16
– Помните площадь перед консульством в Байонне? – спросил Шварц. – Очереди беженцев в четыре ряда, которые потом спутывались и в панике загораживали вход, отчаянно стонали, плакали и дрались за место?
– Помнится, были листочки с номерами, – ответил я.
– Они давали право стоять снаружи. Тем не менее толпа загораживала вход. Когда открывали окна, стон нарастал, превращался в крик и вой. Паспорта выбрасывали в окна. А там целый лес вытянутых рук!
Из двух женщин, которые еще не отправились на боковую, та, что посимпатичнее, подошла к нам, зевнула.
– Странные вы люди, – сказала она. – Все говорите, говорите! А нам пора спать. Если желаете посидеть где-нибудь еще, так все кафе в городе опять открыты.
Она отворила дверь. Белое и крикливое, внутрь ворвалось утро. Светило солнце. Она опять закрыла дверь. Я посмотрел на часы.
– Корабль отплывает не сегодня, – сказал Шварц. – Завтра вечером.
Я ему не поверил. Он понял.
– Идемте куда-нибудь, – сказал он.
После тишины кафе уличный шум был в первую секунду почти невыносим. Шварц остановился.
– Сплошь беготня и крик! – Он смотрел на ораву ребятишек, тащивших корзины с рыбой. – Все продолжается! Будто никто не отсутствует!
Мы спустились к гавани. Вода волновалась, дул прохладный и сильный ветер, солнце светило ярко, но не грело; такелаж скрипел, и каждый человек был очень занят утром, работой и собой. Мы скользили сквозь всю эту деловитость, словно увядшие листья.
– Вы по-прежнему не верите, что корабль отойдет только завтра? – спросил Шварц.
В беспощадном свете он выглядел до крайности усталым и осунувшимся.
– Не могу поверить, – ответил я. – Раньше вы говорили, он отплывает сегодня. Давайте спросим. Для меня это слишком важно.
– Так же важно было и для меня. А потом вдруг стало не важно.
Я не ответил. Мы пошли дальше. Внезапно меня охватило безумное нетерпение. Плещущая, беспокойная жизнь звала. Ночь миновала. Зачем заклинать тени?
Мы остановились перед конторой, увешанной проспектами. В витрине стояла белая табличка, сообщавшая, что отплытие корабля отложено на следующий день.
– Скоро я закончу, – сказал Шварц.
Я выиграл день. Несмотря на табличку, подергал дверь. Еще заперта. Человек десять наблюдали за мной. С разных сторон приблизились на несколько шагов, когда я нажал на ручку. Эмигранты. Увидев, что дверь заперта, они отвернулись и опять сделали вид, будто рассматривают витрины.
– Вот видите, время у вас пока есть, – сказал Шварц и предложил выпить в гавани кофе.
Он торопливо глотал горячий кофе, обхватив чашку руками, словно озяб.
– Который час? – спросил он.
– Половина восьмого.
– Час, – пробормотал он. – Через час придут. – Он поднял глаза. – Я не собираюсь рассказывать вам иеремиаду. Вы так это воспринимаете?
– Нет.
– А как?
Я помедлил.
– Как историю любви.
Его лицо вдруг расправилось.
– Спасибо. – Он опять сосредоточился. – В Биаррице началась катастрофа. Я прослышал, что из Сен-Жан-де-Люс отплывет небольшое судно. Это оказалось неправдой. Вернувшись в пансион, я увидел, что Хелен с искаженным лицом лежит на полу. «Судорога, – прошептала она. – Сейчас пройдет. Оставь меня!»
«Я сейчас же вызову врача!»
«Не надо врача, – с трудом прошептала она. – Не надо. Сейчас пройдет. Уходи! Возвращайся через пять минут. Оставь меня одну! Делай, как я говорю! Не надо врача! Уходи же! – крикнула она. – Я знаю, что говорю. Приходи через десять минут. Тогда можешь…»
Она жестом велела мне уйти. Говорить уже не могла, но глаза были полны такой страшной, непонятной мольбы, что я вышел. Стоял на улице, смотрел на мостовую. Потом спросил, где здесь найти врача. Мне сказали, что некий доктор Дюбуа живет неподалеку, всего в нескольких кварталах. Я поспешил туда. Он оделся и пошел со мной.
