6
– Утром я позвонил в мюнстерскую гостиницу, где оставил чемодан, объяснил, что в Оснабрюке опоздал на поезд и вернусь ночью, и попросил оставить номер за мной. Это была предосторожность, я не хотел, чтобы на меня донесли за неуплату и чтобы меня караулила полиция. Равнодушный голос ответил, что они так и сделают. Я спросил, нет ли для меня почты. Нет, почты не было.
Я положил трубку. За спиной у меня стояла Хелен. «Почта? – сказала она. – От кого ты ждешь письмо?»
«Ни от кого. Сказал просто так, чтобы не вызывать особых подозрений. Людей, которые ожидают писем, как ни странно, обычно не сразу причисляют к мошенникам».
«А ты мошенник?»
«К сожалению. Против воли. Но не без удовольствия».
Она рассмеялась. «Хочешь сегодня вечером уехать в Мюнстер?»
«Я ведь не могу задержаться дольше. Завтра придет твоя прислуга. И тут, в городе, я пойти в гостиницу не рискну. Усы – маскировка недостаточная».
«А у Мартенса ты не можешь остаться?»
«Он предложил мне для ночлега свой врачебный кабинет, но днем ему негде меня устроить. Лучше уехать в Мюнстер, Хелен. Там меня не так легко узнать на улице, как здесь. Да и ехать всего лишь час».
«Как долго ты намерен оставаться в Мюнстере?»
«Это я смогу выяснить только там. Со временем вырабатываешь чутье к опасности».
«Ты чуешь здесь опасность?»
«Да, – сказал я. – С сегодняшнего утра. Вчера не чуял».
Нахмурив брови, она смотрела на меня: «На улицу тебе, конечно, нельзя».
«Не раньше, чем стемнеет. Да и тогда только чтобы до вокзала добраться».
Хелен молчала. «Все будет хорошо, – сказал я. – Не думай об этом. Я привык жить минутой, не забывая думать о следующем дне».
«Вот как? – сказала Хелен. – Весьма практично!» В ее голосе опять звучала легкая досада, как накануне вечером.
«Не только практично – необходимо, – ответил я. – Но тем не менее я иной раз что-нибудь да забываю. Надо было прихватить из Мюнстера бритвенный станок. Сегодня вечером буду похож на бродягу. Руководство для эмигрантов предписывает на всякий случай этого избегать».
«В ванной есть бритвенный станок, – сказала Хелен. – Тот, который ты оставил пять лет назад, когда уходил. И белье есть, и твои старые костюмы висят слева в шкафу».
Все это она сказала так, будто пять лет назад я ушел от нее с другой женщиной и теперь вернулся один, чтобы забрать свои вещи и опять уйти. Я не стал вносить ясность, ведь это ничего не даст. Она только удивленно посмотрит на меня и скажет, что ничего такого не думала, но раз я так думаю… и тогда мне придется перейти в бестолковую оборону. Странно, до чего же кривые дороги мы зачастую выбираем, лишь бы не показать, что́ чувствуем!
Я пошел в ванную. При виде своих старых костюмов отметил только, до какой степени похудел. Обрадовался, что нашлось белье, и решил захватить с собой достаточное количество. Никаких сантиментов я не испытывал. Принятое три года назад решение считать эмиграцию не бедой, а чем-то вроде холодной войны, необходимой для моего развития, по крайней мере, принесло кой-какие плоды.
День прошел в смешанных чувствах. Необходимость отъезда тревожила нас обоих, но у Хелен, не в пример мне, это не вошло в привычку. Она воспринимала это обстоятельство чуть ли не как личное оскорбление. Я был подготовлен жизненным опытом и временем, минувшим после отъезда из Франции; Хелен, однако, еще не успела свыкнуться с моим приездом, как впереди уже замаячил отъезд. Ее гордости не хватило времени, чтобы смириться, а уже повторялась та же ситуация. Мало того, добавилась реакция на вчерашний вечер – волна эмоций схлынула, и давние утонувшие обломки вдруг снова возникли перед глазами и казались больше, чем на самом деле. Мы держались друг с другом осторожно, отвыкли один от другого. Я бы с удовольствием побыл часок в одиночестве, чтобы создать некоторую дистанцию, но при мысли, что речь не о часе, а о двенадцатой части того времени, какое я еще мог провести с Хелен, это казалось мне совершенно невозможным. Раньше, в спокойные годы, я порой забавы ради размышлял о том, что бы стал делать, если бы знал, что жить мне осталось всего месяц. К четкому выводу я ни разу прийти не смог. Все, что, как я полагал, надо сделать, в некой странной полярности было одновременно и тем, чего ни под каким видом делать нельзя, – вот так и сейчас. Вместо того чтобы заключить день в объятия, целиком открыться ему навстречу и всеми чувствами принять в себя Хелен, я ходил из угла в угол с горячим желанием именно так и поступить, но притом с большой осторожностью, будто был из стекла, и с Хелен, видимо, обстояло точно так же. Мы оба страдали и оба топорщились колючками и углами, лишь в сумерках страх потерять друг друга подступил настолько близко, что мы вдруг опять признали один другого.
