколько там?» – спросил я.
Хелен быстро взглянула на меня. «Не так мало, как ты думаешь. Я давно их откладывала. Они вон там, в сумке».
Она показала на маленькую кожаную сумку. «Большей частью сотенные купюры. И пачечка двадцаток, для Германии, чтобы тебе не менять крупную купюру. Ты их не считай. Просто возьми. Это же твои деньги».
«Разве партия не конфисковала мой счет?»
«Да, но не сразу. Я успела снять эти деньги. Кое-кто в банке мне помог. Я хотела сохранить их и при случае переслать тебе, но не знала, где ты».
«Я не писал тебе, потому что думал, за тобой следят. Не хотел, чтобы и тебя отправили в лагерь».
«Не только поэтому», – спокойно проговорила Хелен.
«Да, пожалуй, не только».
Мы ехали по деревне – белые вестфальские домики с соломенными крышами и черными балками. Повсюду самоуверенно расхаживали молодые парни в форме. Из пивной гремела «Песня о Хорсте Весселе».
«Будет война, – неожиданно сказала Хелен. – Ты поэтому вернулся?»
«Откуда тебе известно, что будет война?»
«От Георга. Ты поэтому вернулся?»
Я не знал, почему она допытывается.
Неужели я вновь спасаюсь бегством?
«Да, – ответил я. – И поэтому тоже, Хелен».
«Хотел забрать меня с собой?»
Я уставился на нее. «Господи, Хелен, – наконец сказал я. – Не надо так говорить об этом. Ты понятия не имеешь, каково там. Это не приключение и станет вовсе немыслимо, если начнется война. Всех немцев засадят в тюрьму».
У железнодорожного переезда нам пришлось остановиться. Возле домишка смотрителя цвели в садике георгины и розы. Шлагбаумы звенели на ветру, будто арфы. Подъехали и другие машины – сперва маленький «опель» с четырьмя серьезными толстяками, за ним открытая зеленая двухместная машина со старухой, потом беззвучно подкатил черный, точно катафалк, лимузин-«мерседес». Шофер в черном эсэсовском мундире сидел за рулем, а в салоне – двое эсэсовских офицеров с очень бледными лицами. «Мерседес» стал вплотную рядом с нами, я мог бы дотянуться до него рукой. Ожидание затягивалось. Хелен молча сидела подле меня. Сверкающий хромом «мерседес» продвинулся еще дальше вперед, почти касаясь радиатором шлагбаума. В самом деле похож на катафалк, в котором везут двух покойников. Мы только что говорили о войне, и здесь, рядом с нами, как бы возник ее символ: черные мундиры, мертвенные лица, серебряные эмблемы с мертвыми головами, черный автомобиль и тишина, которая пахла уже не розами, а горечью вечнозеленого барвинка и тленом.
Поезд загромыхал мимо, как сама жизнь. Скорый, со спальными купе и ярко освещенным вагоном-рестораном со столиками под белыми скатертями. Когда шлагбаумы поднялись, «мерседес» первым рванул вперед, во мрак, как темная торпеда, призрачно обесцветившая весь пейзаж, будто деревья уже стали черными скелетами.
«Я еду с тобой», – прошептала Хелен.
«Что? Что ты говоришь?»
«Почему нет?»
Она остановила машину. Тишина обрушилась на нас беззвучным ударом, а затем мы услышали шорохи ночи. «Почему нет? – вдруг очень взволнованно повторила Хелен. – Ты хочешь снова оставить меня здесь?»
В синем отсвете приборной доски ее лицо было таким же бледным, как у тех офицеров, – словно и она уже была отмечена печатью смерти, бродившей в июньской ночи. В этот миг я понял, вот он, мой самый глубинный страх: что между нами станет война и что, когда она отбеснуется, нам никогда не отыскать друг друга, ведь даже при величайшей самонадеянности нельзя уповать на такое личное счастье после землетрясения, которое разрушит все.
