10
Лилиан всегда боялась ночи. Ночь таит в себе приступы удушья, незримые руки-клещи, что норовят сдавить горло, неизбывный, непереносимый ужас одинокой смерти. В санатории она с наступлением темноты месяцами не выключала свет, лишь бы не оставаться один на один с мертвенной, холодно-искристой белизной снежных ландшафтов в полнолуние или гнетущей, самой бесцветной на свете, мертвенной серостью тех же снегов в безлунные ночи. Ночи в Париже были куда милосердней. Здесь в окне были река и собор, а тишину мостовой нарушали то нетвердые шаги пьяницы, то шуршание шин и рокот мотора проезжающего авто. Когда ей доставили первые платья, Лилиан не стала вешать их в шкаф, а развесила по всей комнате. Одно, бархатное, висело над изголовьем кровати, а рядом с ним вскоре присоседилось и серебристое, так что ночью, когда какой-то из прежних кошмаров накатом жути кидал ее в пропасть, куда она, давясь застрявшим в горле воплем ужаса, все падала, падала без конца, летя из бездонной тьмы в бездонную тьму, – вот тогда, вскинув руку, она могла нащупать платье и ухватиться за этот бархатный или за этот серебристый спасительный канат, а уж по нему худо-бедно выбраться из бесформенной, гибельной пустоты обратно в четыре стены своей комнаты, во время и пространство, в устойчивость, привычность и жизнь. Она поглаживала эти платья, лишь бы ощутить на ощупь приятную, знакомую ткань, вставала, бродила по комнате, часто нагишом, и ее наряды окружали ее, как надежные друзья, на плечиках они висели по стенам и на дверцах шкафа, а ее туфли, отливая золотистым, каштановым, черным блеском, выстроившись в ряд на комоде на своих высоких, изящных шпильках, напоминали воинство воздушных боттичеллиевых ангелов, ненадолго прилетевших сюда среди ночи помолиться на часовню Сант-Шапель, чтобы под утро снова воспарить и исчезнуть. «Только женщине дано знать, – думала она, – сколько утешения способна подарить малюсенькая шляпка». Сомнамбулой она расхаживала среди своих обновок, любовалась мерцанием парчи в лунном свете, примеряла кокетливый колпачок шляпки, пару туфель, иной раз и платье, в бледной лунной дорожке стояла перед зеркалом, пытливо вглядываясь в свое мерцающее отражение, в свое лицо, плечи, пока вроде еще не поникшие, груди, пока вроде бы ничуть не тронутые дряблостью, придирчиво изучая свои ноги, не подтачивают ли привычную ладную округлость ляжек и икр первые приметы недужной худобы. «Пока что нет, – думала она, – еще нет, и увлеченно продолжала свой безмолвный призрачный парад – другая пара туфель, а к ним теперь вот эта шляпка, которая вообще непонятно как держится на голове, ну и кое-что из немногих ее драгоценностей, посверкивающих в ночи ведьмовскими искорками, и загадочный силуэт в зеркале, – ответная улыбка, ответный вопрос, ответный взгляд, – словно там, в зазеркалье, ему известно гораздо больше, чем ей самой».
