22
Крик донесся явно из окна Гольдбергов. Равич прислушался. Как-то не верилось, что старик Гольдберг запустил в жену чем-то тяжелым, а то и вовсе решил поколотить. Да и криков больше не слышно. Вместо этого беготня, чьи-то возбужденные голоса внизу, в номере эмигранта Визенхофа, хлопанье дверей.
В ту же секунду к нему постучали, и в номер ворвалась хозяйка гостиницы.
– Скорей, скорей! Месье Гольдберг…
– Что с ним?
– Повесился. На окне. Скорее…
Равич отбросил книгу.
– Полиция уже здесь?
– Нет, конечно. Иначе разве бы я вас позвала? Его только что нашли.
Равич уже спускался вместе с ней по лестнице.
– Веревку хотя бы срезали?
– Да нет! Они его держат.
В полумраке номера смутным пятном у самого окна виднелась группа людей. Равич разглядел Рут Гольдберг, эмигранта Визенхофа и еще кого-то. Он зажег свет. Визенхоф и Рут Гольдберг держали старика Гольдберга на весу, словно куклу, а третий человек лихорадочно и неумело пытался развязать узел галстука, намертво затянувшийся на оконной ручке.
– Да обрежьте вы!
– Ножа нет! – выкрикнула в ответ Рут Гольдберг.
Равич достал из сумки ножницы. Галстук был толстый, добротного тяжелого шелка, и поддался не сразу. Пока резал, Равич совсем близко, прямо перед собой, видел лицо Гольдберга. Выпученные глаза, раззявленный рот, жидкая седая бороденка, вываленный наружу язык, темно-зеленый, в белый горошек, галстук, глубоко врезавшийся во вздувшуюся морщинистую шею. Тело Гольдберга на руках у Визенхофа и Рут Гольдберг слегка покачивалось, как бы позволяя себя убаюкивать и издевательски над этим гогоча – жутким, закоченевшим, беззвучным смехом.
Лицо Рут Гольдберг, мокрое от слез, побагровело от натуги, а рядом, под грузом тела, которое никогда не было столь тяжелым при жизни, пыхтел и потел Визенхоф. Два взмокших, стонущих, искаженных ужасом лица – и над ними, безмолвно перекатываясь туда-сюда и ухмыляясь чему-то нездешнему, голова Гольдберга, которая, едва Равич перерезал наконец галстук, тюкнулась в плечо супруге, так что та вскрикнула и в ужасе отскочила, вследствие чего тело, безжизненно и по-клоунски взмахнув руками, резко накренилось в ее сторону, словно силясь ее догнать.
Равич едва успел его подхватить и с помощью Визенхофа уложил на пол. После чего, развязав петлю, приступил к осмотру.
– В кино, – лепетала Рут Гольдберг. – Он в кино меня послал. Руфочка, говорит, ты совсем у меня не развлекаешься, что бы тебе не сходить в «Курсель», там у них сейчас фильм с Гретой Гарбо, «Королева Кристина», почему бы тебе не посмотреть? Купи себе билет на хорошие места, в партер или в ложу, получи удовольствие, на два часа забудешь про все наши горести, это уже немало, – так он сказал, спокойно так, ласково и даже по щеке меня потрепал. А потом, говорит, зайди еще в кондитерскую у парка Монсо, возьми себе шоколадного и ванильного мороженого, сделай себе приятное, Руфочка, – так он сказал, и я пошла, а когда вернулась, смотрю…
Равич поднялся. Рут Гольдберг испуганно умолкла.
– Похоже, он сделал это, как только вы ушли, – сказал он.
Она в ужасе прижала кулачок ко рту.
– Он что?..
– Попытаемся что-то сделать. Для начала – искусственное дыхание. Вы умеете? – спросил он у Визенхофа.
– Да нет. То есть… не совсем.
– Тогда смотрите.
Равич схватил Гольдберга за руки, раскинул их в стороны до пола, потом резко прижал к груди, снова в стороны, снова к груди. В горле у Гольдберга что-то захрипело.
– Он жив! – взвизгнула жена.
– Нет, это просто воздух выходит.
Равич еще пару раз показал, что надо делать.