«Если ты приехал не за мной, то, вообще приехав сюда, совершил преступление! Неужели не ясно?» – сказала Хелен, дрожа от гнева.
«Ясно», – ответил я.
«Тогда почему ты увиливаешь?»
«Я не увиливаю. Но ты не понимаешь, что это значит».
«А ты в точности знаешь? Почему же тогда приехал? Не лги! Чтобы еще раз распрощаться?»
«Нет».
«Тогда почему? Чтобы остаться здесь и покончить с собой?»
Я покачал головой. Понимал, что есть лишь один ответ, какой она поймет, лишь один, какой я могу сейчас ей дать, даже если этого не произойдет. Обязан дать. «Чтобы забрать тебя с собой, – сказал я. – Неужели ты до сих пор не поняла?»
Ее лицо изменилось. Гнев исчез. Оно стало очень красивым. «Поняла, – пробормотала она. – Но ты должен сказать мне. Неужели еще не понял?»
Я собрался с духом. «Мне хочется сказать это сто раз, Хелен, и повторять каждую минуту… но в основном я говорю так, когда вынужден объяснять, что это невозможно».
«Не невозможно. У меня есть паспорт».
Секунду я молчал. Это слово молнией пробило сумбурные тучи моих размышлений. «У тебя есть паспорт? – повторил я. – Заграничный?»
Хелен открыла сумку, достала паспорт. Она не просто имела его, он был при ней. Я рассматривал паспорт, словно священный Грааль. Действительный паспорт и был не чем иным – декларацией и правом. «С каких пор?» – спросил я.
«Уже два года, – ответила она. – Он действует еще три года. Я трижды им пользовалась, один раз для поездки в Австрию, когда она еще была независимой, и дважды для поездок в Швейцарию».
Я перелистал странички. Мне надо было собраться с мыслями. Передо мной вдруг встала реальность. Паспорт похрустывал в моей руке. Уже не исключалось, что Хелен может покинуть Германию. Я думал, это возможно, только если она сбежит и перейдет границу нелегально, как я. «Просто, да?» – сказала Хелен, наблюдая за мной.
Я кивнул, как дурак. «Стало быть, ты можешь сесть на поезд и просто уехать, – ответил я, опять глядя на паспорт. Это мне даже в голову не приходило. – Но у тебя нет французской визы».
«Я могу поехать в Цюрих и там получить французскую визу. Для Швейцарии мне виза не требуется».
«Что правда, то правда. – Я не сводил с нее глаз. – А твоя семья? Они позволят тебе уехать?»
«Я не стану их спрашивать. И ничего им не скажу. Сообщу, что мне надо в Цюрих к врачу. Я и раньше туда ездила».
«Ты разве больна?»
«Нет, конечно, – ответила Хелен. – Это был предлог, чтобы получить заграничный паспорт. Чтобы выехать отсюда. Я задыхалась».
Я вспомнил, что Георг спросил, ходила ли она к врачу, и повторил: «Ты правда не больна?»
«Вздор. Но моя семейка думает, что больна. Я им внушила, чтоб не приставали. И чтобы иметь возможность выехать. Мартенс мне помог. Нужно время, чтобы убедить настоящего немца, что в Швейцарии могут быть специалисты, которые знают больше, нежели светила в Берлине. – Хелен неожиданно засмеялась. – Не нервничай! Речь идет не о жизни и смерти и не о тайном побеге. Завтра я просто на несколько дней уеду в Цюрих на обследование, как уже бывало раньше. Может быть, повидаю тебя, если ты будешь там. Так звучит лучше?»
«Да, – сказал я. – Но давай поедем дальше. Меня до сих пор словно кунают головой то в кипяток, то в ледяную воду, и я не чувствую разницы. Почему я никогда об этом не думал? Все вдруг стало так просто, что я боюсь, как бы из лесу сию минуту не вынырнула бригада СС».
«Все кажется простым, когда ты в отчаянии, дорогой мой, – очень мягко сказала Хелен. – Странная компенсация! Так всегда бывает?»
