13
– У вокзала стоял жандарм. Я повернул обратно. Хоть и не думал, что мое исчезновение уже заметили, решил до поры до времени держаться подальше от железной дороги. Как ни мало мы значим, пока сидим в лагере, сбежав, мы разом становимся огромной ценностью. Пока мы там, для нас жалеют куска хлеба, однако не жалеют ничего, чтобы снова нас поймать, целые роты бросают на розыски.
Часть пути я проехал на грузовике. Шофер ругал войну, немцев, французское правительство, американское правительство и Господа Бога, но, прежде чем высадить, поделился со мной обедом. Целый час я шел по проселку пешком, пока не добрался до следующей железнодорожной станции. Давно усвоив, что, если не хочешь вызвать подозрений, прятаться не стоит, я спросил билет первого класса до ближайшего города. Кассир медлил. Я ждал, что он потребует документы, и напустился на него первым. Он растерялся, потерял уверенность и выдал мне билет. Я пошел в кафе и стал ждать поезда, который действительно пришел, правда с часовым опозданием.
За три дня мне удалось добраться до лагеря Хелен. На жандарма, который хотел было меня задержать, я наорал по-немецки, сунув ему под нос шварцевский паспорт. Он испуганно отпрянул и обрадовался, когда я оставил его в покое. Австрия относилась к Германии, и австрийский паспорт уже действовал как визитная карточка гестапо. Удивительно, на что только не был способен документ покойного Шварца. На куда большее, чем человек, – всего-навсего бумага с печатным текстом!
Чтобы подойти к лагерю Хелен, требовалось взобраться на гору, через дрок, вереск, розмарин и лес. Я очутился там во второй половине дня. Лагерь окружало проволочное ограждение, но выглядел он не таким мрачным, как Ле-Верне, вероятно, потому, что был женским. Почти поголовно все женщины были в пестрых платках, повязанных наподобие тюрбанов, и в пестрых платьях – вид чуть ли не беззаботный. Я заметил еще с опушки леса.
И вот это вдруг меня обескуражило. Я ожидал крайнего уныния, в которое ворвусь, как этакий Дон Кихот и святой Георгий; а теперь я здесь вроде и не нужен. Лагерь казался самодостаточным. Если Хелен здесь, она давным-давно меня забыла.
Я остался в укрытии, хотел прикинуть, как поступить. В сумерках к забору подошла какая-то женщина. За ней потянулись другие. Скоро их стало много. Стояли они молча, почти не переговариваясь. Невидящими глазами смотрели сквозь колючую проволоку. Того, что им хотелось увидеть, здесь не было – свободы. Небо наливалось лиловостью, из долины ползли тени, тут и там виднелись замаскированные фонари. Женщины превратились в тени, утратили краски и даже телесность. Бледные бесформенные лица беспорядочной цепочкой парили над плоскими черными силуэтами за проволокой; одна за другой они ушли. Час отчаяния миновал. Позднее я слышал, что в лагере его именно так и называли.
Только одна женщина по-прежнему стояла у забора. Я осторожно приблизился. «Не пугайтесь», – сказал я по-французски.
«Пугаться? – помолчав, переспросила она. – Чего?»
«Я хотел бы кое о чем вас попросить».
«Нечего тебе тут просить, мразь, – ответила она. – Неужто в ваших чугунных мозгах больше никаких мыслишек нету?»
Я воззрился на нее:
«Вы о чем?»
«Не прикидывайся дураком! Пошел к черту! Чтоб ты лопнул от своей окаянной похоти! У вас что, баб в деревне нет? Вечно тут ошиваетесь, кобели поганые!»
Я сообразил, о чем она. «Вы ошибаетесь, – сказал я. – Мне надо поговорить с одной женщиной из лагеря».
«Всем вам надо! Почему с одной? Почему не с двумя? Или не со всеми?»
«Послушайте! – сказал я. – Здесь находится моя жена. Мне надо поговорить с женой!»
«Да ну? – Женщина расхохоталась. Она вроде бы даже не сердилась, только устала. – Новая хитрость! Каждую неделю новые выдумки!»
«Я здесь впервые!»
«Больно ты бойкий для этого. Пошел к черту!»
«Да послушайте же, – сказал я по-немецки. – Я прошу вас передать одной женщине в лагере, что я здесь. Я немец. Сам сидел! В Ле-Верне!»