В семь часов раздался звонок в дверь. Я вздрогнул. Для меня звонок означал полицию. «Кто это может быть?» – прошептал я.
«Давай посидим тихонько, подождем, – сказала Хелен. – Наверно, кто-то из знакомых. Если я не отвечу, он уйдет».
Звонок повторился. Потом кто-то энергично застучал в дверь. «Иди в спальню», – прошептала Хелен.
«Кто это?»
«Не знаю. Иди в спальню. Я его сплавлю. Лучше не привлекать внимания соседей».
Она подтолкнула меня к двери. Я быстро огляделся, не осталось ли в комнате чего-нибудь моего. Потом прошел в спальню. Услышал, как Хелен спросила: «Кто там?» и как ей ответил мужской голос. Потом Хелен сказала: «Ты? Что случилось?» Я закрыл дверь. В квартире был второй выход, через кухню, но до него не добраться, меня наверняка увидят. Оставалось только одно – спрятаться в просторном стенном шкафу, где висели платья Хелен. Собственно, это был не шкаф, а большая ниша, снабженная дверцей. Воздуху там вполне достаточно.
Я слышал, как посетитель прошел вместе с Хелен в гостиную. Я узнал его голос. Брат Хелен, Георг, который упрятал меня в концлагерь.
Я бросил взгляд на туалетный столик Хелен. Единственное, что можно использовать как оружие, – нож для бумаг, с нефритовой рукояткой, больше ничего нет. Не раздумывая, я сунул нож в карман и вернулся в шкаф. Само собой, если он меня обнаружит, я буду сопротивляться, другого выхода у меня нет, только убить его и попробовать скрыться.
«Телефон? – послышался голос Хелен. – Я не слыхала. Спала. Что случилось-то?»
В большой опасности всегда бывает миг, когда ты весь настолько напряжен, что, кажется, достаточно искры – и вспыхнешь, как трут. В этот миг становишься почти ясновидцем, так быстро думаешь сразу обо всем. Прежде чем Георг ответил, я уже смекнул, что про меня он ничего не знает.
«Я звонил несколько раз, – сказал он. – Никто не отвечал. Прислуга тоже. Мы подумали, что-то случилось. Почему ты не открывала?»
«Спала, – спокойно ответила Хелен. – Потому и телефон отключила. У меня болит голова, до сих пор. Ты меня разбудил».
«Болит голова?»
«Да. И сейчас сильнее прежнего. Я приняла две таблетки. И теперь должна спать, тогда все пройдет».
«Снотворное?»
«Таблетки от головной боли. Уходи, Георг. Мне надо поспать».
«Таблетки – это чепуха, – сказал Георг. – Одевайся, пойдем гулять. На улице чудесно. Свежий воздух лучше любых таблеток».
«Я их уже приняла и должна поспать. Не хочу я слоняться по улице».
Разговор продолжался еще некоторое время. Георг хотел зайти за Хелен попозже, но она не согласилась. Он спросил, есть ли у нее продукты. Да, есть, вполне достаточно. Где прислуга? Она отпустила ее, вечером та вернется и приготовит ужин.
«Значит, все в порядке?» – спросил Георг.
«А что должно быть не в порядке?»
«Да это я так! В голову часто приходят никчемные мысли. В конце концов…»
«Что – в конце концов?» – резко спросила Хелен.
«Ну, в ту пору…»
«Что – в ту пору?»
«Ты права, – сказал Георг. – К чему говорить об этом? Раз все в порядке, то, стало быть, в порядке. Я в конце концов твой брат, ну и иной раз…»
«Да».
«Что?»
«Ты мой брат».
«Хорошо бы, ты уразумела это как следует. Я желаю тебе добра!»