Когда мы вернулись, Хелен лежала на кровати. Лицо было мокрое от пота, но она немного успокоилась. «Ты привел врача, – сказала она так враждебно, словно я ее злейший враг.
Танцующей походкой доктор Дюбуа шагнул ближе. «Я не больна», – сказала она.
«Мадам, – улыбнулся Дюбуа, – не лучше ли предоставить судить об этом врачу?»
Он открыл сумку, достал инструменты.
«Оставь нас одних», – сказала мне Хелен.
В замешательстве я вышел вон. Вспомнил, что говорил врач в лагере. Бродил взад-вперед по улице, смотрел на мишленовский плакат на гараже напротив. Толстяк из резиновых шлангов обернулся зловещим знаком из кишок и ползучих белых червей. Из гаража доносился перестук молотков, словно кто-то сколачивал железный гроб, и внезапно я осознал, что над нами уже давно нависала угроза, блеклый фон, на котором наша жизнь приняла более четкие очертания, как лес на солнце перед грозовой тучей.
В конце концов Дюбуа вышел. Подбородок его украшала острая бородка, и был это, вероятно, курортный врач, который прописывал простенькие средства от кашля и похмелья. Завидев его, я пал духом. В Биаррице межсезонье, наверно, он будет рад, сколько бы я ему ни предложил. «Ваша супруга…» – начал он.
Я неотрывно смотрел на него: «Что? Говорите, черт побери, правду или вообще молчите».
Тонкая, очень красивая улыбка на мгновение совершенно его изменила. «Вот, – сказал он, достал бланки рецептов, написал что-то неразборчивое. – Вот! Купите в аптеке. И заберите у них рецепт, когда получите лекарство. Вы сможете пользоваться им неоднократно. Я сделал пометку».
Я взял белый листок, спросил: «Что это?»
«Вам ничего здесь не изменить. Не забудьте! Вам ничего не изменить!»
«Что это? Я хочу знать правду, не надо секретов!»
Он не ответил. «Когда понадобится, ступайте в аптеку, – сказал он. – Вам дадут то, что нужно».
«Что это?»
«Сильное успокоительное. Отпускается только по рецепту врача».
Я взял бумагу. «Сколько я вам должен?»
«Нисколько».
Танцующей походкой он удалился. На углу еще раз обернулся: «Купите его и положите в таком месте, где ваша жена сможет найти. Но не говорите с ней об этом. Она все знает. Поразительная женщина».
«Хелен, – сказал я ей. – Что все это значит? Ты больна. Почему ты не хочешь поговорить со мной?»
«Не мучай меня, – очень устало ответила она. – Позволь мне жить так, как я хочу».
«Не хочешь поговорить со мной об этом?»
Она покачала головой: «Тут не о чем говорить».
«Я не могу тебе помочь?»
«Нет, любимый. На сей раз не можешь. Если б ты мог, я бы сказала».
«У меня остался последний Дега. Можно продать его здесь. В Биаррице есть богачи. Мы выручим за него достаточно денег, чтобы положить тебя в больницу».
«Чтобы меня засадили? Да и толку не будет. Поверь!»
«Все так плохо?»
Она смотрела на меня так затравленно и безутешно, что я прекратил расспросы. Решил позднее сходить к доктору и еще раз с ним поговорить.
Шварц умолк.
– У нее был рак? – спросил я.
Он кивнул.
– Мне бы следовало давным-давно догадаться. Она ездила в Швейцарию, и ей сказали тогда, что можно сделать повторную операцию, но толку не будет. Ее ведь уже оперировали; я видел шрам. Профессор не скрыл от нее правду. Она могла выбрать между еще несколькими бесполезными операциями и коротким кусочком жизни без больницы. Он объяснил ей и что невозможно с определенностью сказать, продлит ли больница ей жизнь. И она решила обойтись без операций.
