9
Она очнулась, как от угара. Почти две недели провела она среди нарядов, шляпок, туфель, словно запойный пьяница в кабаке. Ей уже доставили первые платья, и она переслала счета дядюшке Гастону, который хоть и перевел ей в отель ежемесячную сумму, однако с остальными деньгами подозрительно мешкал, отговариваясь тем, что банковские процедуры требуют ужасно много времени.
До крайности взволнованный, он примчался на следующий же день. Порыскав в отеле, явился к ней в комнату, обвинил ее в безответственности и внезапно потребовал, чтобы она переезжала к нему на квартиру.
– Чтобы ты каждый мой шаг контролировал?
– Чтобы спасти твои сбережения. Это безумие – тратить столько на тряпки. Судя по ценам, они дороже золота!
– Они и вправду дороже золота, но тебе этого не понять.
– Добротные, прибыльные акции променять на какие-то лоскуты, – стонал Гастон. – Нет, тебя надо брать под опеку.
– Только попробуй. Да во Франции любой судья встанет на мою сторону, а тебя велит определить под надзор. И учти – если в ближайшее время ты не выдашь мне мои деньги, я закажу вдвое больше платьев и пришлю тебе новые счета.
– Вдвое больше тряпок? Да ты…
– Нет, дядюшка Гастон, я не рехнулась, это ты сходишь с ума. Отказываешь себе во всем ради дюжины наследников, которые тебе ненавистны, которых ты и не знаешь толком и которые потом мигом все промотают. Все, довольно об этом! Оставайся на обед. Ресторан здесь отменный. А я для тебя наряжусь в одно из платьев.
– Исключено! Еще и на это деньги выбрасывать…
– Я тебя приглашаю. Меня здесь кормят в кредит. А ты за обедом продолжишь обучать меня правилам благоразумной жизни. Я голодна, как лыжник после шестичасовой гонки. Даже еще сильней! Думаешь, примерки легкое дело? Подожди меня внизу. Я через пять минут буду.
Она явилась к нему через час. Гастон ждал ее за столиком, позеленев от ярости почти как стоящий перед ним хилый цветок в горшке, рядом с которым лежали несколько журналов. Аперитив он себе так и не заказал. К огромному ее удовольствию, дядюшка узнал ее не сразу. Завидев в полумраке слабо освещенной лестницы спускающуюся по ступенькам изящную женскую фигурку, он как-то весь подобрался, приосанился, залихватски подкрутил ус и встретил ее сластолюбивым взглядом престарелого повесы.
– Это я, дядюшка Гастон, – огорошила его Лилиан. – Надеюсь, ты еще помнишь, что такое инцест.
Дядюшка поперхнулся.
– Глупости, – пробурчал он. – Просто здесь плохо видно. Когда мы в последний раз виделись?
– Две недели назад.
– Нет, я имею в виду – прежде.
– Года четыре. Я тогда была еле живая от голода и не знала, как мне быть.
– А сейчас?
– Сейчас я тоже еле живая от голода, но полна решимости.
Гастон извлек из нагрудного кармашка пенсне.
– И для кого же ты накупила этих платьев?
– Для себя.
– И у тебя нет…
– Там, наверху, из возможных кандидатов в женихи имелись только инструкторы по лыжам. В лыжной экипировке они даже неплохо смотрятся, но вообще-то даже в воскресном костюме это всего лишь обычные крестьяне.
– И ты, значит, совсем одна?
– Да, но не так, как ты, – ответила Лилиан, направляясь в ресторан первой.
– Что будешь есть? – спросил дядюшка. – Разумеется, это я тебя приглашаю. Сам я не голоден. Ну а тебе? Что-нибудь диетическое? Омлет, фруктовый салатик, бутылочку минеральной?
– Мне, – невозмутимо начала Лилиан, – на закуску морских ежей, не меньше дюжины, и к ним рюмку водки.
Взгляд дядюшки непроизвольно метнулся вправо, на столбик с ценами.
– Морские ежи – это нездоровая пища!
– Только для скупердяев, дядюшка. У тех они застревают в горле. Затем стейк из вырезки под перцем…
– Не слишком ли остро? Может, все-таки отварная курятина? Или овсяная каша, разве в санатории вам не давали?
