15
– Началась одиссея, – сказал Шварц. – Странствие через пустыню. Переход через Чермное море. Вам он наверняка тоже знаком.
Я кивнул:
– Бордо. Осторожные поиски переходов через границу. Пиренеи. Медленный натиск на Марсель. Натиск на пассивные сердца и бегство от варваров. А в промежутке безумие взбесившейся бюрократии. Никакого разрешения на жительство… но и никакого разрешения на выезд. А когда мы его все-таки получили, истекла испанская транзитная виза, которую опять-таки выдавали только по предъявлении въездной визы в Португалию, которая, в свою очередь, нередко зависела от еще какой-нибудь другой, иначе говоря, приходилось все начинать сначала… ожидание в консульствах, этих преддвериях рая и ада! Circulus vitiosus безумия!
– Сперва мы попали в штиль, – сказал Шварц. – Вечером у Хелен случился нервный срыв. Я нашел комнату на окраинном постоялом дворе. Впервые мы снова жили легально… впервые за много месяцев снова имели отдельную комнату… вот это и вызвало у нее приступ слез. Потом мы молча сидели в садике постоялого двора. Было уже весьма прохладно, но нам не хотелось пока идти спать. Мы распили бутылку вина, смотрели на дорогу, ведущую в лагерь, ее было видно из садика. Глубокая благодарность прямо-таки болью отзывалась в моей душе. В тот вечер она затмила все, даже страх, что Хелен больна. После приступа рыданий она выглядела расслабленной и очень спокойной, как пейзаж после дождя, и такой красивой, как иной раз лица на старинных камеях. Вы ведь поймете, – сказал Шварц. – В той жизни, какую мы ведем, болезнь имеет иное значение, нежели обычно. У нас болезнь означает, что бежать дальше невозможно.
– Знаю, – с горечью сказал я.
– Следующим вечером мы увидели на дороге к лагерю замаскированные фары автомобиля. Хелен забеспокоилась. Весь день мы почти не выходили из комнаты. Снова иметь кровать и собственную комнату – событие огромное, им можно наслаждаться бесконечно. Вдобавок мы оба чувствовали, насколько устали и вымотались, я бы вообще неделями не выходил с постоялого двора. Но Хелен вдруг решила уехать. Не желала больше видеть дорогу в лагерь. Боялась, что гестапо так и будет ее разыскивать.
Мы собрали свои скудные пожитки. Вполне разумно – отправиться дальше, пока у нас еще есть разрешение на жительство в этом округе; если нас схватят где-нибудь в другом месте, то разве что вышлют обратно сюда, а не арестуют, так мы надеялись.
Я думал добраться до Бордо, но по пути мы услышали, что для этого давно слишком поздно. Нас подобрал маленький двухместный «ситроен», и водитель посоветовал нам устроиться где-нибудь еще. Неподалеку от того места, куда он направляется, есть маленький дворец, ему известно, что он пустует, вероятно, мы сможем там переночевать.
В общем-то, выбора у нас не было. Под вечер водитель высадил нас. Перед нами в сером полумраке лежал маленький дворец, скорее загородный особняк, окна темные, без штор. Я поднялся по наружной лестнице, попробовал дверь. Она была открыта, и, судя по следам, выбита. Мои шаги гулко отдавались в сумрачном холле. Я окликнул – ответом было рваное эхо. Комнаты совершенно пустые. Все, что можно было унести, унесли. Однако помещения восемнадцатого столетия сохранились, обшитые панелями стены, благородные соразмерные окна, потолки и изящные лестницы.
Мы медленно обошли дом. На наши оклики никто не отвечал. Я искал электрические выключатели. Их не нашлось. Электричество сюда не провели, дворец остался таким, каким его построили. Маленькая столовая, белая с золотом… спальня, светло-зеленая с золотом. Никакой мебели; должно быть, владельцы все продали, чтобы сбежать.