«Гляньте на него, – спокойно произнесла женщина. – Он и по-немецки шпарит. Эльзасец хренов! Чтоб тебя сифилис сожрал, мерзавец! Тебя и твоих окаянных корешей, которые торчат тут по вечерам. Чтоб каждому из вас рак сожрал то, что вы нам тут суете! Неужто все чувства растеряли, подонки паршивые? Не понимаете, что делаете? Оставьте нас в покое! В покое! – громко и резко бросила она. – Мало вам, что засадили нас в лагерь? Оставьте нас в покое!» – выкрикнула она.
Я услыхал, что подходят другие, и поспешил назад. Ночь провел в лесу. Не зная, куда податься. Лежал среди стволов, видел, как угас свет, а потом над ландшафтом взошел месяц, бледный, словно белое золото, уже с туманом, мглой и прохладой осени. Утром я спустился вниз. Нашел человека, у которого выменял свой костюм на синий комбинезон монтера.
Вернулся к лагерю. Часовым я объяснил, что мне надо проверить электропроводку. По-французски я говорил вполне хорошо, поэтому меня впустили, особо не расспрашивая. Ну кто добровольно сунется в лагерь для интернированных?
Я осторожно обходил лагерные улицы. Женщины жили вроде как в больших коробках, отделенных друг от друга занавесками. В каждом бараке – верхний и нижний этаж. Посередине проход, по обе стороны занавески. Многие были отдернуты, и можно было видеть, как обустроены отсеки. В большинстве – лишь самое необходимое, но в иных благодаря скатерке, нескольким открыткам, какой-нибудь фотографии сквозила персональная нотка, пусть и до крайности скудная. Я шел по сумрачным баракам, а женщины бросали работу, смотрели на меня. «Весточки?» – спросила одна.
«Да. Для некой Хелен. Хелен Бауман».
Женщина задумалась. Подошла еще одна. «Это не та нацистская шлюха, что работает в столовой? – спросила она. – Ну, которая с врачом путается?»
«Она не нацистка», – сказал я.
«Та, из столовой, тоже не нацистка, – сказала первая. – По-моему, ее зовут Хелен».
«Здесь есть нацисты?» – спросил я.
«Конечно. Тут все вперемешку. Где теперь немцы?»
«Я их не видел».
«Говорят, приедет военная комиссия. Вы что-нибудь слышали?»
«Нет».
«Она приедет, чтобы освободить из лагерей нацистов. Но, говорят, явится и гестапо. Про это вы слышали?»
«Нет».
«Немцы, по слухам, не интересуются неоккупированной зоной».
«То-то с них станется».
«Вы ничего про это не слыхали?»
«Слухи, и только».
«А от кого весточка для Хелен Бауман?»
Я помедлил. «От ее мужа. Он на свободе».
Вторая женщина рассмеялась. «Вот он удивится, муженек-то!»
«А можно зайти в столовую?» – спросил я.
«Почему бы и нет? Вы не француз?»
«Эльзасец».
«Боитесь? – спросила вторая женщина. – Почему? Вам есть что скрывать?»
«А нынче еще есть такие, кому нечего скрывать?»
«Можете спокойно повторить», – сказала первая. Вторая молчала. Пристально смотрела на меня, будто я шпион. Вокруг нее облаком стоял запах ландышевых духов.
«Спасибо, – сказал я. – Где столовая?»
Первая женщина описала мне дорогу. Я прошел через сумрак барака, словно сквозь строй. По обе стороны виднелись лица и испытующие взгляды. Я чувствовал себя так, будто угодил в государство амазонок. Потом вновь очутился на улице, на солнце, среди усталого запаха плена, который окутывает любой лагерь, словно серая глазурь.
Я шел как слепой. Никогда я не думал о верности Хелен или неверности. Слишком это было второстепенно, слишком незначительно… слишком много всего случилось, и так важно было просто остаться в живых, что все прочее как бы не существовало. Даже если б в Ле-Верне я терзался этим вопросом, он все равно оставался бы абстрактным, мыслью, представлением, выдуманным мной самим, стертым и возникшим опять.
Однако сейчас я находился в окружении ее товарок. Вчера вечером видел их у забора и сейчас видел вновь, голодных женщин, которые много месяцев провели в одиночестве и, несмотря на плен, были женщинами и именно поэтому ощущали все куда острее. Что еще им оставалось?
Я пошел к бараку столовой. Там среди других, что покупали продукты, стояла бледная рыжеволосая женщина. «Что вам нужно?» – спросила она. Я закрыл глаза и сделал знак головой. Потом шагнул в сторону. Она быстро обвела взглядом покупательниц, шепнула: «Через пять минут. Хорошие или плохие?»