– О да, дядюшка Гастон. В санатории я на всю жизнь наелась овсянки и отварной курятины во всех видах, включая превосходные альпийские. С меня довольно! К стейку закажи, пожалуйста, бутылку шато лафит. Или, может, тебе оно не по вкусу?
– Оно мне не по карману. Я изрядно обеднел, моя дорогая Лилиан.
– Я знаю. Тем увлекательнее за твой счет пить и есть.
– То есть как?
– В каждом глотке – капля твоей крови, каждый кусок прямо у тебя от сердца отрываешь.
– Тьфу, гадость! – сказал вдруг дядюшка совершенно нормальным голосом. – Что за сравнения! Под такое вино! Лучше поговорим о чем-нибудь другом. Можно попробовать твоих морских ежей?
Лилиан протянула ему тарелку. Дядюшка мгновенно проглотил три штуки. Заказать что-то из еды все еще было выше его сил, однако вино он пил очень даже бодро. Раз уж оплачено, грех не попользоваться.
– Дитя мое, – вздохнул он, когда бутылка опустела. – Как же летит время! Ведь я тебя помню, когда ты…
Лилиан ощутила острый укол в груди.
– Лучше не будем об этом, дядюшка Гастон. Ты мне одно объясни: с какой стати меня Лилиан назвали? Ненавижу это имя.
– Это все твой отец.
– Но почему?
– Хочешь ликера к кофе? Или коньяку? А шартреза тоже нет? Тогда арманьяк? Ага, так я и думал! – Дядюшка оттаивал на глазах. – Хорошо, значит, два арманьяка. Так вот, твой отец…
– Что?
Сморщенное веко старика, как у попугая, вдруг закрылось – это он подмигнул.
– В молодые годы он несколько месяцев прожил в Нью-Йорке. Один. И именно он настоял, чтобы тебя назвали Лилиан. Матери твоей было все равно. А уж потом я краем уха слышал, что у него в Нью-Йорке был… словом, вроде бы весьма страстный роман. С некоей дамой по имени Лилиан. Прости, но ты сама спросила…
– Слава богу! – вырвалось у Лилиан. – А то я уж думала, что мамочка из какой-нибудь книжки это имя вычитала. Она же все время читала.
Старый попугай кивнул.
– Верно, читала. В отличие от твоего отца. Ну а ты, Лили? Ты что, и правда намерена, – он осмотрелся, – вот так жить? Тебе не кажется, что ты делаешь ошибку?
– Я как раз хотела то же самое спросить у тебя. После вина ты даже стал похож на человека.
Гастон пригубил арманьяк.
– Я устрою ради тебя небольшой прием.
– Да, ты однажды уже грозился.
– Так ты придешь?
– Если только на коктейль или на чашку чая – не приду.
– Да нет, на обед. У меня еще осталось в запасе несколько бутылок вина, правда, всего несколько, однако не хуже этого.
– Хорошо.
– Ты стала настоящей красавицей, Лили. Но с норовом! Ох, с норовом! Твой отец таким не был.
«С норовом, – думала Лилиан. – Что он имеет в виду? И такой ли уж у меня норов? Или просто нет времени на сладкую ложь, когда нелицеприятную правду прячут в конфетное золотце хороших манер да еще именуют это тактом».
Из ее окна хорошо был виден острый шпиль часовни Сант-Шапель. Его игла над серыми стенами Консьержерии, казалось, пронзает небо. Она вспомнила, как когда-то, в прежние времена, туда ходила. И в первый же солнечный день отправилась в часовню.