В мансардной комнате мы наконец-то нашли сундук. Там обнаружились несколько масок, пестрые дешевые костюмы, видимо оставшиеся от праздника, и несколько пачек свечей. Но лучше всего была железная кровать с матрасом. Продолжив поиски, мы нашли на кухне немного хлеба, несколько баночек сардин, пучок чеснока, полбанки меда, а в погребе – фунт-другой картошки, несколько бутылок вина и штабель дров. Волшебная страна!
Почти во всех комнатах были камины. Найденными костюмами мы завесили окно одной из комнат, вероятно спальни. Я еще раз обошел вокруг дворца, обнаружил плодовый сад и огород. Яблоки и груши еще висели на деревьях. Я их собрал, отнес в дом.
Когда настолько стемнело, что дым из трубы уже не разглядишь, я развел в камине огонь, и мы приступили к ужину. Таинственное и волшебное настроение. Отсвет огня плясал на чудесных резных панелях, а наши тени колебались меж ними, словно духи из счастливого мира.
Стало тепло, Хелен переоделась, чтобы высушить то, в чем была. Достала парижское вечернее платье, надела его. Я откупорил бутылку вина. За неимением бокалов пили мы прямо из горлышка. Позднее Хелен опять переоделась. Извлекла из сундука домино и полумаску и бегала в них по темной лестнице. Окликала то сверху, то снизу и порхала вокруг, голос ее эхом отдавался повсюду, я уже не видел ее, только слышал ее шаги, пока она вдруг не очутилась в темноте у меня за спиной и я не почувствовал на затылке ее дыхание.
«Я думал, что потерял тебя», – сказал я, крепко обняв ее.
«Ты никогда меня не потеряешь, – прошептала она сквозь узкую маску. – А знаешь почему? Потому что никогда не стремился удержать меня, как крестьянин свой надел. Самый блестящий мужчина в сравнении с этим – зануда».
«Я-то уж точно не блестящий мужчина», – с удивлением сказал я.
Мы стояли на лестничной площадке. Из приоткрытой двери спальни на бронзовые орнаменты перил, на плечи и губы Хелен полосой падал трепещущий свет камина.
«Ты не знаешь, какой ты, – пробормотала она, глядя на меня сверкающими глазами, которые сквозь маску казались, словно у змеи, без белка, были просто неподвижными и сверкающими. – Но должен бы знать, до чего унылы все эти донжуаны! Будто платья, которые надеваешь один раз. А ты… ты – душа».
Наверно, костюмы, которые мы надели, облегчили нам использование подобных слов. Я ведь тоже надел домино, несколько против воли, но мои вещи, как и ее, за день отсырели и сейчас сушились у камина. Непривычная одежда в таинственном интерьере belle époque изменила нас, отверзла наши уста для иных слов, нежели обычно. Верность и неверность утратили свою бюргерскую весомость и односторонность, одно могло быть другим, существовало не только одно или другое, но великое множество оттенков, и названия утратили значение.
«Мы покойники, – прошептала Хелен. – Оба. У нас больше нет законов. Ты мертв, с мертвым паспортом, а я умерла сегодня в больнице. Глянь на нашу одежду! Словно пестрые и золотые летучие мыши, мы порхаем в умершем столетии. Его называли прекрасным, и оно таким и было, со своими менуэтами, изяществом и флером рококо… но в конце его стояла гильотина, как она стоит всегда и всюду, холодным утром после каждого праздника, сверкающая и неумолимая. Где будет стоять наша, любимый?»
«Не надо, Хелен», – сказал я.
«Нигде ее не будет, – прошептала она. – Разве есть гильотина для мертвецов? Нас она уже не разрежет, невозможно разрезать ни свет, ни тень, но ведь нам все время норовили сломать руки, да? Держи меня, здесь, в этом волшебстве и золотой тьме, и, может быть, частица этого останется в нас и озарит жалкий час нашего последнего вздоха».
«Не говори так, Хелен», – сказал я, чувствуя, как мороз бежит по коже.