– Так, теперь попробуйте вы, – бросил он Визенхофу.
Тот боязливо опустился перед Гольдбергом на колени.
– Ну же, – поторопил Равич. – Берите его за руки, а еще лучше за локти.
Визенхоф уже взмок от страха.
– Так. Сильнее, – командовал Равич. – Чтобы весь воздух из легких вышел.
А сам уже обернулся, ища глазами хозяйку. Народу в комнату тем временем набилось изрядно. Углядев хозяйку, Равич жестом позвал ее в коридор.
– Умер, – сказал он, когда они вышли. – Это все пустые хлопоты. Так, проформы ради. Если вдруг подействует, я уверую в чудеса.
– Что же делать?
– Что всегда в таких случаях.
– «Скорую» вызывать? Но тогда через десять минут и полиция заявится.
– Без полиции вам так и так не обойтись. У Гольдбергов хоть какие-то документы есть?
– Да. Хорошие. Паспорт и удостоверение личности.
– А у Визенхофа?
– Вид на жительство. И продленная виза.
– Отлично. Тогда у них все в порядке. Скажите обоим, чтобы обо мне ни слова. Ну, что я тут был. Она вернулась домой, увидела, закричала. Визенхоф перерезал петлю, снял его, до приезда «скорой» пытался делать искусственное дыхание. Запомнили?
Хозяйка только стрельнула в него своими птичьими глазками.
– Конечно. Да я и сама тут останусь, полиции дождусь. Уж как-нибудь прослежу.
– Ну и хорошо.
Они вернулись в номер. Склонившись над Гольдбергом, Визенхоф трудился в поте лица. Со стороны в первый миг могло показаться, что это у них такой урок гимнастики. Хозяйка остановилась в дверях.
– Дамы и господа! – объявила она. – Я обязана вызвать «скорую помощь». Врач или санитар, приехав сюда, немедленно уведомят полицию. И та не позже чем через полчаса будет здесь. Тем из вас, у кого нет документов, лучше сразу собрать вещи, по крайней мере все, что на виду лежит, снести это в «катакомбу» и самим оставаться там же. Не исключено, что полиция захочет осмотреть номера или опросить свидетелей.
В тот же миг комната опустела. Хозяйка деловито кивнула Равичу в знак того, что Рут Гольдберг и Визенхофа она проинструктирует. Он подобрал свою сумку и ножницы, что лежали на полу рядом с перерезанным галстуком. Конец галстука валялся изнанкой вверх, была видна этикетка фирмы. «С. Фёрдер, Берлин». Такой галстук марок десять стоил, не меньше. Куплен Гольдбергом еще в добрые старые времена его благополучной жизни.
Равич эту фирму знал. Сам покупал там галстуки. Сейчас он распихал свои пожитки в два чемодана и отнес в номер к Морозову. Конечно, это всего лишь предосторожность. Полиция скорее всего вообще ничем не заинтересуется. Но все равно – береженого Бог бережет. Полицейского Фернана Равич еще не скоро забудет. Он спустился в «катакомбу».
Там уже возбужденно толпился кое-какой народ. Это были эмигранты без документов. Вся беспаспортная рать. Официанты Кларисса и Жан помогали составлять чемоданы в кладовку. В самой «катакомбе» готовились к ужину: на столах корзиночки с хлебом, из кухни доносились ароматы жареной рыбы.
– Времени еще много, – успокаивал Жан особо нервных эмигрантов. – Полиция никогда не торопится.
Однако перспектива успеть еще и поужинать не прельщала эмигрантов. Они не привыкли полагаться на удачу. Все лихорадочно торопились запихнуть свои вещи в подвал. Среди них и испанец Альварес. О приходе полиции хозяйка, разумеется, известила всех постояльцев. Альварес как-то странно, чуть ли не виновато, Равичу улыбнулся. Равич так и не понял почему.
Одним из последних спустился изящный худенький господин. Это был Эрнст Зайденбаум, доктор филологии и философии.
– Учения, – бросил он Равичу. – Генеральная репетиция. Остаетесь здесь?
– Нет.