– И не хотела говорить вам об этом?
– Да. Она ненавидела свою болезнь. Пыталась ее игнорировать. Чувствовала себя оскверненной, словно внутри у нее ползали черви. Ей казалось, болезнь – это студенистая тварь, которая живет в ней и растет. Она думала, что станет мне противна, если я об этом узнаю. А может быть, все-таки надеялась подавить болезнь, не принимая ее к сведению.
– Вы никогда не говорили с ней об этом?
– Почти никогда, – сказал Шварц. – Она говорила с Дюбуа, а я позднее заставил его рассказать обо всем. От него и получал потом лекарства. Он объяснил мне, что боли будут усиливаться, однако возможно, что все кончится быстро и милосердно. С Хелен я не говорил. Она не хотела. Грозила покончить с собой, если я не оставлю ее в покое. И я сделал вид, что верю ей… что это безобидные судороги.
Нам необходимо было уехать из Биаррица. Мы обманывали друг друга. Хелен следила за мной, я – за ней, но вскоре обман приобрел странную власть. Первым делом он уничтожил то, чего я больше всего боялся: представление о времени. Деление на недели и месяцы распалось, и страх перед краткостью срока, который нам оставался, сделался от этого прозрачным, как стекло. Страх более не застил, а скорее защищал наши дни. Все, что могло помешать, отскакивало от него, внутрь не попадало. Приступы отчаяния случались со мной, когда Хелен спала. Тогда я смотрел на ее лицо, которое тихонько дышало, смотрел на свои здоровые руки и понимал ужасающее одиночество, на какое нас обрекает наша кожа, раздел, через который не перекинуть мост. Ни одна капля моей здоровой крови не могла спасти любимую больную кровь. Это непостижимо, и смерть непостижима.
Мгновение становилось всем. Утро лежало в бесконечной дали. Когда Хелен просыпалась, начинался день, а когда спала и я чувствовал ее рядом, начинались переливы надежды и безутешности, планов, выстроенных на песке грез, прагматических чудес и философии, еще обладания и закрывания глаз, но на рассвете все они гасли и тонули в тумане.
Похолодало. Я носил при себе Дега, который воплощал деньги на переезд в Америку, и сейчас бы с радостью продал его, но в маленьких городках и деревнях не находилось желающих заплатить за него. Случалось, мы работали, то тут, то там. Я освоил работу в поле. Рыхлил, копал – хотел что-нибудь делать. Таких, как мы, было много. Я видел, как профессора пилили дрова, а оперные певцы окучивали свеклу. Ну а крестьяне есть крестьяне, они не упускали случая использовать дешевую рабочую силу. Одни немножко платили, другие давали еду и какой-никакой ночлег. Третьи гнали просителей прочь. Так мы шли-ехали в Марсель. Вы были в Марселе?
– А кто там не был? – сказал я. – Охотничьи угодья жандармов и гестапо. Они отлавливали эмигрантов возле консульств, как зайцев.
– И нас чуть не поймали, – сказал Шварц. – Причем префект из марсельского Service étrangers делал все, чтобы спасти эмигрантов. Я по-прежнему был одержим мыслью добыть американскую визу. Мне казалось, она даже рак остановит. Вы ведь знаете, визу не выдавали, если не удавалось доказать, что ты в большой опасности или включен в Америке в список известных деятелей искусства, ученых и интеллектуалов. Словно мы все не были в опасности… словно человек не человек! Разве различие между важными и обычными людьми не есть отдаленная параллель сверхчеловекам и недочеловекам?
– Они не могут принять всех, – возразил я.
– Да? – спросил Шварц.
Я не ответил. Что тут ответишь? «Да» и «нет» равнозначны.
– Почему бы тогда не принять самых одиноких и покинутых? – спросил Шварц. – Тех, у кого нет ни имени, ни заслуг?
Я опять не ответил. Шварц имел две американские визы – куда он клонит-то? Разве он не знал, что Америка давала визу каждому, за кого кто-нибудь в стране ручался, что он не станет обузой для государства?