«Да-да, – нетерпеливо обронила Хелен. – Ты мне уже не раз объяснял».
«Что с тобой сегодня? Обычно ты другая».
«Да?»
«Благоразумнее, я имею в виду. Если опять начнется старая песня…»
«Ничего не начнется. У меня болит голова, вот и все! И я терпеть не могу, когда меня контролируют».
«Никто тебя не контролирует! Я просто беспокоюсь о тебе».
«Не беспокойся. Со мной все хорошо».
«Ты всегда так говоришь. В ту пору…»
«Об этом мы говорить не будем», – отрезала Хелен.
«Конечно! Я уж точно не буду. Ты была у врача?»
«Да», – помедлив, сказала Хелен.
«Что он говорит?»
«Ничего».
«Он наверняка что-то говорил».
«Сказал, что мне надо отдыхать, – раздраженно ответила Хелен. – Спать, когда я устаю и у меня болит голова, не вступать в споры и не спрашивать, согласуется ли это с моими обязанностями соотечественницы и гражданки достославного Тысячелетнего рейха.
«Он так говорил?»
«Нет, этого он не говорил, – громко и быстро сказала Хелен. – Это я сама добавила! Он только сказал, чтобы я без нужды не волновалась! То есть никаких преступлений он не совершал и в концлагерь его отправлять незачем. Он честный сторонник правительства. Достаточно?»
Георг что-то пробормотал. Я предположил, что он собирается уходить, а поскольку усвоил, что это момент рискованный, так как может случиться непредвиденное, то плотнее закрыл дверцу шкафа, оставил лишь маленькую щелочку. И сразу же услышал, как он вошел в спальню. Его тень скользнула по узенькой полоске света, он прошел в ванную. Мне показалось, Хелен тоже вошла, но я ее не видел. Я совсем закрыл шкаф и стоял теперь в полной темноте среди платьев Хелен, крепко сжимая нож для бумаги.
Я понимал, что Георг меня не обнаружил и что из ванной он, наверно, вернется в гостиную и попрощается, но тем не менее горло у меня перехватило, и одновременно я облился потом. Страх перед неизвестным совсем не то, что страх перед чем-то знакомым. Неизвестное может показаться опасным, но по причине его неопределенности страх можно обуздать дисциплиной и даже уловками. А вот когда знаешь, что́ предстоит, от дисциплины и психологических кульбитов толку мало. Первый страх я знал еще до того, как загремел в концлагерь; второй испытывал сейчас, уже зная, что ждет меня в лагере, если я опять туда попаду.
Странно, с тех пор как пересек границу, я вообще не отдавал себе в этом отчета, да и не хотел. Это остановило бы меня, а что-то во мне не желало останавливаться. Вдобавок наша память фальшивит, чтобы дать нам возможность выжить. Пытается смягчить невыносимое патиной забвения. Вам это знакомо?
– Да, знакомо, – сказал я. – Но это не забвение, а что-то вроде дремоты. Достаточно толчка, и все опять оживает.
Шварц кивнул:
– Я недвижно стоял в темной, надушенной тесноте стенной ниши, среди одежды, стиснутый ею будто мягкими крыльями огромных летучих мышей, и едва дышал, чтобы не зашуршал шелк или я не чихнул и не закашлялся. Впервые я полностью осознал, что́ сделал. Страх черным газом поднимался от пола, и я боялся задохнуться. Со мной самим в лагере не случилось самого худшего, обращались со мной так же скверно, как с другими, но выпустили, и, быть может, именно поэтому мои воспоминания замутились. Однако теперь перед глазами вдруг снова встало то, что я видел, то, что произошло с другими, о чем я слышал и знаки чего видел… и я уже не понимал безумия и растерянности, побудивших меня покинуть благословенные края, где меня карали за мое существование только тюрьмой и высылкой. Теперь они казались мне гаванями гуманности.
Я слышал Георга в ванной. Стена была тонкая, а Георг, истинный представитель расы господ, вел себя отнюдь не тихо. Он с грохотом откинул крышку унитаза и справил нужду. Поневоле я слышал, как он мочится, и позднее это представлялось мне верхом позора, хотя и показало, что он не тревожился и ни о чем не подозревал. Мне вспомнились случаи краж и грабежей, когда преступники перед бегством загаживают квартиры, отчасти назло, а отчасти от стыда, ведь позыв к этому прежде был признаком их собственного страха.