Я понял, что она имеет в виду известия – хорошие они или плохие. Пожал плечами. Потом сказал: «Хорошие», – и вышел.
Немного погодя женщина появилась на пороге, махнула мне рукой. «Надо соблюдать осторожность, – сказала она. – Для кого у вас известия?»
«Для Хелен Бауман. Она здесь?»
«Почему?»
Я молчал. Видел веснушки у нее на носу и беспокойные глаза. «Она работает в столовой?» – спросил я.
«Что вам нужно? – в свою очередь, спросила она. – Сведения? Монтер? Для кого?»
«Для ее мужа».
«Последний раз, – с горечью сказала рыжеволосая, – вот так же спрашивали про другую женщину. Через три дня ее забрали. Мы договорились, что она сообщит, если все будет хорошо. Никакой весточки мы не получили, липовый вы монтер!»
«Я ее муж», – сказал я.
«А я – Грета Гарбо», – сказала женщина.
«Зачем мне иначе спрашивать?»
«О Хелен Бауман, – сказала женщина, – часто расспрашивали. Весьма странные люди. Хотите правду? Хелен Бауман умерла. Две недели назад. Умерла и похоронена. Вот вам правда. Я думала, у вас вести с воли».
«Она умерла?»
«Умерла. А теперь оставьте меня в покое».
«Она не умерла, – сказал я. – В бараках лучше знают».
«В бараках болтают много чепухи».
Я посмотрел на рыжеволосую. «Передадите ей записку? Я уйду, но хотел бы оставить письмо».
«Зачем?»
«А почему нет? Письмо ничего не значит. Не убивает и не выдает».
«Неужели? – сказала женщина. – На свете-то давно живете?»
«Не знаю. Вдобавок жил урывками, и часто меня прерывали. Можете продать мне листок бумаги и карандаш?»
«Вон там найдете то и другое. – Женщина кивнула на маленький столик. – Зачем писать покойнице?»
«Затем, что сейчас такое не редкость».
Я написал: «Хелен, я здесь. Возле лагеря. Сегодня вечером. У забора. Буду ждать».
Заклеивать письмо я не стал. «Передадите ей?» – спросил я у женщины.
«Сколько же нынче сумасшедших», – ответила она.
«Да или нет?»
Она прочитала письмо, которое я ей показал. «Да или нет?» – повторил я.
«Нет», – сказала она.
Я положил письмо на стол. «По крайней мере не уничтожайте его», – сказал я.
Она промолчала. «Я вернусь и убью вас, если вы помешаете этому письму попасть в руки моей жены», – сказал я.
«Еще что-нибудь?» Пустые зеленые глаза смотрели на меня с испитого лица.
Я покачал головой и пошел к двери. «Ее здесь нет?» – спросил я, еще раз обернувшись.
Женщина неотрывно смотрела на меня и не отвечала. «Я пробуду в лагере еще десять минут, – сказал я. – Зайду снова, спрошу».
Я шел по лагерному переулку. Я не поверил этой женщине, хотел немного выждать, а потом вернуться в столовую и поискать Хелен. Но тут вдруг почувствовал, что плащ незримой защиты исчез, я стал огромным и беззащитным – надо спрятаться.
Наугад я шагнул в первую попавшуюся дверь. «Что вам нужно?» – спросила какая-то женщина.
«Мне нужно проверить электропроводку. Здесь есть поломки?» – сказал кто-то рядом со мной, который и был мною.
«Здесь поломок нет. Хотя, по сути, все держится на честном слове».
Я увидел, что на женщине белый халат, и спросил: «Это больница?»
«Больничный барак. Вас сюда вызвали?»
«Фирма прислала меня. Проверить проводку».
«Проверяйте что хотите», – сказала женщина.
Заглянул мужчина в форме: «Что случилось?»
Женщина в белом халате объяснила. Я присмотрелся к мужчине. Кажется, я где-то видел его. «Электричество? – сказал он. – Лекарства и витамины были бы куда нужнее!»
Он швырнул кепи на стол и вышел.
«Здесь все в порядке, – сказал я женщине в белом. – Кто это был?»
«Врач, кто же еще? Другим-то на все начхать!»
«У вас много больных?»
«Хватает».
«А умерших?»
Она посмотрела на меня: «Почему вы спрашиваете?»
«Да так, – ответил я. – Почему все здесь так недоверчивы?»