Он сказал об этом в следующий миг:
– Я никого за океаном не знаю, но мне дали адрес в Нью-Йорке. Я написал – туда и еще в другие места. Обрисовал наше положение. Потом кто-то из знакомых сказал мне, что я действовал неправильно: больных в Соединенные Штаты не пускают. Тем более неизлечимых. Я должен выдать Хелен за здоровую. Хелен подслушала часть нашего разговора, что было неизбежно, – в этом безумном улье, Марселе, все говорили только об одном.
В тот вечер мы сидели в ресторане поблизости от улицы Каннебьер. По городу гулял ветер. Я не пал духом. Надеялся найти человечного врача, который выпишет справку, что Хелен здорова. Мы по-прежнему играли в привычную игру: что верим друг другу, что я ни о чем не знаю. Я написал префекту ее лагеря, попросил подтвердить, что мы в опасности. Мы нашли комнатушку, я достал недельное разрешение на жительство и ночами нелегально работал судомоем в ресторане, у нас было немного денег, и по рецепту Дюбуа некий аптекарь выдал мне десять ампул морфия, иначе говоря, пока мы ни в чем не нуждались.
Мы сидели в ресторане у окна, смотрели на улицу. Вполне позволительная роскошь, ведь мы могли целую неделю не прятаться. Как вдруг Хелен испуганно схватила меня за руку. Она смотрела в ветреную тьму. «Георг!» – прошептала она.
«Где?»
«Вон там, в открытой машине. Я узнала его. Он как раз проезжал мимо».
«Ты точно его узнала?»
Она кивнула.
Мне это казалось почти невозможным. Я попробовал разглядеть людей в проезжающих мимо автомобилях. Не сумел, но тревога не унялась.
«С какой стати он должен быть именно в Марселе?» – спросил я и тотчас сообразил, что, коль скоро он где-то должен быть, то, конечно же, в Марселе – последнем пристанище эмигрантов из Франции.
«Нам необходимо уехать отсюда», – сказал я.
«Куда?»
«В Испанию».
«Разве Испания не еще опаснее?»
Ходили слухи, что в Испании гестапо хозяйничает как дома и что эмигрантов хватают и сдают властям, но слухов в ту пору ходило огромное количество, и принимать их все на веру было невозможно.
Я снова испробовал старый прием: испанскую транзитную визу, которую выдавали только при наличии португальской, что опять-таки зависело от визы в другую страну. Вдобавок надо было справиться еще и с самой загадочной из всех бюрократических каверз – получить выездную французскую визу.
Однажды вечером нам повезло. С нами заговорил какой-то американец. Он был слегка навеселе и искал, с кем бы поболтать по-английски. Через несколько минут он сидел за нашим столиком и угощал нас вином. Молодой парень, лет двадцати пяти, он ждал парохода, чтобы вернуться в Америку. «Почему бы и вам не уехать?» – спросил он.
Я помолчал. Наивный вопрос словно разорвал скатерть между нами. Напротив сидел человек с другой планеты. Для него отъезд был столь же естествен, как разговор, для нас же недостижим, как созвездие Плеяд. «У нас нет виз», – в конце концов сказал я.
«Так получите их завтра. В нашем консульстве здесь, в Марселе. Там очень милые люди».
Я знал этих милых людей. Полубоги; чтобы увидеть хотя бы их секретарей, приходилось часами ждать на улице. Позднее разрешили ждать в подвале, потому что на улице эмигрантов нередко ловили гестаповцы.
«Завтра я схожу с вами туда», – сказал американец.
«Хорошо», – ответил я, но не поверил ему.
«Давайте за это выпьем».
Мы выпили. Я смотрел на свежее, простодушное лицо и едва мог вынести это зрелище. Хелен в этот вечер, когда американец рассказывал нам о море огней на Бродвее, казалась почти прозрачной. Сказочные истории в мрачном городе. Я видел лицо Хелен, когда звучали имена актеров, названия спектаклей и ресторанов, когда речь шла обо всей этой приятной суматохе в городе, который никогда не знал войны; я чувствовал себя паршиво и вместе с тем радовался, что она слушает, ведь до сих пор она встречала все, что касалось Америки, со странной молчаливой пассивностью. В табачном дыму ресторана ее лицо мало-помалу оживало, она смеялась и обещала пойти с молодым человеком на некий спектакль, который он особенно любил, мы пили, прекрасно зная, что завтра все будет забыто.