Увидев ее снова, Клерфэ просто оторопел – настолько она переменилась. Он ей позвонил – на третий день после приезда в Париж – без особой охоты, хоть и с примесью любопытства, но скорее исполняя мелкую и тягостную повинность и намереваясь просто заглянуть на часок. А остался на весь вечер. И дело тут вовсе не в нарядах, это он сразу смекнул. На своем веку он повстречал немало женщин, умеющих одеваться со вкусом, а уж Лидия Морелли разбирается в дамских туалетах получше, чем любой служака-капрал в шагистике. Нет, дело в самой Лилиан, – переменилась именно она. Две недели назад он расстался с почти еще девочкой, озорным, кокетливым, чуть плутоватым созданием, а теперь вдруг этот подросток, внезапно преодолев таинственные возрастные границы юности, но сохранив все ее обаяние, смотрел на него с загадочной и непостижимой уверенностью молодой и необычайно красивой женщины. И он, твердо решивший с Лилиан порвать, теперь радовался последнему, чуть было не упущенному шансу ее удержать, вернуть. Вдали от нее он, похоже, преувеличивал, а может, просто придумал и внушил себе представление о налете провинциальности в ее облике, смутно ощущая в поведении девушки некий разлад между экстравагантностью манер и робостью повадки и видя в нем задатки истерички. Теперь от всего этого не осталось и следа. Перед ним было пламя, ровное и негасимое, и он знал, какая это редкость. Слишком много попадалось ему на пути тлеющих парафиновых огарков в дорогих серебряных канделябрах, слишком часто доводилось путать истинное пламя чувств с угаром юности, хоть и не чуждым пламени, только пламя это вскоре чахнет под колпачком обыденности и житейских расчетов, – но сейчас, он знал, перед ним нечто совсем иное. Как же он не разглядел этого раньше? И ведь чувствовал даже – а не распознал. Вот так же смотришь на форель, запущенную в слишком тесный аквариум – неловкая, беспомощная, она тычется во все стороны, вздымая муть со дна, вырывая с корнем водоросли. Но стоит отпустить ее обратно в реку, и она, не встречая преград из стали и стекла, не торкаясь в каменистое дно, безудержно резвится в своей стихии, наслаждаясь стремительностью рывков и по течению, и против, переливаясь и играя всеми цветами радуги, что крохотными шаровыми молниями посверкивают на ее серебристых чешуйках.
– Мой дядюшка Гастон собирается устроить ради меня небольшой прием, – сообщила Лилиан пару вечеров спустя.
– Вот как?
– Да. Хочет выдать меня замуж.
– Все еще?
– Сильнее, чем прежде! Боится, что я не только сама разорюсь, но и его разорю, если и дальше буду покупать платья.
Они сидели в кафе «Вефур». Как и в первый раз, им подали камбалу с жареным миндалем, а к ней молодое монтраше.
– После Рима ты что-то не слишком разговорчив, – заметила Лилиан.
– Вот как? – Клерфэ вскинул на нее глаза.
Лилиан усмехнулась:
– Или это из-за той женщины, что недавно вошла?
– Женщины? Какой женщины?
– Я должна показать пальцем?
Клерфэ и правда не видел, когда вошла Лидия Морелли. Он заметил ее только сейчас. «Вот черт, какая нелегкая ее принесла?» С сопровождавшим ее кавалером он знаком не был, хоть и знал, что это некий Джонсон, известный богач. Значит, как только он ей сегодня утром сообщил, что вечером они увидеться не смогут, Лидия и впрямь времени даром не теряла. Он, кстати, тут же сообразил, как она догадалась, где его искать, – вспомнил, что год назад они частенько здесь бывали. «Вот и показывай после этого свои любимые рестораны», – с досадой подумал он.
– Ты ее знаешь?
– Как и многих других. Не больше и не меньше.
Он видел: Лидия вовсю рассматривает Лилиан и уже с точностью до сотни франков установила, что на ней надето, где куплено и почем. Он был уверен, что она даже туфли успела оценить, пусть если их под столом не разглядеть. Что-что, а по этой части Лидия просто ясновидящая. Будь его воля, знай он заранее – ни за что бы этой встречи не допустил, но теперь, раз уж она случилась, решил воспользоваться. Игра на простейших эмоциях – иной раз самое верное средство. Соперничество – одна из таких эмоций. Что ж, если Лилиан приревнует, тем лучше.
– Она отлично одета, – похвалила Лилиан.
Он кивнул:
– Да, она этим славится.
Теперь он ждал замечания насчет возраста Лидии. Той было сорок, днем она выглядела на тридцать, а вечером, при выгодном освещении, на двадцать пять. В заведениях, куда ходила Лидия, освещение всегда было только выгодное. Замечания о возрасте не последовало.
– Она красивая, – заметила Лилиан. – У тебя был с ней роман?
– Нет, не было, – ответил Клерфэ.
– Ну и зря. Даже глупо с твоей стороны.
– Это почему? – Он смотрел на нее озадаченно.