Зайденбаум, ветеран с шестилетним эмигрантским стажем, пожал плечами:
– А я останусь. Неохота бегать. Думаю, констатацией факта все и ограничится. Смерть старого еврея, беженца из Германии, – кому это интересно?
– Смерть – никому. Зато тут живых беженцев полно, нелегальных.
Зайденбаум элегантно поправил пенсне.
– Пусть. Мне все равно. Знаете, что я во время последней облавы сделал? Тогда какой-то дотошный сержант даже в «катакомбу» спустился. Года два назад, если не больше. Так я у Жана белый официантский китель позаимствовал и стал помогать обслуживать. Подавал господам полицейским выпивку.
– А что, остроумно.
Зайденбаум кивнул:
– Знаете, со временем даже удирать надоедает. – С этими словами он удалился на кухню – выяснить, что будет на ужин.
Через черный ход Равич выбрался из «катакомбы» во двор. Под ногами у него шмыгнула кошка. Впереди поспешали другие постояльцы. Выйдя на улицу, они быстро расходились кто куда. Альварес слегка прихрамывал. Наверно, операцией еще не поздно исправить, про себя машинально отметил Равич.
Уже сидя за ужином в кафе на Тернской площади, он вдруг ясно почувствовал: сегодня ночью придет Жоан. Он понятия не имел, откуда такая странная уверенность, – просто почувствовал, и все.
Расплатившись, он неспешно побрел обратно к гостинице. Было тепло, и вывески дешевых отелей на час красноватым сиянием тут и там выхватывали из ночной тьмы очередной кусок какого-нибудь злачного закоулка. Щелки яркого света в зашторенных окнах. Компания матросов подцепила стайку шлюх. Молодые, громогласные, распаленные летом и вином, все они дружно устремились к дверям гостиницы. Где-то надрывно пела губная гармошка. И вдруг, словно ракета в ночи, в сознании Равича ярко вспыхнула, раскрылась и поплыла отчетливая картина: Жоан дожидается его в отеле, чтобы броситься к нему, осыпая поцелуями и ласками, и сказать, что она все оставила, что она вернулась…
Он даже остановился. «Да что со мной такое? – думал он. – Какого черта я тут стою и обнимаю руками воздух, словно под ладонями у меня любимый затылок и пышное золото волос? Слишком поздно. Ничего уже не вернешь. Никто ни к кому не вернется. Как не вернуть любой прожитый час: было – и прошло».
Он двинулся дальше, дошел до гостиницы, опять же двором и через черный ход проник в «катакомбу». Еще от дверей увидел, что там уже полно. И Зайденбаум на месте. Отнюдь не в форме официанта, в обычном штатском. Похоже, опасность миновала. Тогда можно заходить.
Морозов был у себя в номере.
– А я уж уходить собирался. Как чемоданы твои увидел, решил, все, тебя опять того, в Швейцарию…
– Все обошлось?
– Конечно. Полиция отчалила и не вернется. Уже разрешили жене доступ к телу. Случай-то ясный. Он еще наверху. Его уже прибирать начали.
– Отлично. Тогда и мне можно к себе в конуру вернуться.
Морозов вдруг рассмеялся:
– Ох, уж этот Зайденбаум! Представляешь, все время был там. В своем пенсне, при портфеле и даже с какими-то бумагами. Прикидывался адвокатом, да еще и представителем страховой компании. С полицией вообще не церемонился. Отбил у них паспорт старика Гольдберга. Уверял, что паспорт ему обязательно нужен, а они, дескать, имеют право забрать только удостоверение личности, ну, карточку эту. И ему все сошло! У самого-то у него документы хотя бы есть?
– Ни листочка.
– Шикарно, – крякнул Морозов. – Паспорт этот нынче дороже золота. Он еще целый год действителен. По нему вполне жить можно. Ну, не сказать, чтобы прямо в Париже, если, конечно, не иметь наглости Зайденбаума. Фотографию подменить проще простого. А если новый Аарон Гольдберг возрастом не вышел, дату рождения выправить тоже недорого стоит – есть специалисты. Чем тебе не переселение душ: паспорт один, а живут по нему многие.
– Выходит, Зайденбаум у нас теперь Гольдбергом станет?