Было это около полудня, и под высокими сводами, преломляясь и играя в цветных витражах, взлетали ввысь прозрачные столбы солнечного света. У часовни, казалось, стен нет вовсе, одни высоченные стрельчатые окна с их чарующим многоцветьем – глубокой, от мадонны, небесной синевы, пламенеющего багрянца, золотистой охры, нежной зелени. Света было так много, что чудилось, будто ощущаешь его кожей, купаешься в этом нежном буйстве красок. Кроме Лилиан, в часовне в этот час было только несколько американских солдат, а вскоре ушли и они. Она присела на скамью, окутанная потоками света, словно легчайшим, самым драгоценным, царственным убранством, и больше всего ей хотелось сейчас оказаться нагишом, чтобы кожей ощутить на теле прикосновение этой ажурной, сияющей парчи. Да, на нее лились каскады света, кружа голову невесомостью, словно она и падает, и взлетает одновременно, словно она дышит светом, словно синева, багрянец и охра заполняют ее легкие, бурлят в ее крови, а незримая преграда между телом и сознанием наконец-то прорвана и свет струится в эту брешь, как прежде ее проницали насквозь незримые рентгеновские лучи, с той лишь разницей, что тогда взгляду обнажался скелет, а теперь в существе ее открывалась некая таинственная сила, оживляя биение сердца, убыстряя ток крови. То была сама жизнь, и пока Лилиан, боясь шелохнуться, сидела на скамье, вбирая в себя светозарные струи, она тоже оставалась частицей жизни, неотъемлемо слитой, нерасторжимо сопряженной частицей, а не чем-то отдельным и одиноким, – нет, свет принял ее в свои объятия, оберегал и хранил, и внезапно ее охватило странное, мистическое чувство, что доколе он вот так ее держит, она умереть не может, вернее, нечто в ней, что-то, что связано с этой магией света, никогда не умрет. Это было огромное, спасительное утешение, и хотелось не забывать его никогда, хотелось, так она чувствовала, чтобы именно такой и была ее жизнь, чтобы каждый из дней, какие ей еще суждены, какие ей остались, был ячейкой таких же вот лучистых сот, напоенных солнечным медом, – светом без тени, движением без возврата, горением без пепла.
Ей вспомнилось, как она приходила сюда в последний раз. Ее привела мама. Было это в те недели, когда гестапо разыскивало отца. Они тогда дни напролет проводили в церквях, им казалось, так безопаснее. Вот тогда-то Лилиан и довелось изучить множество парижских храмов, по большей части таясь по самым темным углам, крестясь и отбивая поклоны в притворной молитве. Но какое-то время спустя и по церквям начали шастать гестаповские агенты, и даже сумрак собора Парижской Богоматери уже не давал спасительного убежища. Тут кто-то из друзей и посоветовал матери прятаться в часовне Сант-Шапель, якобы там был надежный привратник. Лилиан хорошо помнит: в этом царстве света она почувствовала себя преступницей, которую из воровской норы выволокли прямо под беспощадные прожектора полицейской облавы, или как прокаженная в ослепительно-белом свете операционной. Она помнит, никогда не забудет, и свой тогдашний страх, и свою ненависть.
Теперь от всего этого не осталось и следа. Тени прошлого рассеялись как туман под первым же натиском мягкого, благодатного света. Исчезла и ненависть, осталось только счастье. Перед этим светом, подумалось ей, ничто не может устоять – даже отвратительная способность памяти хранить в себе ужасное прошлое не просто пятном пустоты, а какой-то окаменелой судорогой души, заполняя собой, словно комнату, заставленную старой, ненужной мебелью, каждый прожитый день, и тесня все истинно ценное в твоей жизни, всякий твой полезно осознанный опыт. Лилиан млела от блаженства в этих лучах. Ей чудилось, будто она этот свет даже слышит. Ведь столько всего можно услышать, думала она, если уметь по-настоящему хранить тишину. Здесь и дышится по-другому, все ровней и все глубже. Она всей грудью вдыхала эту золотистость и синеву, и винно-пурпурный багрянец. И чувствовала, как в этом буйстве красок меркнет, растворяется весь сумрачный мир санатория, а серо-черные пленки рентгеновских снимков, скручиваясь и корчась, мгновенно вспыхнув, сгорают ярким пламенем. Чего-то такого она и ждала. За этим и шла сюда. «Лучистое счастье, – думалось ей, – самое упоительное в мире».
Привратнику пришлось дважды ее окликнуть.
– Мы закрываем, мадемуазель.