«Помни меня всегда такой, как сейчас, – прошептала она, не слушая меня. – Кто знает, что нас еще ждет…»
«Мы уедем в Америку, а война когда-нибудь кончится», – сказал я.
«Я не жалуюсь, – сказала она совсем рядом с моим лицом. – Как мы можем жаловаться? Кем бы мы стали иначе? Скучной заурядной парой, которая ведет скучную заурядную жизнь в Оснабрюке, с заурядными чувствами и ежегодной поездкой в отпуск…»
Я невольно рассмеялся: «Можно и так сказать».
В этот вечер она была очень веселая и праздновала его как торжество. Со свечой, в золотых туфельках, купленных в Париже и спасенных, она побежала в погреб за новой бутылкой вина. Стоя на верху лестницы, я смотрел, как она выходит из темноты, освещенное, поднятое ко мне лицо на фоне несчетных теней. Я был счастлив, если можно назвать счастье зеркалом, в котором отражается любимое лицо, чистое и совершенное на фоне несчетных теней.
Огонь мало-помалу потух. Хелен уснула под яркими костюмами. Странная была ночь. Лишь совсем поздно я услышал гул самолетов, от которого зеркала рококо чуть позвякивали.
Четыре дня мы провели вдвоем. Потом мне пришлось идти в ближайшую деревню за покупками. Там я услышал, что из Бордо должны отплыть два корабля. «Немцев там еще нет?» – спросил я.
«Они и там, и не там, – ответили мне. – Все зависит от того, кто вы такой».
Я обсудил эту весть с Хелен. К моему удивлению, она приняла ее довольно равнодушно. «Корабли, Хелен! – взволнованно сказал я. – Уехать отсюда! В Африку. В Лиссабон. Куда-нибудь. Оттуда можно двинуть дальше».
«Почему бы нам не остаться здесь? – возразила она. – В саду есть фрукты и овощи. Я буду их варить, пока не кончатся дрова. Хлеб купим в деревне. Деньги у нас еще остались?»
«Немножко. И у меня есть еще один рисунок. В Бордо можно продать его, чтобы хватило на дорогу».
«Кто сейчас покупает рисунки?»
«Люди, желающие вложить деньги».
Она засмеялась: «Тогда продай его и давай останемся тут».
«Эх, если б было можно!»
Она влюбилась в этот дом. По одну сторону был маленький парк, за ним плодовые деревья и огород. Вдобавок даже прудик и солнечные часы. Хелен любила дом, а он словно любил ее. Был рамой, под стать ей, и впервые мы жили не в гостинице и не в бараке. Жизнь в маскарадных костюмах и в атмосфере жизнерадостного прошлого и мне тоже дарила волшебную надежду… порой даже веру в жизнь после смерти… как будто мы уже провели первую ее репетицию. Я бы тоже не возражал прожить так несколько сотен лет.
Но все равно я думал о кораблях в Бордо. Мне казалось невероятным, что они выйдут в море, раз город уже частично оккупирован… однако то было время двойственной войны. Франция заключила перемирие, но пока что не мир, существовали якобы зона оккупации и свободная зона, но страна не имела сил защищать соглашения, а кроме того, там находились германская армия и гестапо, а они не всегда действовали рука об руку.
«Необходимо все выяснить, – сказал я. – Ты останешься здесь, а я попытаюсь пробраться в Бордо».
Хелен покачала головой: «Одна я здесь не останусь. Поеду с тобой».
Я понимал ее. Более не существовало отдельных опасных и безопасных районов. Можно было выйти живым из вражеской штаб-квартиры и на отдаленном острове угодить в лапы гестаповских агентов; все прежние масштабы сдвинулись.
В город мы попали случайно, что и вам, вероятно, знакомо, – сказал Шварц. – Когда задним числом думаешь об этом, то сам не понимаешь, как это оказалось возможно. Пешком, на грузовике… раз даже подъехали верхом, на двух крупных, добродушных крестьянских лошадях, которых работник вел на продажу.