Но нет, не забыто. В десять часов американец зашел за нами. Я мучился похмельем, а Хелен идти отказалась. Под дождем мы приблизились к плотной толпе эмигрантов. Точно во сне, прошли сквозь нее, она расступилась перед нами, как Чермное море перед израильскими эмигрантами фараона. Зеленый паспорт американца был сказочным золотым ключиком, который отворял все двери.
Случилось непостижимое. Услышав, в чем загвоздка, молодой человек непринужденно заявил, что готов за нас поручиться. Полный абсурд, подумал я, ведь он так молод. Мне казалось, для этого он должен быть постарше меня. В консульстве мы провели около часа. Уже за несколько недель до того я написал им, почему мы в опасности. С трудом, благодаря вторым и третьим лицам, получил через Швейцарию подтверждение, что, во-первых, сидел в Германии в лагере, а во-вторых, что Георг разыскивает Хелен и меня, чтобы вернуть в страну. Мне велели зайти на следующей неделе. На улице молодой американец пожал мне руку. «Очень приятно, что мы встретились. Вот, – он достал визитную карточку, – позвоните мне, когда будете в Нью-Йорке».
Он кивнул мне и хотел уйти. «А если что-нибудь случится? Если вы мне еще понадобитесь?» – спросил я.
«Что может случиться? Все в порядке. – Он рассмеялся. – Мой отец – человек весьма известный. Я слыхал, завтра отходит судно в Оран, хочу съездить туда перед возвращением. Кто знает, когда я опять приеду. Лучше посмотреть все, что можно».
Он исчез. Пять-шесть эмигрантов окружили меня, допытываясь про его имя и адрес; они догадывались, что произошло, и хотели для себя того же. Когда я ответил, что не знаю, где он живет в Марселе, они меня обругали. А я вправду не знал. Показал им карточку с американским адресом. Они его записали. Сказал им, что все без толку, он собирается в Оран. Они объявили, что в таком случае будут ждать его возле судна. Домой я вернулся в двойственном настроении. Может, я все испортил, показав им карточку, но в тот миг я был растерян, и чем дальше я шел, тем безнадежнее представлялось мне все вообще.
Я так и сказал Хелен. Она улыбнулась. Тем вечером она была очень кроткой. В маленькой комнатушке, которую мы сняли у арендатора – вы ведь знаете адреса, что передаются из уст в уста, – без устали распевала зеленая канарейка, уход за которой мы взяли на себя. Чужая кошка снова и снова приходила по соседним крышам и сидела на окне, устремив неподвижный взгляд желтых глаз на птичку в подвешенной к потолку клетке. Несмотря на холод, Хелен не закрывала окна. Я знал, что ее мучают боли, это один из признаков.
Дом затих поздно. «Ты еще помнишь маленький дворец?» – спросила Хелен.
«Помню так, словно мне о нем рассказывали, – ответил я. – Словно там жил не я, а кто-то другой».
Она взглянула на меня. «Возможно, так оно и есть. У каждого человека много личностей. Совершенно разных. Иногда они становятся самостоятельны и на время забирают власть, и ты совсем другой человек, которого знать не знал. Но прежний возвращается. Разве нет?» – настойчиво спросила она.
«Во мне отродясь не было нескольких личностей, – сказал я. – Я всегда один и тот же».
Она резко тряхнула головой. «Как ты ошибаешься! Придет время, и ты заметишь, как ошибаешься».
«Что ты имеешь в виду?»
«Забудь. Глянь на кошку в окне! И на ничего не подозревающую поющую птичку! Жертва ликует, да как!»
«Кошке никогда до нее не добраться. В клетке птица в безопасности».
Хелен расхохоталась.
«В клетке в безопасности, – повторила она. – Кому хочется безопасности в клетке?»