Она встала, вглядываясь в его осунувшееся, изможденное заботой лицо. В первый миг она вообще не могла понять, как это он не чувствует того же, что она – но, очевидно, привыкнуть можно ко всему, даже к чуду.
– Вы давно здесь работаете? – спросила она.
– Два года.
– А привратника, который в войну здесь работал, знали?
– Нет.
– Хорошо, наверно, проводить здесь весь день?
– Так ведь работа, – не понял ее привратник. – А на жизнь все одно не хватает. Инфляция, будь она неладна.
Она достала из сумочки купюру. Глаза старичка заметно оживились. Вот оно, его чудо, подумала Лилиан, и не ей его упрекать, – для него это и хлеб, и вино, и жизнь, и, наверно, само счастье. Она вышла в тусклую серость двора. Неужели чудеса и вправду надоедают, думала она, неужели к ним можно привыкнуть? Как привыкают люди здесь, внизу, к самому понятию жизнь, которое для них нечто само собой разумеющееся и вместо благодатного сияния чуда становится всего лишь будничным светом повседневности.
Она огляделась. Равнодушное солнце ярким золотом заливало крышу соседней тюрьмы, заливало теми же лучами, что творят в часовне таинство великого светозарного торжества. По двору прохаживались полицейские, протарахтел фургон с арестантами, выглядывающими в зарешеченные оконца. Светоносное чудо свершалось в плену у тоскливых казенных зданий, где правят полиция и юстиция, в цитадели правопорядка, где среди канцелярских шкафов, уголовных дел, преступлений, убийств, судебных тяжб, зависти и злобы бледной, запуганной тенью витает призрак, именуемый у людей справедливостью. Насмешка судьбы была слишком очевидна – но Лилиан усомнилась, нет ли и тут более глубокого смысла: быть может, чтобы чудо оставалось чудом, именно так и нужно? И вдруг подумала о Клерфэ. И улыбнулась. Вот теперь она готова. Со дня его отъезда от него не было ни слуху ни духу. Ее это не удручало – она ведь и не ждала ничего. Он не был ей нужен. Но, оказывается, приятно знать, что он есть на свете.
В Риме Клерфэ дни напролет проводил в конторах, в кафе и мастерских. По вечерам встречался с Лидией Морелли. О Лилиан поначалу вспоминал часто, потом надолго забыл. Да, было в ней что-то трогательное, нечто такое, что прежде ему в женщинах почти не встречалось. Она напоминала красивого, забавного щеночка, который еще ни в чем не знает меры. Ничего, еще научится, думал он. Покамест ей не терпится наверстать все, что, как ей мнится, она упустила. Скоро поймет, что наверстывать было нечего. Пообвыкнет и сделается как все – примерно такой же, как Лидия Морелли, но, надо полагать, не настолько уж безупречно искушенной. Нет у нее ни скептического ума Лидии, ни ее мертвой женской хватки. Лилиан, пожалуй, идеально подойдет мужчине с сентиментальной жилкой, поэту в душе, который сможет уделять ей много времени, так он решил – а ему точно нет. Ей стоило с Волковым остаться. Тот, похоже, только ею одной и жил, ну и, понятное дело, не удержал, так уж водится, вечная история. Клерфэ к совсем другой жизни приучен. И ни во что не намерен углубляться всерьез. Лидия Морелли для него самый подходящий вариант. А Лилиан – это так, очаровательное отпускное приключение. Для Парижа она слишком провинциальна, неопытна, да вдобавок еще и с непомерными запросами.
Решив так, он вздохнул с облегчением. В Париже он, конечно, позвонит Лилиан, чтобы встретиться еще разок и все ей объяснить. Может, правда, и объяснять ничего не понадобится? Да конечно же, объяснять нечего. Она наверняка сама уже все себе объяснила. Тогда почему он хочет с ней увидеться? Он не стал ломать над этим голову. С какой стати? Между ними считай что почти ничего и не было. Подписав свой контракт, он еще два дня пробыл в Риме. Лидия Морелли отправлялась в Париж в тот же день, что и он. Он поехал на «Джузеппе». Лидия предпочла поезд. Она ненавидела путешествовать на машине, а тем более самолетом.
