21
Головка Эжени просунулась в дверь палаты, где лежал пациент без желудка.
– Господин Равич, вас к телефону.
– Кто?
– Не знаю. Не спрашивала. Мне телефонистка сказала.
Голос Жоан Равич узнал не сразу. Очень далекий, он звучал как будто сквозь вату.
– Жоан, – сказал он. – Ты где?
Казалось, она звонит откуда-то издалека. Он почти не сомневался: сейчас она назовет какой-нибудь курорт на Ривьере. Да и в клинику она прежде никогда ему не звонила.
– Я у себя в квартире, – ответила она.
– Здесь, в Париже?
– Конечно. Где же еще?
– Ты заболела?
– Нет. С чего вдруг?
– Ну, раз ты в клинику звонишь.
– Я сперва в гостиницу позвонила. Тебя не было. Вот и звоню в клинику.
– Случилось что-нибудь?
– Да нет же. Что могло случиться? Хотела узнать, как ты там.
Голос теперь звучал яснее. Равич выудил из кармана сигарету и спички. Прижав коробок к столику локтем, зажег спичку, закурил.
– Как-никак это клиника, Жоан. Тут что ни звонок – либо болезнь, либо несчастный случай.
– Я не больна. Я в постели, но не больна.
– Ну и хорошо. – Равич двигал спички туда-сюда по белой клеенке стола. Ждал, что будет дальше.
Жоан тоже молчала. Он слышал ее дыхание. Хочет, чтобы он первый начал. Ей так проще.
– Жоан, – сказал он, – я не могу долго разговаривать. У меня перевязка не закончена, пациент ждет.
Она и тут ответила не сразу.
– Почему о тебе ничего не слышно? – спросила она наконец.
– Обо мне ничего не слышно, потому что я не знаю ни твоего телефона, ни где ты живешь.
– Но я же тебе давала.
– Нет, Жоан.
– Ну как нет? Конечно, давала. – Теперь она была в своей стихии. – Точно. Я хорошо помню. Просто ты опять все забыл.
– Хорошо. Пусть я забыл. Скажи еще раз. У меня есть карандаш.
Она продиктовала адрес и телефон.
– Я уверена, что я тебе все это уже давала. Совершенно уверена.
– Ну и прекрасно, Жоан. Мне пора идти. Как насчет того, чтобы сегодня вместе поужинать?
Опять пауза.
– Почему бы тебе меня не навестить?
– Хорошо. Могу и навестить. Сегодня вечером. Часов в восемь?
– Почему бы тебе сейчас не приехать?
– Сейчас у меня еще работа.
– Надолго?
– Примерно на час.
– Вот сразу и приезжай.
Ах так, вечером мы заняты, подумал он и тут же спросил:
– А почему не вечером?
– Равич, – сказала она. – Иногда ты простейших вещей не понимаешь. Потому что мне хочется, чтобы ты пришел поскорей. Не хочется ждать до вечера. Стала бы я иначе в такое время тебе на работу названивать?
– Хорошо. Как только закончу, приеду.
Он задумчиво сложил листок с адресом и направился обратно в палату.
Это оказался угловой дом на улице Паскаля. Жоан жила на последнем этаже. Открыла сама.
– Заходи, – сказала она. – Хорошо, что ты пришел. Да заходи же!
На ней был строгий черный домашний халат мужского покроя. Это было одно из свойств, которое Равичу в ней нравилось: она не носила пышных шелков, кружев и всяких прочих тюлевых финтифлюшек. Лицо бледнее, чем обычно, и чуть взволнованно.
– Заходи, – повторила она. – Посмотришь наконец, как я живу.
И пошла в комнаты первой. Равич усмехнулся. Хитра! Как ловко упредила и заранее пресекла все вопросы! Он смотрел на ее красивые, гордые плечи. Свет золотится в волосах. На какую-то бездыханную секунду он любил ее, как никогда.