– Нет, Зайденбаум нет. Сразу отказался. Дескать, ниже его достоинства. Он же у нас Дон-Кихот, защитник всех бесправных и беспаспортных, так сказать, всех подпольных космополитов. К тому же фаталист – ему слишком любопытно узнать, как распорядится им судьба-индейка, и он не станет портить себе весь азарт гарантиями чужого паспорта. А вот как насчет тебя?
Равич покачал головой:
– Тоже нет. Тут я на стороне Зайденбаума.
Он подхватил свои чемоданы и пошел к себе наверх. По пути, как раз на этаже Гольдбергов, его обогнал на лестнице могучий старик в черном кафтане, при бороде и пейсах, с лицом библейского патриарха. Широким, но бесшумным шагом – не иначе, на резиновых подошвах, – бледный и грозный, он уплыл в полумрак коридора. Там он распахнул дверь гольдбергского номера. На мгновение его фигуру высветил красноватый отблеск, должно быть, от свечей, и до Равича донеслось странное, приглушенное, заунывное, но все равно какое-то дикое завывание. Плакальщицы, что ли, подумал он. Неужели еще бывает такое? Или это сама Рут Гольдберг?
Он открыл дверь и сразу увидел: у окна сидит Жоан. Она вскочила.
– Это ты! Что случилось? Чемоданы зачем? Тебе опять уезжать?
Равич поставил чемоданы около кровати.
– Ничего не случилось. Простая предосторожность. Умер кое-кто. Ждали полицию. Теперь все это позади.
– Я звонила. Мне сказали, ты больше тут не живешь.
– Наверно, хозяйка. Умна и предусмотрительна, как всегда.
– Я помчалась сюда. Дверь открыта, тебя нет. И вещей никаких. Я решила… Равич! – Голос ее дрогнул.
Равич через силу улыбнулся:
– Сама видишь… Такой вот скользкий тип. Ни в чем нельзя положиться. Надежности никакой.
В дверь постучали. На пороге стоял Морозов с двумя бутылками в руках.
– Равич, ты свое горючее забыл.
Тут он увидел в полумраке комнаты Жоан, но сделал вид, что ее не заметил. Равич даже не понял толком, узнал ли он ее. Морозов вручил ему бутылки и, не заходя, откланялся.
Равич поставил на стол кальвадос и вино. В открытое окно донесся тот же голос, который он слышал, поднимаясь по лестнице. Заупокойный плач. Тише, громче, потом снова тише. Должно быть, этой душной ночью у Гольдбергов окна настежь, и там, среди всех этих мебелей красного дерева, окоченелое тело старика Аарона уже потихоньку начинает разлагаться.
– Равич, – проговорила Жоан. – Мне так тоскливо. Сама не знаю отчего. Целый день. Можно, я у тебя останусь?
Он ответил не сразу. Сперва надо было в себя прийти. Он не этого ожидал. Чтобы так сразу, в лоб.
– Надолго? – спросил он.
– До завтра.
– Это не называется надолго.
Она села на кровать.
– Ну неужели нельзя один разочек все забыть?
– Нет, Жоан.
– Но мне не надо ничего. Просто посплю рядом. Или вон на тахту меня пусти.
– Так не пойдет. К тому же мне еще надо уйти. В клинику.
– Не страшно. Я тебя подожду. Мне не впервой.
Он не ответил. Только удивлялся про себя собственному каменному спокойствию. Волнение, пыл, все то, что еще недавно одолевало его на улице, теперь как рукой сняло.
– И вовсе не надо тебе ни в какую клинику, – сказала Жоан.