В Бордо уже стояли войска. Город не оккупировали, но войска там были. Огромный шок – каждую минуту мы ждали ареста. Хелен была в неброском костюме, который вместе с вечерним платьем, парой брюк и двумя свитерами составлял весь ее гардероб. Я обретался в комбинезоне. Костюм нес в рюкзаке.
Вещи мы оставили в одном из кафе. Багаж всюду привлекает внимание, хотя многие французы тоже были с чемоданами. «Пойдем в бюро путешествий и спросим насчет кораблей», – сказал я. В городе мы никого не знали.
В самом деле одно бюро таки нашлось. В витринах висели старые плакаты: «Проведите осень в Лиссабоне», «Алжир – жемчужина Африки», «Каникулы во Флориде», «Солнечная Гранада». Большинство выцвели, но плакаты с Лиссабоном и Гранадой еще светились роскошными яркими красками.
Ждать в очереди к окошку не пришлось. Четырнадцатилетний спец дал нам нужную информацию. Сведения о кораблях не соответствовали истине, сказал он. Слухи такого рода ходили уже не одну неделю. Вот задолго до оккупации в порт действительно заходил английский корабль, забрал поляков и эмигрантов, записавшихся в Польский легион, добровольческие части, которые формировались в Англии. Сейчас корабли уже не ходят.
Я спросил, что же тогда нужно всем этим людям в бюро.
«Большинству то же, что и вам», – ответил спец.
«А вы?» – спросил я.
«Я давно отказался от мысли уехать, – сказал он. – Теперь вот зарабатываю на этом. Переводчик, советчик, специалист по визовым делам, эксперт по ночлегам…»
Я не удивился. Нужда заставляет рано взрослеть, и глаз молодежи не замутняют сентиментальность и предрассудки. Мы зашли в кафе, и спец обрисовал мне ситуацию. Возможно, войска уйдут, но разрешение на жительство в Бордо все равно получить трудно, а с визами обстоит совсем скверно. Сейчас для получения испанских виз подходила Байонна, но город переполнен. Лучше всего как будто бы Марсель, но путь туда далек. Мы все его проделали, позднее. Вы тоже? – спросил Шварц.
– Да, – сказал я. – Дорога скорби.
Шварц кивнул:
– Я, конечно, по пути попытал счастья в американском консульстве. Но у Хелен был действительный немецкий паспорт, выданный при нацистах; как мы докажем, что находимся в смертельной опасности? Перепуганным евреям, которые без документов сидели у дверей, грозила, пожалуй, куда большая опасность. Наши паспорта свидетельствовали против нас, даже паспорт покойного Шварца.
Мы решили вернуться в свой дворец. Дважды нас останавливали жандармы, оба раза я воспользовался их подавленным настроением – орал на них, совал им под нос паспорта и как австрийский немец ссылался на военную администрацию. Хелен смеялась, ей все это казалось забавным. Впервые эта мысль пришла мне в голову, когда я потребовал в кафе наш багаж. Хозяин заявил, что в глаза его не видал. «Если хотите, можете вызвать полицию, – сказал он, с ухмылкой подмигнув мне. – Но вы ведь не хотите!»
«Мне этого не требуется, – ответил я. – Несите вещи!»
Хозяин кивнул официанту: «Анри, господин собирается уходить».
Засучив рукава, подошел Анри. «На вашем месте я бы хорошенько подумал, Анри, – сказал я. – Или вам не терпится посмотреть, как выглядят изнутри немецкие концлагеря?»
«Ta gueule», – сказал Анри и, подняв кулаки, пошел на меня.
«Стреляйте, сержант!» – крикнул я, глядя мимо него.
Анри попался на уловку. Оглянулся, а поскольку руки были подняты, я со всей силы пнул его в пах. Он взвыл и рухнул на пол. Хозяин схватил бутылку и двинулся вон из-за стойки.
Я цапнул с цинковой стойки бутылку дюбонне, ударил ею об угол и таким манером вооружился «звездочкой». Хозяин замер. У меня за спиной разбилась вторая бутылка. Я не оглядывался – нельзя выпускать хозяина из поля зрения.