Под утро мы проснулись. Консьержка ругалась и кричала. Я открыл дверь, одетый и готовый к бегству, однако полиции не увидел. «Кровища! – кричала консьержка. – Другого места не нашла? Вот свинство! А теперь заявится полиция! И все оттого, что относишься к людям по-доброму! Тебя используют! И квартирную плату она за пять недель задолжала!»
В узком сумеречно-сером коридоре толпились соседи, заглядывая в соседнюю комнату. Там покончила с собой женщина лет шестидесяти. Перерезала вену на левой руке. Кровь по кровати стекла на пол. «Сходите за врачом», – сказал Лахман, эмигрант из Франкфурта, торговавший в Марселе четками и образками святых.
«Врача! – запричитала консьержка. – Она уже несколько часов мертва, неужто не видите? Вот так и бывает, когда пускаешь вашего брата! Теперь заявится полиция! Пускай вас всех арестует! А кровать… кто все это уберет?»
«Мы можем все убрать, – сказал Лахман. – Только давайте без полиции!»
«А квартплата? Как насчет квартплаты?»
«Мы соберем деньги, – сказала старуха в красном кимоно. – Куда нам иначе деваться? Имейте сочувствие!»
«Я сочувствовала! А меня просто используют, вот и все! Какие ж у нее вещи? Да никаких!»
Консьержка шарила по комнате. Единственная голая лампочка светилась тусклым желтым светом. Под кроватью стоял чемодан из самой дешевой вулканизированной фибры. Присев на корточки в изножье железной кровати, где не было крови, консьержка вытащила чемодан. Толстой задницей, обтянутой полосатым домашним платьем, она походила на огромное мерзкое насекомое, которое собирается сожрать свою добычу. Открыла чемодан. «Ничего! Рвань какая-то! Худые туфли».
«Вон там, смотрите!» – сказала старуха. Ее звали Люция Лёве, она нелегально продавала бракованные чулки и склеивала разбитый фарфор.
Консьержка открыла коробочку. На розовой вате лежали цепочка и кольцо с маленьким камешком.
«Золото? – спросила толстуха. – Наверняка просто позолоченные!»
«Золото», – сказал Лахман.
«Будь это золото, она бы его продала, – сказала консьержка, – прежде чем кончать с собой».
«Такое не всегда совершают от голода, – спокойно отозвался Лахман. – Это золото. А камешек – рубин. Стоят по меньшей мере семьсот-восемьсот франков».
«Чепуха!»
«Если хотите, могу продать для вас».
«И заодно охмурить меня, да? Нет уж, милый мой, не на ту напали!»
Вызвать полицию ей все же пришлось. Никуда не денешься. Эмигранты, жившие в доме, тем временем исчезли. Большинство отправилось по обычным маршрутам – в консульства, или что-нибудь продать, или искать работу, а иные в ближайшую церковь, чтобы дождаться вестей от собрата, оставленного на уличном углу в качестве дозорного. Церкви были безопасны.
Там как раз служили мессу. В боковых проходах сидели перед исповедальнями женщины – темные холмики в черных платьях. Неподвижными огоньками горели свечи, играл орган, свет искрился на золотом кубке, который поднимал священник и в котором была кровь Христа, принесшего ею избавление миру. К чему это привело? К кровавым крестовым походам, религиозному фанатизму, пыткам инквизиции, сожжениям ведьм и убийствам еретиков – все во имя любви к ближнему.
«Может, пойдем на вокзал, а? – предложил я Хелен. – В зале ожидания теплее, чем здесь, в церкви».
«Погоди еще минутку».