Он все еще безмолвствовал. Одно он понимал ясно: если сейчас переспит с ней, все, он пропал. Это все равно как вексель подписать, не имея за душой никакого покрытия. Ее тогда уже не отвадишь, будет приходить снова и снова, внедряясь в пробитую брешь и расширяя ее все больше и всякий раз добиваясь чего-то еще, сама же не поступаясь ничем, пока он, жалкая жертва собственных страстей, полностью не окажется у нее в руках, безвольный, съеденный ею с потрохами, и тогда она, вдоволь наигравшись, скучливо его отбросит. Она не к этому стремится, у нее и в мыслях такого нет, но в конечном счете именно так все и будет. Казалось бы, ну что стоит разрешить себе простую мысль: подумаешь, еще одна ночь, велика важность, – но с каждым разом ты будешь терять толику способности к сопротивлению, запродавая в себе очередную частичку самого святого на свете. Прегрешение против духа, так называет это католический катехизис, да еще с опасливым, туманным и, по сути, противоречащим всем догматам учения присловьем, что прегрешения эти невозможно искупить ни в этой, ни в иной, загробной жизни.
– Что правда, то правда, – ответил наконец Равич. – В клинику мне не надо. Но я не хочу, чтобы ты осталась.
Он ожидал бури. Но Жоан спросила спокойно:
– Почему?
Попробовать, что ли, ей объяснить? Только вот как?
– Тебе здесь больше не место, – сказал он.
– Только здесь мне и место.
– Нет.
– Почему нет?
Он молчал. «До чего же ловка!» – подумалось ему. Простейшими вопросами добивается от него объяснений. А стоит пуститься в объяснения, ты волей-неволей уже оправдываешься.
– Сама знаешь, – ответил он. – И не прикидывайся дурочкой.
– Ты меня больше не хочешь?
– Нет! – отрезал он, а потом, неожиданно для себя, добавил: – Уже не так.
За окном монотонный плач из номера Гольдбергов. Плач по смерти. Заунывный похоронный напев пастухов с гор ливанских разносился над парижским переулком.
– Равич, – сказала Жоан, – ты должен мне помочь.
– Лучшая помощь с моей стороны – тебя оставить. Да и с твоей тоже.
Она словно вообще его не услышала.
– Ты должен мне помочь. Я могла бы и дальше обманывать, но не хочу. Да, у меня есть кто-то. Но это совсем другое, не то, что с тобой. Будь это одно и то же, я бы сюда не пришла.
Равич достал из кармана сигарету. Ощутил под пальцами приятную сухую плотность папиросной бумаги. Вот оно что. Зато все ясно. Как холодный нож под ребра – без всякой боли. Узнавать никогда не больно. Больно только до и после.
– Это – всегда другое, – сказал он. – И всегда одно и то же. «Ну что за пошлости я несу, – подумал он. – Газетные афоризмы. Вроде бы истина, а стоит произнести – до чего же убого звучит…»
Жоан подняла голову.
– Равич, – сказала она, – ты ведь знаешь: неправда, что любить можно только одного человека. Есть, конечно, однолюбы. Но это счастливчики. А есть совсем другие, которых то туда бросит, то сюда. Ты же знаешь.
Он наконец закурил. Сейчас, даже не глядя на Жоан, он ясно представлял, как она выглядит. Бледная, собранная, глаза от волнения потемнели, с виду хрупкая, в чем душа жива, но на самом деле ее ничем не собьешь, никакими силами. Вот такая же она была недавно у себя в квартире – словно ангел-провозвестник, вдохновенный, окрыленный и исполненный несокрушимой веры: неспешно пригвождая тебя к кресту, лишь бы ты не ушел, он свято убежден, что тебя спасает.
– Да, – проговорил он. – Это одна из обычных отговорок.
– Никакая это не отговорка. Такому человеку нет в жизни счастья. Его так и носит туда-сюда, и он ничего с собой поделать не может. И все в тебе таким клубком, накрепко, и не распутаешь, просто мрак какой-то, – а тебе через это обязательно пройти надо. И никуда ты от этого не денешься. Куда ты, туда и оно. И не развяжешься, это все равно сильней тебя.
– Зачем тогда думать? Подчинись, раз оно все равно сильней.
– Да я так и делаю. Знаю ведь, по-другому все равно не выйдет. Но… – Голос ее дрогнул. – Равич, я не хочу тебя терять.