– Но она же такая красивая! Откуда она?
– Итальянка.
– Из Рима?
– Да, – ответил он. – Из Рима. Почему ты спрашиваешь? Или ревнуешь?
Лилиан спокойно поставила на стол рюмку с золотистым шартрезом.
– Бедняга Клерфэ, – проговорила она. – Нет, я не ревную. На ревность у меня нет времени.
Клерфэ смотрел на нее растерянно. В устах всякой другой женщины он счел бы это ложью, но сейчас понимал – Лилиан вовсе не лжет. Она действительно так думает и, похоже, так оно и есть. На него вдруг накатила необъяснимая ярость.
– Поговорим лучше о чем-нибудь другом.
– Почему? Только оттого, что ты вернулся в Париж с другой женщиной?
– Ерунда! Что за вздор тебе в голову лезет?
– Разве это неправда?
Клерфэ задумался лишь на секунду.
– Да, это правда.
– Что ж, у тебя отличный вкус.
Он промолчал, ожидая очередного вопроса. И твердо решил говорить правду. Еще позавчера он верил, что удастся продолжить отношения с Лилиан, так сказать, попутно. Сейчас, когда он видел ее и Лидию одновременно, он уже ни о ком, кроме Лилиан, и помыслить не мог. Он знал, что влип, причем сам же попался, из-за этого и злился, но знал и другое – тут ничего уже не исправить, а меньше всего логикой. Сейчас, вот в эту секунду, Лилиан от него ускользнула, причем самым опасным, самым каверзным образом – без всякой борьбы. И завоевать ее вновь можно одним-единственным, наитруднейшим способом – в поединке, который обычно ведешь только с самим собой перед зеркалом: признаться, не теряя лица.
– Я не хотел в тебя влюбляться, Лилиан, – начал он.
Она улыбнулась:
– Против этого нет средства. Только мальчишки в школе думают, что есть.
– В любви никто не бывает взрослым.
– Любовь, – вымолвила Лилиан. – Слово-то какое необъятное! Сколько всего в нем таится! – Она оглянулась на Лидию Морелли. – Все куда проще, Клерфэ. Пойдем?
– Куда?
– Я хочу к себе в номер.
Ни слова не говоря, Клерфэ расплатился. «Промах», – пронеслось у него в голове. Направляясь к главному входу, они прошли мимо столика Лидии Морелли, которая его проигнорировала. В узком переулке швейцар поставил машину Клерфэ прямо перед рестораном, на тротуаре. Лилиан кивнула на «Джузеппе».
– Вон он, твой предатель. Отвези меня в гостиницу.
– Нет. Давай еще в Пале-Рояль зайдем. В саду там открыто? – спросил он у швейцара.
– Под аркадами, сударь.
– Да знаю я этот сад, – сказала Лилиан. – Что ты задумал? Стать двоеженцем?
– Брось. Пойдем.
Они вошли под аркады Пале-Рояль. Вечер был прохладный, в воздухе пахло весной и свежей пашней. Переменчивый ветер налетал в сад порывами и был гораздо теплее ночной мглы, уже запрятавшейся между стенами.
Клерфэ остановился:
– Не говори ничего. И не заставляй меня ничего объяснять. Я не смогу.
– Да что объяснять-то?
– Нечего?
– И правда нечего.
– Я люблю тебя.
– За то, что не устраиваю тебе сцену?
– Нет, – сказал Клерфэ. – Это было бы отвратительно. За то, что ты устраиваешь такую необыкновенную сцену.
– Я вообще ничего тебе не устраиваю, – возразила Лилиан, кутаясь в меховой воротничок своего жакета. – Я, по-моему, даже не представляю, как это делается.
Она стояла перед ним, и беспокойный ветер трогал ее волосы. Это была незнакомка, совсем чужая, женщина, которую он не знал никогда и тем не менее уже успел потерять.
– Я люблю тебя, – повторил он, обнял ее и поцеловал, на миг ощутив запах ее волос и терпкий аромат духов на шее. Безучастно, с широко распахнутыми глазами, она не противилась его объятию, но, казалось, просто слушает ветер.