Она прошла к скамье под кафедрой, преклонила колени. Не знаю, молилась ли она и кому молилась, но мне самому вдруг вспомнился тот день, когда я ждал ее в оснабрюкском соборе. Тогда я встретился с человеком, которого не знал и который день ото дня становился и незнакомее, и знакомее. Теперь было так же, но она ускользала от меня, я чувствовал, ускользала туда, где уже нет имен, одна только тьма и, быть может, неведомые законы тьмы… она этого не желала и возвращалась, но уже не принадлежала мне так, как я хотел думать, пожалуй, так она не принадлежала мне никогда; кто кому принадлежит и что значит – принадлежать друг другу, обывательское название безнадежной иллюзии? Однако, когда она, по ее словам, возвращалась – на один час, на один взгляд, на одну ночь, я казался себе бухгалтером, которому до́лжно не подсчитывать, а без вопросов принимать все, что для него являет собой ускользающая, несчастная, любимая, про́клятая! Знаю, для этого есть иные названия, ничего не стоящие, скоропалительные и критические… но они годятся для других обстоятельств и для людей, полагающих, будто их эгоистичные законы суть вотивные таблички Господа. Одиночество ищет спутника и не спрашивает, кто он. Кому это непонятно, тот никогда не был одинок, просто был один.
«О чем ты молилась?» – спросил я и сразу пожалел, что спросил.
Хелен как-то странно посмотрела на меня. «О визе в Америку», – сказала она, и я понял, что она лжет. На секунду подумал, что она молилась о прямо противоположном, потому что постоянно чувствовал ее пассивное сопротивление отъезду. «Америка? – сказала она однажды ночью. – Что тебе там нужно? Зачем бежать в такую даль? В Америке вновь будет другая Америка, куда тебя потянет, потом новая чужбина, разве ты не понимаешь?» Она уже не хотела новизны. Ни во что уже не верила. Смерть, пожиравшая ее, более не желала бегства. Командовала ею, как вивисектор, наблюдающий, что происходит, если изменить и разрушить один орган, и еще один, одну клетку, и еще одну. Болезнь разыгрывала с нею жестокий маскарад, вроде того безобидного, какой мы устраивали во дворце, и порой на меня сверкающими глазами на узеньком лице смотрел человек, меня ненавидящий, а порой – беззаветно преданный, порой до ужаса храбрый игрок, порой женщина, сплошь состоящая из голода и отчаяния, а в конце концов вновь человек, который лишь через меня возвращался из тьмы и был за это благодарен в своем испуганном и бесстрашном ужасе перед угасанием.
Пришел дозорный, сообщил, что полиция уехала.
«Надо было пойти в музей, – сказал Лахман, – там топят».
«Здесь есть музей?» – спросила молодая горбунья; ее мужа арестовали жандармы, и она уже полтора месяца ждала его.
«Конечно».
Я невольно подумал о покойном Шварце и спросил у Хелен: «Пойдем туда?»
«Не сейчас. Идем обратно».
Я не хотел, чтобы она еще раз увидела покойницу, но она стояла на своем. Когда мы вернулись, консьержка уже успокоилась. Вероятно, успела оценить цепочку и кольцо. «Бедная женщина, – сказала она. – У нее теперь даже имени нет».
«У нее что же, не было документов?»
«Только sauf-conduit. Его забрали другие, еще до приезда полиции, жребий тянули, кому он достанется. Выиграла рыжая малютка».
«А, ну да, конечно, у нее ведь вообще нет документов. Покойница наверняка не стала бы возражать».
«Хотите ее увидеть?»
«Нет», – сказал я.
«Да», – сказала Хелен.
Я пошел с ней. Покойница истекла кровью до последней капли. Когда мы поднялись наверх, две эмигрантки как раз ее обмывали. Переворачивали, как белую доску. Волосы свисали до полу. «Вон!» – прошипела мне одна.
Я вышел. Хелен осталась. Немного погодя я вернулся за нею. Она стояла одна в узкой комнатушке, у изножия кровати и смотрела на белое, запавшее лицо, один глаз на котором был приоткрыт. «Идем», – сказал я.
«Вот как выглядит конец, – прошептала она. – Где ее похоронят?»
«Не знаю. Там, где хоронят бедняков. Если придется платить, консьержка будет собирать деньги».
Хелен промолчала. В открытое окно задувал холод. «Когда ее похоронят?» – спросила она.
«Завтра или послезавтра. А может, заберут на вскрытие».
«Зачем? Они разве не верят, что она покончила с собой?»