Она ввела его в просторную комнату. Это был богатый рабочий кабинет, залитый сейчас послеполуденным солнцем. Огромное окно смотрело на сады и парки между проспектами Рафаэля и Прудона. Справа открывался вид вплоть до Мюэтских ворот, а дальше в золотисто-зеленой дымке угадывался Булонский лес.
Обстановка не без претензии на стиль модерн. Раскидистая тахта синей обивки, несколько кресел, удобных только с виду, слишком низкие столики, каучуковое дерево, в просторечии фикус, американская радиола и один из чемоданов Жоан, приткнувшийся в углу. Ничто вроде бы не режет глаз, но ничто особенно и не радует. Уж лучше либо полное убожество, либо безупречный вкус. Все, что посередке, Равичу не по душе. А фикусы он вообще не выносит.
Он заметил: Жоан пристально за ним наблюдает. Она не знала, как он ко всему этому отнесется, и все же у нее хватило смелости его пригласить.
– Чудненько, – сказал он. – И просторно.
Он открыл крышку радиолы. Это был солидный, дорогой аппарат с механизмом, позволяющим менять пластинки автоматически. Пластинки в беспорядке лежали тут же, рядом, на низеньком столике. Жоан выбрала одну и поставила.
– Включать умеешь? – спросила она.
Конечно, умеет.
– Нет, – ответил он.
Она повернула одну из ручек.
– Шикарная вещь! Играть может часами! И не надо вставать, пластинки менять, переключать. За окном темнеет, а ты лежи себе, слушай и предавайся грезам.
Аппарат и впрямь был отличный. Равич знал эту фирму, знал и то, что стоит эта игрушка тысяч двадцать. Мягкие, плавные волны насыщенного звука заполнили всю комнату вкрадчивой, задушевной мелодией парижской песенки – «J’attandrai».
Жоан подалась чуть вперед, вся обратившись в слух.
– Тебе нравится? – спросила она.
Равич кивнул. Но смотрел не на радиолу. Он на Жоан смотрел. На ее лицо, поглощенное и упоенное музыкой. Как легко ей это дается – и как он любил ее за эту вот легкость, которой сам он обделен! Кончено, подумал он без всякой боли, скорее как путешественник, что покидает Италию, отправляясь обратно на родимый и мглистый север.
Отрешившись от музыки, Жоан улыбнулась:
– Пойдем, ты еще спальню не видел.
– Это обязательно?
Она посмотрела на него долгим, испытующим взглядом.
– Не хочешь взглянуть? Почему?
– И в самом деле, почему? – спросил он в ответ.
– Вот именно.
Она погладила его по щеке и поцеловала. И он знал, зачем и почему.
– Пойдем, – сказала она, беря его под руку.
Спальня была обставлена, что называется, во французском духе. Кровать огромная, подделка в стиле Людовика XVI, овальный туалетный столик того же пошиба, зеркало в стиле барокко, тоже подозрительно новое, обюссонский ковер современной работы, стулья, кресло – короче, полный набор дешевой голливудской декорации. Тут же, однако, как говорится, ни к селу ни к городу, обнаружился подлинный и очень красивый расписной флорентийский ларь XVI века, который посреди всей этой дешевки выглядел принцем крови в обществе разбогатевших мещан. Его, впрочем, бесцеремонно приткнули в угол. Сейчас на этом антикварном шедевре валялись шляпа с фиалками и пара серебряных парчовых туфелек.
Постель была не застелена и даже не прибрана. На простынях еще не изгладилась вмятина от тела Жоан. На туалетном столике – духи в изрядном количестве флаконов. Один из встроенных шкафов распахнут настежь, внутри платья. Платьев явно больше, чем было у нее прежде. Жоан все еще не отпускала его руку. Сейчас она прильнула к нему.
– Тебе нравится?
– Прекрасно. Прекрасно к тебе подходит.
Она кивнула. Он чувствовал ее руку, ее грудь и сам не заметил, как привлек ее к себе еще теснее. Она не противилась, скорее наоборот. Их плечи соприкоснулись. Ее лицо, совсем близко, было теперь спокойно, от прежнего волнения в нем не осталось и следа. Уверенное, ясное, оно, казалось, смотрело на Равича не только с потаенным удовлетворением, но и с едва скрываемым торжеством.