«Надеюсь, нам вообще не понадобится думать об этом».
Машина съехала с пыльного проселка на шоссе. «Я даже готова жить так всегда», – сказала Хелен без малейшего признака отчаяния.
Она пошла со мной в гостиницу. Поразительно, как быстро она освоилась с моей ситуацией. «Я зайду с тобой в холл, – объявила она. – Одинокий мужчина выглядит подозрительнее, чем мужчина с женщиной».
«Ты быстро учишься».
Она покачала головой: «Это я поняла еще до твоего приезда. В годы доносов. Национальные подъемы похожи на камни, которые поднимают с земли, – из-под них тотчас выползает всякая нечисть. И наконец-то находит высокие слова, маскирующие ее вульгарность».
Гостиничный служащий дал мне ключ, и я поднялся в свой номер. Хелен осталась внизу.
Чемодан стоял на подставке у двери. Я огляделся в непритязательной комнате. Такая же, как многие, где мне довелось обитать. Попытался вспомнить, как приехал сюда, но воспоминание успело стереться. Я осознал, что уже не стою на берегу, не прячусь и не гляжу на реку – уже плыву на какой-то доске.
Принесенный чемодан я поставил рядом с первым, купленным раньше. Потом спустился к Хелен.
«Сколько у тебя времени?» – спросил я.
«Сегодня ночью я должна вернуть автомобиль».
Я смотрел на нее. И так ее желал, что секунду-другую не мог произнести ни слова. Смотрел на коричневые и зеленые кресла в холле, на стойку портье, на ярко освещенный стол и множество ячеек для писем на заднем плане, прекрасно понимая, что здесь повести Хелен в номер невозможно. «Мы можем вместе поужинать, – сказал я. – Давай сделаем вид, будто завтра утром увидимся снова».
«Не завтра, – возразила Хелен. – Послезавтра».
Наверно, послезавтра что-то для нее значило; для меня оно было по-прежнему все равно что «никогда» или сомнительный шанс в лотерее с немногими выигрышами и несчетными пустышками. Я пережил слишком много послезавтра, и все они были не такими, как я надеялся.
«Послезавтра, – сказал я. – Послезавтра или послепослезавтра. Смотря по погоде. Сегодня мы не будем об этом думать».
«Я думаю только об этом», – ответила Хелен.
Мы пошли в «Соборный погребок», ресторан в старонемецком вкусе, и нашли столик, где нас не подслушают. Я заказал бутылку вина, и мы обсудили все необходимое. Завтра Хелен поедет в Цюрих. И там будет ждать меня. Я вернусь знакомым путем, через Австрию и Рейн, и позвоню ей, когда доберусь до Цюриха.
«А если не доберешься?» – спросила она.
«Из швейцарских тюрем можно писать письма. Подожди неделю. Если к тому времени не получишь от меня вестей, возвращайся обратно».
Хелен долго смотрела на меня. Знала, что́ я имею в виду. Из немецких тюрем письма́ не напишешь. «Граница строго охраняется?» – шепнула она.
«Нет, – сказал я. – И не думай об этом. Я приехал сюда, так почему же не выберусь отсюда?»
Мы старались игнорировать разлуку, но не слишком успешно. Словно могучая черная колонна, она стояла между нами, и мы разве что могли порой бросить из-за нее взгляд на растерянные лица друг друга. «Как пять лет назад, – сказал я. – Только на сей раз уезжаем мы оба».
Хелен помотала головой. «Будь осторожен! Ради бога, будь осторожен! Я подожду. Больше недели! Сколько хочешь. Только не рискуй!»
«Я буду осторожен. Не надо об этом. Осторожность можно заболтать. А тогда она притупляется».
Она накрыла мою руку своей. «Я только теперь поняла, что ты вернулся! Теперь, когда ты опять уходишь! Так поздно!»
«Я тоже. Хорошо, что теперь мы это знаем».
«Так поздно, – пробормотала она. – Только теперь, когда ты уходишь».