Он молчал. Курил и не чувствовал вкуса дыма. «Терять меня ты не хочешь, – думал он. – Но и другого тоже. Вот в чем штука. И ведь можешь же! Как раз поэтому и нужно с тобой порвать. Дело совсем не в том, что у тебя был другой, – это-то забыть легче легкого. И простить тоже, ради Бога, сколько угодно. Но ведь тебя это захватило, и ты не могла с этим совладать, вот же в чем несчастье. Хорошо, от этого ты, допустим, избавишься. Но попадется что-то другое. А потом еще, и снова, и снова. Это в тебе самой. Я и сам когда-то мог вот так же. Но с тобой не могу. Поэтому и нужно с тобой порвать. Пока я еще в силах. А то в следующий раз…»
– Ты думаешь, у нас с тобой что-то особенное, – заговорил он. – А это самая обычная вещь на свете. Называется: муж и любовник.
– Неправда!
– Правда. Просто разновидностей полно. Одна из них как раз твой случай.
– Да как у тебя язык поворачивается! – Она даже вскочила. – Да ты кто угодно, но только не муж и не будешь никогда! Скорее уж тот, другой… – Она осеклась. – Хотя нет, и он тоже нет. Не знаю, как объяснить.
– Хорошо, назовем это иначе: чувство опоры и приключение. Звучит вроде получше. Но на самом деле все то же самое. Хочется и одно удержать, и другое не упустить.
Она покачала головой.
– Равич, – сказала она из темноты, и в этот миг голос ее перевернул ему всю душу. – Слова-то можно найти всякие, и красивые, и нехорошие. Только этим не изменишь ничего. Я люблю тебя и буду любить до последнего вздоха. Я это знаю и очень ясно знаю. Ты для меня вроде как горизонт: на тебе все мысли кончаются. Что бы там со мной ни случилось, ты все равно во мне, пусть даже тебя это нисколько не трогает. Поверь, я не обманываю и не обманываюсь. И тебя от этого нисколько не убудет. Вот почему я снова и снова к тебе прихожу, вот почему не жалею ни о чем и даже виноватой себя не чувствую.
– В чувствах какая же может быть вина, Жоан? Откуда ты это вообще взяла?
– Я думала. Я так много думала, Равич. О тебе, о себе. Ты никогда не хотел меня всецело. Ты, может, и сам об этом не знаешь. Но в тебе всегда оставалось что-то, наглухо для меня закрытое. Ты меня туда не пускал. А я так рвалась! Как я рвалась! И все время это чувство, будто ты в любую секунду можешь уйти навсегда. И никакой уверенности ни в чем. Тебя вот полиция сцапала, тебе уехать пришлось – но точно так же и что-то еще могло случиться, все время было чувство, будто ты не сегодня завтра исчезнешь, сам, по своей воле, куда вздумается, куда глаза глядят, и тебя просто больше не будет рядом…
Равич неотрывно смотрел на ее лицо, в темноте едва различимое. А ведь кое в чем она права.
– И всегда было так, – продолжала она. – Всегда. А потом вдруг появился кто-то, для кого я была желанна, кто хотел меня, и только меня, всецело и навсегда, просто и без всяких оговорок. Без сложностей. Я сперва потешалась, не хотела, играла с ним, настолько все это казалось легко, безобидно, в любую секунду отбросить можно, – а потом вдруг, незаметно как-то, это превратилось в нечто большее, влечение, что-то во мне тоже захотело, я противилась, только бесполезно, желание было как будто вне меня и сильнее меня, словно это какая-то часть меня, вырвавшаяся наружу, и она меня тащила. Это все равно как лавина: начинается медленно, ты даже смеешься, не понимая, что происходит, – и вдруг под ногами никакой опоры, и ухватиться не за что, и все рушится, и ты бессилен. Но это все было не мое, Равич. Мое – это ты.
Он выбросил сигарету в окно. Она светляком полетела в черноту двора.
– Что случилось, Жоан, то случилось, – сказал он. – Теперь уже ничего не изменишь.
– Да я и не хочу ничего менять. Само пройдет. Просто ты во мне. Почему я все время к тебе прихожу? Почему стою под дверью? Жду тебя, хоть ты меня вышвырнешь, а я все равно приду снова? Я знаю, ты мне не веришь, думаешь, у меня какие-то еще свои причины. Да только какие? Если бы то, другое, владело мной сполна, я бы не приходила. Я бы позабыла тебя. Вот ты решил, будто я ищу в тебе чувство опоры. Это не так. Я любви ищу.