Удивительно, подумал Равич, до чего им к лицу даже такие вот низости. Держит меня за обыкновенного жиголо и в наивности своего бесстыдства даже не стесняется показывать мне фатеру, обставленную для нее любовником, – а выглядит при этом как сама Ника Самофракийская.
– Жаль, что ты ничего такого себе позволить не можешь, – вздохнула она. – Понимаешь, квартира… В квартире ты совсем иначе себя чувствуешь. Не то что в этих жутких гостиничных бараках…
– Ты права. Что ж, рад был повидать все это. Я пойду, Жоан.
– Как, ты уходишь? Уже? Не успел прийти – и уже…
Он взял ее руки в свои.
– Да, я ухожу, Жоан. Насовсем. Ты живешь с другим. Женщин, которых люблю, я не привык делить с кем-то еще.
Она резко отпрянула.
– Что? Что ты такое говоришь? Чтобы я… Да кто тебе сказал? Это надо же! – Она испепеляла его взглядом. – Хотя догадываюсь… Морозов, конечно, этот…
– Какой, к черту, Морозов? Зачем мне что-то рассказывать? Тут все говорит само за себя!
Лицо ее вдруг побелело от бешенства. Еще бы – она уже уверовала в успех, и тут вдруг…
– Я знаю, в чем дело! Если у меня теперь квартира и я больше не работаю в «Шехерезаде», значит, меня, конечно же, кто-то содержит! Ну конечно! А как же иначе! Иначе никак!
– Я не сказал, что тебя кто-то содержит.
– Не в словах дело! Будто я не понимаю! Сперва ты засовываешь меня в этот ночной притон, потом бросаешь, оставляешь одну, а если кто со мной заговорит, познакомится, позаботится немного, поможет – так это сразу означает, что он меня содержит! Ну конечно! Что еще может вообразить себе ночной портье, кроме такой вот гнусности? А что человек сам из себя что-то представляет, сам работать может, чего-то добиться, кем-то стать – это в его лакейском умишке просто не умещается! Он же холуй, у него одни чаевые за душой! И ты, именно ты, за ним такое повторяешь! Постыдился бы!
Не долго думая, Равич повернул ее к себе, схватил за локти, приподнял и бросил поперек кровати.
– Так! – сказал он. – И хватит вздор молоть!
Она была настолько ошеломлена, что даже не пыталась подняться.
– Может, еще изобьешь меня? – спросила она немного погодя.
– Да нет. Просто надоело всю эту ерунду выслушивать.
– Меня бы не удивило, – тихо, сдавленным голосом проговорила она. – Меня бы не удивило.
Она все еще лежала неподвижно. Лицо белое, пустое, даже губы поблекли, и глаза будто стеклянные. Халат чуть распахнулся, приоткрыв обнаженную грудь и ногу, бесстыдно, во всю длину, свисающую с края кровати.
– Я тебе звоню, – начала она снова, – звоню как дура, ни о чем не подозреваю, радуюсь, жду встречи, и что же? И что же? – с презрением повторила она. – А я-то думала, ты не такой!
Равич стоял в дверях спальни. Перед ним как на ладони была вся комната с ее фальшивой меблировкой, и Жоан, распластанная на кровати посреди комнаты, и все это замечательно смотрелось вместе. Он злился на себя – зачем было что-то говорить? Надо было просто уйти, и делу конец. Но тогда она бы к нему пришла, и было бы то же самое.
– Именно ты, – повторила она. – Уж от тебя-то я этого никак не ожидала. Думала, ты не такой.
Он не ответил. Все было пошло до непереносимости. Он вдруг вообще перестал понимать, как это он целых три дня всерьез полагал, что из-за этой женщины, если она не вернется, он лишится сна? Да какое ему дело до всей этой дешевки? Он достал сигарету и закурил. Во рту пересохло. Только теперь до него дошло, что радиола все еще играет. Она как раз снова завела пластинку, с которой начала – «Я буду ждать…». Он прошел в гостиную и выключил музыку.