В сердцах он даже ее встряхнул.
– Скажи что-нибудь! Сделай что-нибудь! Хочешь, скажи, чтобы я уходил! Залепи мне пощечину! Но не стой, как изваяние!
Легко, одним движением она высвободилась из его рук.
– С какой стати тебе уходить? – спросила она.
– Значит, ты хочешь, чтобы я остался?
– По-моему, сегодня вечером «хотеть» – какое-то очень уж чугунное слово. Непонятно, как с ним обращаться. Чугун ведь так легко расколоть. Слышишь ветер? Чего он хочет?
Он смотрел на нее.
– По-моему, ты и впрямь что говоришь, то и думаешь, – с изумлением вымолвил он немного погодя.
Она улыбнулась:
– А почему нет? Я же сказала тебе: все куда проще, чем тебе кажется.
Он молчал, совсем не зная, как быть дальше.
– Хорошо, я отвезу тебя в гостиницу, – решил он наконец.
Она спокойно пошла с ним, вернее, рядом с ним. «Да что же это со мной творится? – думал он. – Я сам не свой, злюсь и на нее, и на Лидию, а по делу мне не на кого злиться, кроме самого себя».
Они вернулись к ресторану. В ту же минуту и Лидия Морелли вместе со своим кавалером показались в дверях. Лидия попыталась и на сей раз его не заметить, но любопытство все-таки пересилило. К тому же ей и ее спутнику все равно приходилось ждать, когда из толкучки припаркованных машин выведут «Джузеппе», а только после этого подадут и их авто. Вот почему она предпочла с очаровательной беспечностью поздороваться и представить своего кавалера. И тут же затеять разговор, с поразительной ловкостью пытаясь выяснить, кто такая Лилиан, что за птица и откуда взялась. Поначалу Клерфэ думал, что придется брать Лилиан под защиту, но вскоре понял, что это совершенно не требуется. Пока оба парковщика, переругиваясь и напрочь перегородив движение, разбирались с их машинами, а сам он говорил со спутником Лидии об автомобилях, между обеими дамами под видом непринужденной беседы происходила беспощадная пикировка, где убийственная любезность очередного фехтовального выпада сменялась столь же виртуозным парирующим контрманевром. В открытом обмене ударами Лидия Морелли, несомненно, взяла бы верх – она была и старше, и опытней, и гораздо злее Лидии; но в том-то и загвоздка, что сейчас каждый ее удар приходился будто в вату. Лилиан отвечала ей со столь обезоруживающей наивностью и столь же оскорбительным почтением, что все уловки Лидии оказались бессильны – она, хочешь не хочешь, изобличала себя в этом поединке атакующей стороной, тем самым заранее предопределив свое поражение. Даже ее спутник не мог не заметить, что рядом с такой собеседницей его даме плохо удается скрыть раздражение. А заодно и собственный возраст.
– Ваша машина, сударь, – доложил наконец швейцар.
Клерфэ вывернул из переулка за угол.
– Это был высший пилотаж, – восхитился он. – Ей не удалось выведать, ни кто ты, ни откуда, ни где живешь.
– Стоит ей захотеть, она завтра же все это узнает.
– От кого? От меня?
– От моего модельера. Она же видела мое платье.
– И тебе это безразлично?
– Не то слово, – бросила Лилиан, всей грудью вдыхая ночной воздух. – Давай поедем через площадь Согласия. Сегодня воскресенье, там фонтаны с подсветкой.
– Тебе, похоже, все безразлично, верно? – спросил он.
Она с улыбкой повернулась к нему:
– В самом высшем смысле – да.
– Я так и понял. И что же с тобой?
«Просто я знаю, что умру, – думала она, – ощущая свет фонарей, скользящий по лицу. И чувствую это сильнее, чем ты, вот почему в том, что для тебя всего лишь шум, мне слышны и плач, и клич, и мольбы, и ликование, а все, что для тебя лишь обыденность, для меня дарение и благодать».
– Смотри, фонтаны! – прошептала она.