Словеса, думал Равич. Красивые слова. Льстивый сладкоречивый елей. Помощь, любовь, единение, счастье после разлуки – слова, красивые слова. И ничего, кроме слов. Простое, дикое, дремучее влечение двух тел друг к другу – и сколько для него придумано всяких красивых слов! Какая над ним сияет радуга фантазий, лжи, чувств и самообманов! И вот этой ночью прощания он стоит, само спокойствие, во тьме, под сладостным дождичком красивых слов, означающих только одно: прощай, прощай, прощай. В любви только начни разговоры разговаривать – все, пропала любовь. У бога любви чело в крови. Он слов не жалует.
– А теперь тебе пора идти, Жоан.
Она встала.
– Но я хочу остаться. Позволь мне остаться. На одну эту ночь всего.
Он покачал головой.
– А обо мне ты подумала? Я же не бездушный автомат.
Она прильнула к нему. Он почувствовал: она вся дрожит.
– Все равно. Позволь мне остаться.
Он осторожно отстранил ее от себя.
– Если надумала тому, другому, изменять, зачем же начинать это прямо сейчас и непременно со мной? Он еще успеет от тебя натерпеться.
– Ну не могу я идти домой одна.
– Не так уж долго продлится твое одиночество.
– Да нет, я сейчас одна. Уже который день. Он уехал. Его нет в Париже.
– Вот как… – Равич сумел сохранить спокойствие. – Что ж, по крайней мере откровенно. Сразу понятно, что к чему.
– Я совсем не из-за этого пришла.
– Конечно, не из-за этого.
– Могла бы ведь и умолчать – никто за язык не тянул.
– И то правда.
– Равич, я не хочу идти домой одна.
– Тогда я тебя провожу.
Словно не веря себе, она осторожно отступила на шаг.
– Ты не любишь меня больше, – проговорила она тихо и почти с угрозой.
– Ты из-за этого сюда пришла? Именно это хотела выяснить?
– Да. И это тоже. Не только – но и из-за этого.
– Господи, Жоан, – вздохнул Равич, начиная терять терпение. – В таком случае будем считать, что ты выслушала сегодня одно из самых проникновенных признаний в любви, какие только бывают на свете.
Она молчала. Смотрела в упор и молчала.
– Подумай сама: иначе что бы мне помешало оставить тебя на ночь, плюнув на то, что ты с кем-то живешь?
На лице ее медленно проступила улыбка. Собственно, даже и не улыбка, а как бы сияние, разгоравшееся изнутри – словно в ней затеплился огонек, и свет медленно поднимался снизу до самых глаз.
– Спасибо, Равич, – выдохнула она. А немного погодя, все еще не спуская с него глаз, робко спросила: – И ты меня не бросишь?
– Зачем ты спрашиваешь?
– Будешь ждать? Не бросишь меня?
– Сколько я тебя теперь знаю, опасность эта не слишком тебе грозит.
– Спасибо.
Она преобразилась на глазах. Как же быстро, однако, такое вот создание способно утешиться, подумал Равич. Но почему бы и нет? Она полагает, что добилась своего, хоть ей и не удалось остаться. А она вон тем временем уже его целует.
– Я знала, что ты такой. Будешь таким. Должен быть таким. Вот теперь я пойду. Не провожай меня. Теперь я и одна доберусь.
Она уже стояла в дверях.
– Больше не приходи, – сказал он. – И не тревожься понапрасну. Ты не пропадешь.
– Нет. Спокойной ночи, Равич.
– Спокойной ночи, Жоан.
Он пошел к выключателю и зажег свет. «Должен быть таким». Его слегка передернуло. Из грязи и золота, вот из чего они сотворены. Из лжи и трепета. Из хитрых уловок и бесстыдства правды. Он сел к окну. Снизу все еще доносился плач, тихий, заунывный, жалобный. Женщина, изменявшая мужу, теперь безутешно оплакивает его кончину. А может, просто соблюдает установления веры. Равич даже удивился: несчастнее, чем прежде, он себя не чувствовал.