Я слышал, как Георг спустил воду, бодро-весело покинул ванную и прошагал через спальню. Потом приглушенно стукнула входная дверь, шкаф распахнулся, и на фоне света возник темный силуэт Хелен. «Ушел», – прошептала она.
Я вышел из шкафа, чувствуя себя едва ли не Ахиллом, застигнутым в женском платье. Перепад от страха к смехотворности и смущению был настолько скорым, что вся эта троица перемешалась и присутствовала одновременно. Я привык, что они быстро приходят и уходят, но есть разница, означает ли внезапная хватка за горло высылку или смерть.
«Ты должен уехать», – прошептала Хелен.
Я посмотрел на нее. Не знаю, почему я ожидал увидеть на ее лице что-то вроде презрения, наверно, все дело в том, что, едва только опасность миновала, я сам, как мужчина, устыдился, чего никогда бы не случилось, будь на месте Хелен кто-то другой.
На ее лице читался один лишь страх. «Ты должен уехать, – повторила она. – Твой приезд сюда – чистое безумие!»
Секундой раньше я подумал о том же, но теперь покачал головой. «Не сию минуту! – сказал я. – Часом позже. Возможно, он еще торчит на улице. Он может вернуться?»
«Не думаю. Он ни о чем не догадывается».
Хелен прошла в гостиную, выключила лампу, раздвинула шторы и выглянула наружу. Свет из спальни золотым ромбом падал через открытую дверь на пол. Она стояла за ним, наклонясь вперед, напряженная, будто высматривала дичь. «Идти на вокзал пешком нельзя, – шепнула она. – Тебя могут узнать. Но уехать необходимо! Я возьму у Эллы машину и отвезу тебя в Мюнстер. Какие же мы дураки! Ты никак не можешь оставаться здесь!»
Она стояла у окна, отделенная от меня всего-навсего пространством комнаты, но уже далекая, и я ощутил резкую боль. Сама она, кажется, только сейчас впервые осознала, что мы опять должны расстаться. Все отговорки, призраками маячившие в течение дня, вдруг исчезли. Хелен увидела опасность, увидела собственными глазами, и все прочее стерлось. Она мгновенно стала лишь страхом и любовью, а секундой позже – уже разлукой и утратой. Я увидел это, как увидела и она сама, отчетливо и беспощадно, наконец-то без туманной пелены и без осторожности, и нестерпимое понимание странным образом тотчас обернулось столь же нестерпимым желанием. Я хотел удержать ее, должен был удержать, схватил ее, хотел овладеть ею, еще раз, целиком, уже примирившись с тем, что должен ее потерять, тогда как она еще строила планы, надеялась, еще не сдалась, сопротивлялась и шептала: «Не сейчас! Я должна позвонить Элле! Не сейчас! Мы ведь должны…»
Ничего мы не должны, думал я. У меня еще час, а потом мир рухнет. Почему я раньше не ощущал этого так сильно? Ощущал, но почему не разбил стеклянную стену между мною и моим чувством? Если мое возвращение было бессмысленно, то ведь это еще бессмысленнее! Я должен увезти с собой частицу Хелен в серую пустоту, куда вернусь, если повезет, должен увезти с собой нечто большее, чем просто воспоминание об осторожности, о кружении друг возле друга и последнем единении меж снами, я должен овладеть Хелен, осознанно, овладеть всеми чувствами, ее мозгом, ее глазами, ее мыслями, целиком, а не только как зверь меж ночью и утром.
Она сопротивлялась. Шептала, что может вернуться Георг, и я не знаю, вправду ли она так думала. Сам я слишком часто бывал в опасности и привык забывать про нее в ту же секунду, как она оставалась позади… сейчас в этой сумрачной комнате с запахом духов Хелен, ее платьев и постели я желал только одного: обладать ею всем моим существом, всем, на что я способен, и единственное, что причиняло боль и пронизывало банальную, тупую муку утраты, была неспособность обладать ею полнее и глубже, чем позволяла природа. Мне хотелось покровом раскинуться над нею, хотелось иметь тысячи губ и рук, сделаться идеальным футляром, повторяющим ее форму, чтобы чувствовать ее повсюду, без каких-либо зазоров, прильнуть кожей к коже, испытывая, несмотря ни на что, первозданную боль, что можно лишь прижаться кожей к коже, а не излиться кровью в кровь, что это не единение, а только близость.