Он медленно объезжал площадь. Под серебристо-серым парижским небом взметывались ввысь искристые струи, а взлетев, рушились вниз, в нарциссическом восторге спеша насладиться собственным отражением, и в шуме фонтанов, осиянный светом, овеянный тысячелетиями, мерцающим вертикальным стержнем прокалывал небосвод обелиск – символ непреходящей стойкости в окружении самого мимолетного, что есть на свете, – фонтанов, которые, мириадами капель познавая восторг взлета, возносились к небу и, забыв на миг о недуге земного тяготения, жертвами неизбежной метаморфозы отдавались гибельности упадка, напевая древнейшую на земле колыбельную песнь, – неумолчный плеск воды, этот хорал вечного возрождения материи и вечной бренности всякой отдельной жизни.
– Красота какая! – вздохнула Лилиан.
– Да уж, – отозвался Клерфэ. – Когда-то здесь стояла гильотина. Марию-Антуанетту обезглавили. А теперь вот фонтаны плещут.
– Отвези меня еще на Рон-Пуэн, – попросила Лилиан. – Там тоже фонтаны.
Клерфэ свернул на Елисейские Поля. На Рон-Пуэн к плеску и белопенной кипени воды, ощетинившись, словно копьями, примкнутыми штыками своих бутонов, добавилось воинство желтых тюльпанов, которые, словно прусский полк на параде, замерли по стойке смирно.
– Ну что, тебе и это безразлично? – спросил Клерфэ.
Лилиан, очнувшись от наваждения водоплещущей ночи, медленно перевела на него взгляд. «А он ведь мучается, – подумала она. – Как же это легко!»
– Я в этом растворяюсь, – сказала она. – Ты разве не чувствуешь того же?
– Нет. Да и не хочу я ни в чем растворяться. Хочется, наоборот, больше силы.
– Так и я о том же. Вроде бы отдаешься – а тебе такой прилив силы в ответ.
Как же хотелось остановиться и поцеловать ее, но не было уверенности, чем это обернется. У него было странное чувство, будто его одурачили, и от ярости он готов был прямо сейчас на всем ходу влететь в эту клумбу желтых тюльпанов, давя и круша все вокруг, лишь бы рывком прижать к себе Лилиан и так, в обнимку, увезти ее куда угодно – только куда? В пещеру, в укрытие, в комнату, а лучше бы всего, навсегда, снова и снова – в этот отрешенный взгляд ее серых глаз, которые, казалось, как-то не вполне его замечают.
– Я люблю тебя, – сказал он. – Забудь все остальное. Забудь про ту женщину.
– Но почему? Почему бы тебе не побыть с кем-то? Или, думаешь, я все это время была одна?
«Джузеппе» дернулся и заглох. Клерфэ запустил мотор снова.
– Ты имеешь в виду – в санатории? – спросил он.
– Я имею в виду – в Париже.
Он смотрел на нее в упор. Она улыбалась.
– Я совсем не могу быть одна. А теперь отвези меня в гостиницу. Я устала.
– Хорошо.
Миновав Лувр и Консьержерию, Клерфэ свернул на мост бульвара Сан-Мишель. Все в нем клокотало от бессильной ярости. Будь его воля – избил бы, да рука не поднимется: Лилиан всего лишь призналась в том же, в чем он прежде признался ей, а в правдивости ее слов он ни секунды не сомневался. Единственное, чего он желал – завоевать ее снова. Почему-то именно на этой девчонке для него вдруг свет клином сошелся. И он не знает, как быть, но что-то делать надо срочно: нельзя просто так дать ей уйти, исчезнуть в дверях гостиницы, ее тогда уже не вернуть, это последний шанс, нужно какое-то волшебное слово, чтобы ее удержать, иначе она вот сейчас выйдет из машины, поцелует его со все той же отрешенной улыбкой и навсегда исчезнет в гостиничном подъезде, пропахшем рыбным супом и чесноком, минует стойку, за которой, припася на перекус бутылочку дешевого винца и кусок лионской колбасы, прикорнул ночной портье, взойдет по щербатой лестнице, и последнее, что останется ему от нее на память – это мерцание ее стройных, упругих щиколоток, легко и твердо одолевающих ступеньку за ступенькой в сумраке узкой гостиничной прихожей, а наверху, уже у себя в номере, она вдруг ощутит, как сквозь золотистую ткань ее болеро прорастают два крыла, и она выпорхнет в окно, запросто и стремительно, и полетит, но не в сторону Сант-Шапель, о которой она ему рассказывала, а, пожалуй, на какой-нибудь особо элегантной метле, то ли от Баленсиаги, то ли от Диора, прямиком на шабаш Вальпургиевой ночи, где за ней будут ухлестывать черти, все как один во фраках, все как один рекордсмены всех мыслимых и немыслимых скоростей, готовые хоть на шести языках рассуждать обо всем на свете от Платона до Хайдеггера, а вдобавок еще виртуозы-пианисты и поэты, не считая чемпионов мира по боксу.