Когда он вернулся, Жоан по-прежнему лежала на кровати. Вроде бы все в той же позе. Однако халат был распахнут чуть шире, чем раньше.
– Жоан, – сказал он, – чем меньше мы будем выяснять отношения, тем лучше.
– Не я начала.
Больше всего ему хотелось схватить флакон духов и запустить ей в голову.
– Знаю, – ответил он. – Начал я, я и заканчиваю.
Он повернулся и двинулся к выходу. Но не успел он дойти до двери, как Жоан оказалась перед ним. Захлопнула дверь и встала, ухватившись руками за косяки.
– Вот как! – выпалила она. – Ты, значит, заканчиваешь! Просто берешь и уходишь! Как все просто, правда? Но уж нет, мне тоже есть что сказать! Много чего сказать! Ты, не кто иной, как ты, видел меня в «Клош д’Ор» и видел, с кем я там была, а когда я потом пришла к тебе ночью, тебе было плевать, ты переспал со мной, и утром тебе тоже еще было плевать, видно, не натешился, и ты переспал со мной снова, и я любила тебя, а ты был такой дивный и знать ничего не хотел; и я любила тебя за это, как никогда прежде, я знала, ты таким и должен быть, таким, и никаким другим, и я плакала, пока ты спал, и целовала тебя, и была счастлива, когда шла домой, и боготворила тебя – а теперь? Теперь ты приходишь и тычешь мне в нос все, что прежде, когда тебе переспать со мной приспичило, ты великодушно ручкой этак отбросил и позабыть соизволил, – а сейчас снова из-за пазухи вытащил и в нос мне суешь, и оскорбленную добродетель из себя корчишь, и сцену ревности закатываешь, будто ты мне законный муж! Чего ты от меня требуешь? И по какому такому праву?
– Ни по какому, – ответил Равич.
– Вот как! Хорошо хоть это ты понимаешь. Тогда чего ради ты сюда явился и все это мне в лицо тычешь? Почему раньше помалкивал, когда я ночью к тебе пришла? Конечно, тогда-то…
– Жоан, – сказал Равич.
Она умолкла.
Смотрела на него в упор, тяжело дыша.
– Жоан, – повторил он. – В ту ночь, когда ты пришла, я думал, что ты вернулась. Ты вернулась, и этого было достаточно. Но я ошибся. Ты не вернулась.
– Как это не вернулась? Кто же тогда к тебе приходил? Может, дух бесплотный?
– Приходила ты. Но ты не вернулась.
– Что-то больно для меня витиевато. Хотелось бы знать, в чем разница?
– Ты прекрасно знаешь в чем. Это я тогда еще не знал. Зато сегодня знаю. Ты живешь с другим.
– Ах вон что, живу с другим. Снова-здорово! Если у меня появились друзья, значит, я уже живу с другим! Что мне, по-твоему, целый день сидеть взаперти, ни с кем словом не перемолвиться, лишь бы никто не думал, что я живу с другим?
– Жоан, – сказал Равич. – Не будь смешной.
– Смешной? Это кто смешной? Это ты смешной!
– Хорошо, пусть. Мне что, силой тебя от двери оттаскивать?
Она не сдвинулась с места.
– Если даже я с кем-то и была, тебе-то какое дело? Ты сам сказал: ни о чем знать не желаю.
– Правильно. Я и не хотел знать. Считал, что это в прошлом. Что прошло – то меня не касается. Оказалось, все не так. Ошибка. Мог бы и раньше догадаться. Вероятно, я и сам хотел обмануться. Слабость, конечно, только это ничего не меняет.
– Как так ничего не меняет? Если ты признаешь, что был не прав…
– Дело не в том, кто прав, кто не прав. Ты не просто с кем-то была, ты и сейчас с ним не рассталась. И не хочешь расставаться. Я тогда этого еще не знал.
– Вот только не ври, – прервала она его неожиданно спокойным голосом. – Ты всегда это знал. И тогда тоже.