«Да так, – повторила она. – Блажь такая, эх вы, наивный ангел с родиной и паспортом! Нет, у нас уже месяц никто не умирал. Но до тех пор покойников хватало».
Месяц назад я получил от Хелен письмо. Значит, она еще здесь. «Спасибо», – сказал я.
«За что благодарить-то? – горько спросила женщина. – Лучше благодарите Бога, что родители дали вам родину, которую можно любить, хоть она и несчастна и в несчастье своем сажает еще более несчастных в лагерь и стережет для злодеев, которые их убьют… для тех самых злодеев, которые сделали вашу страну несчастной! А теперь займитесь светом, – добавила она. – Хорошо бы в иных головах включить побольше света!»
«Здесь уже побывала германская комиссия?»
«Почему вас это интересует?»
«Я слыхал, ее ожидают».
«Вам будет приятно узнать об этом?»
«Нет. Я должен кое-кого предостеречь».
«Кого?» Женщина выпрямилась.
«Хелен Бауман», – ответил я.
Женщина посмотрела на меня. Потом спросила: «Предостеречь? От чего?»
«Вы ее знаете?»
«С какой стати?»
Опять стена недоверия, которая стала мне понятна только позднее. «Я ее муж», – сказал я.
«Вы можете доказать?»
«Нет. У меня другие документы. Но, может быть, достаточно, если я скажу вам, что я не француз». Я достал паспорт покойного Шварца.
«Нацистский паспорт, – сказала женщина. – Так я и думала. Почему вы так поступаете?»
Я потерял терпение. «Чтобы увидеть жену. Она здесь. Она сама мне написала».
«Письмо у вас?»
«Нет. Я его уничтожил, когда сбежал. К чему здесь это секретничанье?»
«Я бы тоже хотела узнать, – ответила женщина. – Но от вас».
Вернулся врач. «Вы здесь нужны?» – спросил он у женщины.
«Нет».
«Тогда идемте со мной. Вы закончили?» – обратился он ко мне.
«Пока нет. Завтра зайду еще раз».
Я вернулся в столовую. Рыжеволосая с двумя другими женщинами стояла у стола, продавала им белье. Я ждал, снова чувствуя, что моя удача на исходе, пора уходить, если я хочу выбраться из лагеря. Часовые сменятся, а новым придется объяснять все еще раз. Хелен я не видел. Рыжая прятала от меня глаза. Затягивала разговор с покупательницами. Потом подошли еще несколько женщин, а мимо окна прошагал офицер. Я покинул столовую.
У ворот еще стояли прежние часовые. Они меня не забыли, выпустили наружу. Я шел с тем же чувством, что и в Ле-Верне: они пойдут за мной и возьмут под стражу. Меня бросило в пот.
Старый грузовик ехал по дороге в гору. Деваться было некуда, и я продолжал идти по обочине, глядя в землю. Машина проехала мимо и остановилась прямо у меня за спиной. Я едва сдержался и не побежал. Машина легко могла развернуться, а тогда у меня нет ни малейшего шанса. Я услышал быстрые шаги. Кто-то окликнул: «Эй, монтер!»
Я оглянулся. Пожилой мужчина в форме подошел ближе. «В моторах разбираетесь?»
«Нет. Я электрик».
«Так, может, закавыка аккурат в электрическом зажигании. Вы бы взглянули на наш мотор, а?»
«Ага, взгляните, пожалуйста», – сказал второй шофер. Я поднял глаза. Это была Хелен. Она стояла за спиной у солдата, смотрела на меня, прижимая палец к губам. В брюках и свитере, очень худенькая.
«Взгляните, – повторила она, пропуская меня вперед. Пробормотала: – Осторожно! Сделай вид, будто кое-что кумекаешь! Там все в порядке».
Солдат не спеша шагал следом за нами. «Откуда ты здесь?» – прошептала она.
Я со скрипом открыл капот. «Бежал. Как нам встретиться?»
Вместе со мной она склонилась над мотором. «Я делаю закупки для столовой. Послезавтра. Будь в деревне! В первом кафе слева. В девять утра».
«А пораньше?»
«Долго еще?» – спросил солдат.
Хелен достала из брючного кармана пачку сигарет, протянула ему: «Еще несколько минут. Ничего серьезного».
Солдат закурил, присел на обочине. «Где? – спросил я у Хелен, склонясь над мотором. – В лесу? У забора? Я вчера был там. Сегодня вечером?»