«Это я, – сказала Хелен и рявкнула хозяину: – Salaud! Живо отдавай вещи, или морду расквашу!»
С разбитой бутылкой в руке она обошла меня и, пригнувшись, двинулась на хозяина. Я удержал ее свободной рукой. Похоже, ей попалась бутылка перно, потому что вдруг запахло анисом. Поток площадной брани низвергся на хозяина. Хелен пыталась вырваться из моей хватки. Хозяин поспешно ретировался за стойку.
«Что здесь происходит?» – по-немецки спросил кто-то от двери.
Хозяин расплылся в ухмылке. Хелен обернулась. Немецкий унтер-офицер, которого я только что выдумал для Анри, действительно стоял на пороге.
«Он пострадал?» – спросил унтер-офицер.
«Этот негодяй? – Хелен кивнула на Анри, который, прижимая кулаки к промежности и подтянув колени, все еще сидел на полу. – Это не кровь! Это дюбонне!»
«Вы немцы?» – спросил унтер-офицер.
«Да, – ответил я. – И нас обокрали».
«У вас есть документы?»
Хозяин ухмыльнулся, похоже, он немного понимал по-немецки.
«Конечно! – возмущенно воскликнула Хелен. – Прошу вас, помогите нам! – Она предъявила свой паспорт. – Я сестра обер-штурмбаннфюрера Юргенса. Вот… – Она показала на дату в паспорте. – Мы живем во дворце… – Она произнесла название, которого я в жизни не слыхал. – И на один день приехали в Бордо. Вещи мы оставили здесь, у этого ворюги. Теперь он утверждает, что в глаза их не видал. Помогите нам, пожалуйста!»
Она снова напустилась на хозяина. «Это правда?» – спросил его унтер-офицер.
«Конечно, правда! Немецкая женщина не лжет!» – процитировала Хелен один из идиотских лозунгов режима.
«А вы кто?» – спросил у меня унтер-офицер.
«Шофер», – сказал я, хлопнув по своему комбинезону.
«Ну, живо!» – рявкнул унтер-офицер на хозяина.
Тот перестал ухмыляться.
«Не закрыть ли нам вашу лавочку?» – осведомился унтер-офицер.
Хелен перевела с огромным удовольствием да еще и добавила порцию «salauds» и «sales étrangers». Последнее меня особенно восхитило; с наслаждением назвать француза в его собственной стране грязным иностранцем мог лишь тот, кто часто слышал такое по своему адресу.
«Анри! – тявкнул хозяин. – Куда ты девал вещи? Я ничего не знаю, – объяснил он унтер-офицеру, – это его рук дело».
«Он лжет, – перевела Хелен. – Сваливает вину на вон того гориллу. Давай вещи, – сказала она хозяину. – Живо! Или мы вызовем гестапо!»
Хозяин дал пинка Анри. Тот куда-то скрылся. «Извините, – сказал хозяин унтер-офицеру. – Недоразумение. Стаканчик?»
«Коньяку, – ответила Хелен. – Самого лучшего».
Хозяин поставил стакан на стойку. Хелен смотрела на него. Он добавил еще два стакана. «Вы храбрая женщина», – сказал унтер-офицер.
«Немецкая женщина ничего не боится», – процитировала Хелен нацистскую идеологию и отложила в сторону разбитую бутылку перно.
«Какая у вас машина?» – поинтересовался унтер-офицер.
Я твердо посмотрел ему прямо в безобидные серые глаза. «“Мерседес”», машина фюрера, само собой!»
Он кивнул. «Хорошо здесь, правда? Не как дома, но хорошо, вы согласны?»
«Очень хорошо. Но не как дома, понятно».
Мы выпили. Коньяк был превосходный. Анри принес наши вещи, положил на стул. Я проверил рюкзак. Все на месте.
«Порядок», – сказал я унтер-офицеру.
«Это работник виноват, – заявил хозяин. – Ты уволен, Анри! Катись отсюда!»