Она смотрела ему прямо в глаза.
– Ладно, – вздохнул Равич. – Будь по-твоему. Допустим, я это знал. Значит, тогда я не хотел этого знать. Знал – и не верил. Тебе не понять. С женщинами такого не бывает. К тому же это все равно ничего не меняет.
Неподдельный, отчаянный, панический испуг вдруг исказил ее лицо.
– Но не могу же я просто так, ни с того ни с сего выставить из дома человека, который ничего плохого мне не сделал? Только потому, что ты вдруг снова объявился? Как ты не понимаешь?
– Понимаю.
У нее сейчас был вид загнанной в угол кошки, изготовившейся к прыжку и вдруг обнаружившей, что прыгать не на кого.
– Понимаешь? – растерянно переспросила она. Яростный блеск в глазах мгновенно потух, даже плечи опустились. – А если понимаешь, зачем тогда так меня мучить? – устало спросила она.
– Отойди от двери.
Равич сел в кресло, удобное, только если в него не садиться. Жоан все еще медлила.
– Отойди, – сказал он. – Да не убегу я.
Она медленно прошла в комнату и картинно упала на тахту. Вид у нее был вконец обессиленный, но Равич знал, что это только вид.
– Дай мне чего-нибудь выпить, – попросила она.
Он видел: она пытается выиграть время. Что ж, пусть, ему все равно.
– Где у тебя бутылки? – спросил он.
– Там, в буфете.
Равич открыл нижнюю дверцу буфета. Там обнаружилась целая батарея бутылок. Явное большинство составляли осанистые пузыри с мятным ликером. Равич с отвращением отодвинул их в сторонку. Только после этого совсем в углу нашлась бутылка «Мартеля» и бутылка кальвадоса. Та, что с кальвадосом, была еще непочатая. Он не стал ее трогать, взял коньяк.
– Это ты перешла на мятный ликер? – поинтересовался Равич.
– Нет, – ответила она все еще с тахты.
– Ну и хорошо. Тогда я несу коньяк.
– Там кальвадос есть, – сказала она. – Кальвадос открой.
– И коньяк сгодится.
– Открой кальвадос.
– В другой раз.
– Но я не хочу коньяка. Я хочу кальвадоса. Пожалуйста, открой бутылку.
Равич снова заглянул в буфет. Справа – пузыри с мятным ликером для кого-то еще, слева – кальвадос для него. Все так домовито, по-хозяйски, любо-дорого смотреть, даже трогательно. Он достал бутылку кальвадоса, вскрыл. Почему нет, собственно? Дорогая сердцу символика любимых напитков, сентиментальной слезой размазанная по душещипательной сцене расставания. Он прихватил две рюмки и направился к столику. Жоан наблюдала, как он разливает кальвадос по рюмкам.
За окном послеполуденное солнце дарило летний день, золотой и огромный. Свет стал ярче, краски насыщеннее, небо синей. Равич глянул на часы. Начало четвертого. Он посмотрел на секундную стрелку, в первый миг решив даже, что та стоит. Но нет, длинный тонкий золотой клювик исправно склевывал деления секунд на циферблате. Хочешь верь, хочешь нет – он пробыл здесь всего полчаса. Мятный ликер, подумалось ему. Ну и вкусы!
Жоан по-прежнему была на синей тахте, но уже сидела.
– Равич, – сказала она мягким, вкрадчивым и все еще утомленным голосом, – это что, опять какой-нибудь твой подвох, или ты и вправду меня понимаешь?
– Никакой не подвох. Чистая правда.
– Правда, понимаешь?
– Да.
– Я так и знала. – Она ему улыбнулась. – Я это знала, Равич.
– Вообще-то не так уж трудно понять.
Она кивнула.
– Дай мне немного времени. Не могу я так сразу. Ведь он ничего плохого мне не сделал. А я вообще не знала, вернешься ли ты. Не могу же я ему так сразу в лоб брякнуть.
Равич залпом допил свою рюмку.