«Да нет, вряд ли не верят».
Подошла консьержка. «Завтра ее заберут в клинику на вскрытие. На таких трупах молодые врачи учатся оперировать. Ей без разницы, а им не придется тратить деньги. Хотите чашечку кофе?»
«Нет», – сказала Хелен.
«А я выпью, – сказала консьержка. – Странно, сколько от этого волнений, да? А ведь мы все умрем».
«Да, – сказала Хелен. – Но никто не хочет в это верить».
Ночью я проснулся. Хелен сидела на кровати и словно прислушивалась. «Ты тоже чуешь?» – спросила она.
«Что?»
«Покойницу. Ее запах. Закрой окно».
«Никакого запаха нет, Хелен. Не так это быстро».
«Нет, есть».
«Наверно, это из-за веток». Эмигранты скинулись и поставили возле покойницы несколько лавровых веточек и свечу.
«Зачем они поставили там ветки? Завтра ее разрежут на куски, а потом бросят эти куски в ведро и продадут на корм животным».
«Не продадут. Сецированный труп сожгут или захоронят», – сказал я, обняв Хелен за плечи. Она высвободилась. «Я не хочу, чтобы меня резали на куски».
«Да с какой стати тебя станут резать на куски?»
«Обещай мне», – сказала она, не слушая.
«Конечно, обещаю».
«Закрой окно. Я опять чую этот запах».
Я встал, закрыл окно. В небе ярко сияла луна, у окна сидела кошка. Она фыркнула и скакнула прочь, когда створка окна задела ее. «Что это было?» – спросила у меня за спиной Хелен.
«Кошка».
«Она тоже чует, видишь?»
Я обернулся. «Она сидит здесь каждую ночь, ждет, что канарейка выберется из клетки. Спи, Хелен. Тебе приснился сон. Досюда не достигают никакие запахи из той комнаты».
«Тогда пахнет от меня?»
Я воззрился на нее. «Ни от кого здесь не пахнет, Хелен, тебе приснилось».
«Если не от нее, то, значит, от меня. Кончай врать!» – неожиданно резко бросила она.
«Господи, Хелен, ни от кого тут не пахнет! Если б чем-то и могло пахнуть, то чесноком из ресторана внизу. Вот! – Я взял флакончик одеколона (в ту пору я торговал им из-под полы) и побрызгал в комнате. – Ну вот, теперь воздух свежий».
Она по-прежнему сидела в постели. «Значит, признаёшь, – сказала она. – Иначе бы не стал брызгать одеколоном».
«Тут нечего признавать. Я просто хотел тебя успокоить».
«Я знаю, что ты так думаешь, – сказала она. – Думаешь, что от меня пахнет. Как от той, от соседки. Не лги! Я по твоим глазам вижу, давно уже! Думаешь, я не чувствую, как ты на меня смотришь, когда воображаешь, что я не вижу! Знаю, я тебе противна, я это знаю, вижу, чувствую каждый день. Знаю, что́ ты думаешь! Ты не веришь тому, что говорят врачи! Ты веришь кой-чему другому и думаешь, что можешь учуять запах, и я тебе противна! Почему бы не сказать честно?»
Некоторое время я стоял не шевелясь. Если ей есть что еще сказать, пусть говорит. Но Хелен молчала. Я чувствовал, как она дрожит. Она сидела в постели, расплывчатая, бледная, склоненная фигура, опирающаяся на руки, с огромными глазами в темных глазницах и с ярко накрашенными губами (уже который день она красила губы и перед сном), и смотрела на меня – как раненый зверек, который вот-вот бросится на меня.
Успокоилась она далеко не сразу. В конце концов я спустился на второй этаж к Бауму и купил у него фляжечку коньяка. Мы сидели на кровати, пили коньяк и ждали утра. Санитары, забиравшие покойницу, явились спозаранку. Тяжелыми башмаками протопали вверх по лестнице. Носилки задевали за стены узкого коридора. Их шуточки глухо доносились сквозь тонкую стену. Часом позже пришли новые жильцы.