«Спасибо, унтер-офицер, – сказала Хелен. – Вы настоящий немец и кавалер».
Унтер-офицер взял под козырек. Ему не было и двадцати пяти. «Тут еще счет за разбитые бутылки дюбонне и перно», – сказал хозяин, который опять набрался храбрости.
Хелен перевела, добавив: «Он не кавалер. Это была самооборона».
Унтер-офицер взял со стойки ближайшую бутылку. «Позвольте, – галантно произнес он. – В конце концов не зря же мы победители!»
«Мадам не пьет куантро, – сказал я. – Берите коньяк, унтер-офицер, хоть он уже и почат».
Унтер-офицер преподнес Хелен бутылку. Я сунул ее в рюкзак. У дверей мы попрощались. Я опасался, что солдат захочет проводить нас до «мерседеса», но Хелен ловко все уладила. «У нас такое случиться не может, – гордо объявил на прощание молодой солдат. – У нас везде порядок!»
Я проводил его взглядом. Порядок, думал я. С пытками, выстрелами в затылок и массовыми убийствами! Лично я предпочту сотню тысяч мелких мошенников вроде здешнего хозяина!
«Как самочувствие?» – спросила Хелен.
«Нормально. Не знал, что ты умеешь так браниться».
Она рассмеялась: «В лагере выучилась. Как это освобождает! Год интернирования вдруг свалился с плеч! Но ты-то где научился драться разбитыми бутылками и пинком делать мужиков евнухами?»
«В борьбе за права человека, – ответил я. – Мы живем в эпоху парадоксов. Для сохранения мира ведем войну».
Почти так оно и было. Приходилось лгать и обманывать, чтобы защититься и выжить. В ближайшие недели я крал у крестьян фрукты с деревьев и молоко из погребов. Счастливое время. Опасное, смехотворное, иногда унылое и часто забавное – но отнюдь не горькое. Я только что рассказал вам про инцидент с хозяином; вскоре число подобных случаев возросло. Наверно, вам и это знакомо?
Я кивнул:
– Если удавалось посмотреть на них так, то часто было смешно.
– Я научился, – сказал Шварц. – Благодаря Хелен. Она больше не копила прошлое. То, что я ощущал лишь временами, стало в ней сияющей реальностью. Прошлое каждый день отламывалось от нее, как ломается лед за всадником, скачущим по Боденскому озеру. Зато все стремилось в настоящее. То, что у других распределяется по всей жизни, у нее сосредоточивалось в мгновении, но не цепенило ее. Она была совершенно раскрепощена, весела, как Моцарт, и неумолима, как смерть. Понятия морали и ответственности, в их тягостном смысле, более не существовали; их место заняли высшие, почти неземные законы. Для другого у нее не было времени. Она искрилась словно фейерверк, но без пепла. Не хотела, чтобы ее спасали; тогда я еще в это не верил. Она знала, что ее не спасти. Но поскольку я настаивал, соглашалась… и я, глупец, тащил ее по дороге скорби, по всем двенадцати остановкам, от Бордо до Байонны, а потом по бесконечному пути в Марсель и сюда.
Когда мы добрались до дворца, он оказался занят. Мы увидели мундиры, солдат, которые волокли деревянные верстаки, и нескольких офицеров в летчицких бриджах и блестящих сапогах, которые расхаживали вокруг, как павлины.
Мы смотрели на них из парка, спрятавшись за буком и мраморной богиней. Был ласковый предвечерний час. «У нас там что-то осталось?» – спросил я.
«Яблоки на деревьях, воздух, золотой октябрь и наши грезы», – ответила Хелен.
«Их мы оставляли повсюду, – сказал я. – Как летучие осенние паутинки».
Офицер на террасе отдал несколько резких приказаний. «Голос двадцатого столетия, – сказала Хелен. – Идем. Где сегодня заночуем?»
«Выспимся где-нибудь в сене, – сказал я. – А может, и на кровати. Во всяком случае, вместе».