– К чему нам эти подробности?
– Чтобы ты знал. Чтобы понял. Это… словом, мне нужно какое-то время. Он… я просто не знаю, что с ним будет. Он меня любит. И я ему нужна. Он же не виноват.
– Конечно, нет, Жоан. И времени у тебя сколько угодно.
– Да не нужно мне сколько угодно. Совсем немного. Чтобы не сразу. – Она откинулась на подушки тахты. – А эта квартира, Равич, с ней все совсем не так, как ты, возможно, думаешь. Я сама зарабатываю. Больше, чем раньше. Он только мне помог. Он актер. У меня теперь роли в кино, небольшие, правда. Он меня только протолкнул.
– Я примерно так и думал.
– Талант у меня не бог весть какой, – продолжала она. – На этот счет иллюзий я не строю. Но хотелось вырваться из ночного клуба. Там не продвинешься. А здесь можно. Даже без таланта. А я хочу независимости. Тебе, наверно, все это покажется смешным…
– Нет, – сказал Равич. – Это вполне разумно.
Она глянула на него недоверчиво.
– Разве ты не за этим тогда в Париж приехала?
– Ну да.
«Вот она сидит, смотрит на меня, – думал Равич, – сама святая невинность, горько обиженная судьбой-злодейкой и мной заодно. Такая спокойная, почти благостная, ибо первую бурю, слава Богу, пронесло. Она, конечно же, все мне простит, и если я не успею вовремя смыться, еще доложит мне во всех подробностях, как она жила эти последние месяцы, – эта стальная орхидея, к которой я пришел в твердом намерении раз и навсегда с ней порвать и которая уже исхитрилась с больной головы все перевалить на здоровую, чуть ли не меня самого объявив во всем виноватым».
– Все хорошо, Жоан, – сказал он. – Ты уже многого достигла. И еще продвинешься.
Она вся подалась вперед.
– Ты считаешь?
– Несомненно.
– Правда, Равич?
Он встал. Еще минуты три – и его втянут в профессиональный разговор о кино. «С ними лучше вообще никогда никаких диспутов не затевать, – подумал он. – Уходишь всегда побежденным. Логика в их руках – все равно что воск. Никаких слов, только поступки. Раз, и готово».
– Я не совсем то имел в виду. По этой части ты лучше спроси своего специалиста.
– Ты что, уже уходишь?
– Да, у меня дела.
– Почему бы тебе еще не остаться?
– Мне надо обратно в клинику.
Она завладела его рукой и искательно, снизу, заглядывала в глаза.
– Но ты ведь сам сказал, что все закончишь и только потом ко мне придешь.
Он прикидывал, сказать ли ей сразу, что больше он вообще к ней не придет. Но нет, на сегодня, пожалуй, достаточно. И ему, и ей. Выходит, она и тут своего добилась. Но ничего, это все само сделается.
– Ну останься, Равич! – попросила она.
– Не могу.
Она встала и прильнула к нему. Еще и это, подумал он. Старая, как мир, игра. Дешево и сердито. Пустилась во все тяжкие. Да и как заставишь кошку щипать траву? Он мягко отстранился.
– Мне надо идти. Там, в клинике, пациент умирает.
– У врачей всегда уважительные причины, – медленно, со значением проговорила она, не сводя с него глаз.
– Как и у женщин, Жоан. У нас дела по части смерти, у вас по части любви. Самые важные дела на свете. И причины самые уважительные.
Она не ответила.
– А еще у нас, врачей, желудки крепкие, – добавил Равич. – Без этого никак. Иначе нам не справиться. Где нормального человека стошнит, нам только интересней становится. Прощай, Жоан.
– Ты еще придешь, Равич?
– Не думай об этом, Жоан. Ты же сама просила дать тебе время. Вот со временем все и узнаешь.
И он решительно, не оглядываясь, направился к двери. На сей раз Жоан не стала его удерживать. Но он знал: она неотрывно смотрит ему вслед. Почему-то вдруг разом заглохли все звуки – словно он идет под водой.