«Не только теперь. Мы все время знали. Разве бы я иначе приехал и разве бы ты меня ждала? Просто теперь мы можем сказать друг другу об этом».
«Я ждала не все время», – сказала она.
Я молчал. Я тоже не ждал, но понимал, что никогда не посмею сказать ей об этом. И меньше всего сейчас. И она, и я были совершенно открыты и без всякой защиты. Если нам суждено жить вместе, то именно к этому мгновению в шумном мюнстерском ресторане мы оба, каждый сам по себе, сможем возвращаться вновь и вновь, чтобы черпать силу и твердость. Оно будет зеркалом, в которое мы сможем смотреть, и покажет нам два образа: тот, каким нас хотела видеть судьба, и тот, каким она сделала нас, а это много; ошибки случаются всегда оттого, что первый образ утрачен.
«Тебе пора, – сказал я. – Будь осторожна. Не превышай скорость».
Губы у нее дрогнули. Иронию я заметил, лишь когда уже произнес эту фразу. Мы стояли на ветреной улице меж старых домов. «Ты будь осторожен, – прошептала она. – Тебе это нужнее».
Некоторое время я сидел у себя в номере, потом не выдержал. Пошел на вокзал, купил билет до Мюнхена и выписал на листок подходящие поезда. Нашелся один, который отходил в тот же вечер. На нем я и уеду.
В городе царила тишина. Я прошел мимо Соборной площади и остановился. В темноте я различал лишь часть старинных зданий. Думал о Хелен и о том, что будет, но все это стало таким же огромным и неясным, как высокие окна в тени церкви; я вдруг опять засомневался, правильно ли брать ее с собой, не приведет ли это к гибели, не совершил ли я легкомысленный проступок или получил неслыханную милость, а может, то и другое разом.
Неподалеку от гостиницы я услышал приглушенные голоса и шаги. Двое эсэсовцев вышли из подъезда, вытолкнув на улицу какого-то мужчину. Я видел его лицо в свете уличного фонаря. Узкое, восковое, из правого уголка рта стекала на подбородок черная струйка крови. Голова лысая, но на висках темные волосы. Глаза широко открыты и полны такого ужаса, какого я давно не видел. Мужчина молчал. Конвоиры тычками нетерпеливо подгоняли его вперед. Они не шумели, во всей сцене было что-то приглушенное, призрачное. Мимоходом эсэсовцы с яростным вызовом взглянули на меня, а пленник посмотрел на меня остановившимися глазами и сделал что-то вроде умоляющего жеста, губы его шевелились, но с них не слетело ни звука. Извечная для человечества сцена – прислужники насилия, жертва и вечный третий, зритель, который не поднимет руки, не защитит жертву и не попытается освободить ее, потому что боится за собственную безопасность, а собственная его безопасность именно по этой причине всегда под угрозой.
Я знал, что ничего не могу сделать для арестованного. Вооруженные эсэсовцы без труда сладят со мной… вдобавок мне вспомнилось, как кто-то рассказывал мне о подобной сцене. Он видел, как эсэсовец арестовал и бил еврея, и бросился на помощь бедняге, послал эсэсовца в нокаут, а жертве крикнул, что надо бежать. Но арестованный проклинал своего избавителя, он, мол, теперь совсем пропал, потому что угодил в ситуацию, когда ему еще и это вменят в вину, и, рыдая, пошел за водой, чтобы привести эсэсовца в чувство и под его конвоем отправиться на смерть. Я вспомнил этот рассказ, однако все равно растерялся и, раздираемый противоречивостью беспомощности, презрения к себе, страха и едва ли не легкомысленных поисков счастья, пока других убивают, вернулся в гостиницу, забрал вещи и поехал на вокзал, хотя было еще слишком рано. Решил, что лучше сидеть в зале ожидания, чем прятаться в гостиничном номере. Небольшой риск, на который я при этом шел, по-детски давал хотя бы некоторую опору моему самолюбию.