Секунду она помедлила. «Ладно. Сегодня вечером. Раньше десяти я не смогу».
«Почему?»
«К тому времени другие уйдут. Словом, в десять. А если что – послезавтра утром. Будь осторожен».
«Как тут с жандармами?»
Солдат подошел к нам. «Пустяки, – сказала Хелен по-французски. – Сейчас закончим».
«Машина-то старая», – заметил я.
Солдат рассмеялся: «Новые у бошей. И у министров. Готово?»
«Готово», – сказала Хелен.
«Хорошо, что мы вас встретили, – сказал солдат. – Я про машины знаю только, что им нужен бензин».
Он залез в кабину. Хелен тоже. Включила зажигание. Вероятно, она просто его отключила. Мотор заработал. «Спасибо, – сказала она, высунувшись из кабины. Губы ее беззвучно шевелились. Потом она громко сказала: – Вы отличный специалист», – и машина тронулась.
Несколько секунд я стоял в сизом дыму выхлопа. И почти ничего не чувствовал – вот точно так же не воспринимаешь разницы при быстрой смене сильного жара и холода. Затем, машинально продолжив путь, я мало-помалу начал размышлять, а вместе с мыслями вернулись тревога, и память о том, что я слышал, и тихая, зыбкая, сверлящая мука сомнения.
Я лежал в лесу и ждал. Стена плача, как Хелен называла женщин, которые тихо и слепо глядели в вечерние сумерки, редела. Вскоре многие разбрелись, ушли обратно. Стемнело. Я смотрел на столбы забора. Они обернулись тенями, потом между ними возникла новая темная тень. «Ты где?» – прошептала Хелен.
«Здесь!»
Я ощупью пробрался к ней.
«Ты можешь выйти?» – спросил я.
«Позже. Когда все уйдут. Жди».
Я опять укрылся в зарослях, но недалеко, только чтобы меня не увидели, если кто-нибудь направит на лес луч карманного фонаря. Лежал на земле, вдыхая крепкий запах палой листвы. Поднялся ветерок, вокруг зашуршало, словно ко мне подползали тысячи шпионов. Мои глаза все больше привыкали к темноте, и теперь я видел тень Хелен, а над нею смутно – ее бледное лицо, черты которого я различить не мог. Словно черное растение с белым цветком, она висела в колючей проволоке, а потом опять виделась темной безымянной фигурой из темных времен, и как раз оттого, что я не мог разглядеть ее лицо, оно стало лицом всех страждущих на свете. Чуть дальше я заметил еще одну женщину, стоявшую так же, как Хелен, потом третью и четвертую – будто фриз кариатид, несущих на плечах полог печали и надежды.
Почти невыносимое зрелище, и я отвел глаза. А когда снова посмотрел туда, три другие беззвучно исчезли, и я увидел, что Хелен нагнулась и теребит колючую проволоку. «Разведи ее в стороны», – сказала она. Я наступил на нижний виток и приподнял следующий.
«Погоди», – шепнула Хелен.
«Где остальные?» – спросил я.
«Ушли. Одна из них нацистка. Поэтому я не могла выбраться раньше. Она бы меня выдала. Та, что плакала».
Хелен сняла блузку и юбку, протянула мне сквозь проволоку. «Нельзя, чтобы они порвались, – сказала она. – Других у меня нет».
Как в бедных семьях, где не так важно, что дети разбивают коленки, куда важнее, чтобы не порвали чулки, ведь ссадины заживают, а чулки надо покупать новые.
Я чувствовал одежду в своих руках. Хелен нагнулась и осторожно пролезла сквозь проволоку. Оцарапала плечо. Словно тоненькая черная змейка, на коже выступила кровь. Хелен встала. «Мы можем сбежать?» – спросил я.
«Куда?»
Я не знал ответа. Куда? «В Испанию, – сказал я. – В Португалию. В Африку».
«Идем, – сказала Хелен. – Идем и не будем говорить об этом. Отсюда без документов не сбежишь. Поэтому они даже особо за нами не следят».
Впереди меня она пошла в лес. Почти обнаженная, таинственная и очень красивая. В ней уцелел лишь намек на Хелен, мою жену последних месяцев; как раз достаточно, чтобы со сладостной болью узнать ее под налетом минувшего, от которого кожа зябко и с надеждой пошла мурашками. Но здесь был и кто-то еще, пока что почти безымянный, сошедший с фриза кариатид, окруженный девятью месяцами чужбины, которая намного больше двадцати лет в нормальной жизни.