Ночной портье проснулся и зевнул.
– У вас ключи от кухни есть? – спросил Клерфэ.
– Конечно, сударь. Минеральная? Шампанское? Пиво?
– Принесите из холодильника баночку икры.
– Вот этого не могу. Ключи от холодильника у хозяйки.
– Тогда сбегайте на угол в ресторан «Лаперуз». Принесите икры оттуда. Там еще открыто. Мы подождем здесь. Я вас пока что подменю.
Он достал из кармана деньги.
– Я не хочу икры, – сказала Лилиан.
– А чего бы ты хотела?
Она явно колебалась.
– Клерфэ, – вымолвила она наконец. – В такое время ко мне здесь еще никто не приходил. Ведь ты это хотел выяснить?
– Что правда, то правда, – вмешался портье. – Мадам все время возвращается одна. Ce n’est pas normal, monsieur. Так вам шампанского? У нас еще остался Дом Периньон тридцать четвертого года.
– Тащите его сюда, бесценный вы мой! – воскликнул Клерфэ. – Что есть из еды?
– А можно мне вот этой колбасы? – Лилиан кивнула на стойку.
– Берите мою, мадам. На кухне есть еще.
– Принесите с кухни, – распорядился Клерфэ. – И черного хлеба, и сыра, бри.
– И бутылку пива, – добавила Лилиан.
– А шампанского не надо, мадам? – Лицо паренька как-то сразу потускнело: плакали его комиссионные.
– «Дом Периньон» все равно несите. В крайнем случае, один выпью. Хочу кое-что отметить.
– Это что же?
– Прорыв чувств. – Клерфэ уже усаживался за стойкой. – Идите. Я вас подменю.
– Ты и это умеешь? – спросила Лилиан.
– Конечно. В войну научился.
Она облокотилась на стойку.
– Ты многому научился в войну, верно?
– Почти всему. Живешь-то почти всегда как на войне.
Клерфэ успел записать заказ – бутылку минеральной – и просьбу постояльца разбудить его завтра в шесть утра. Еще одному, весьма изумленному лысому господину он выдал ключи от номера двенадцать, двум англичанкам – от номеров двадцать четыре и двадцать пять. Тут с улицы ввалился изрядно подвыпивший гуляка, пожелавший выяснить, свободна ли Лилиан и сколько она стоит.
– Тысячу долларов, – невозмутимо сообщил Клерфэ.
– Да столько ни одна баба не стоит, болван! – возмутился знаток и сгинул во мраке под тихий плеск набережной.
Портье вернулся с бутылками и снедью, заявив, что в любую секунду готов сбегать в «Лаперуз» или «Тур д’Аржан», если что потребуется. У него и велосипед есть.
– Это завтра, – сказал Клерфэ. – У вас свободная комната найдется?
Паренек посмотрел на него как на сумасшедшего.
– Но у мадам есть комната.
– Мадам замужем. Причем за мной, – пояснил Клерфэ, окончательно приведя портье в замешательство: зачем тогда Дом Периньон заказывали?
– Номер шесть у нас свободен, – сообщил он. – Это как раз рядом с мадам.
– Хорошо. Отнесите все туда.
Принеся в номер заказ и наметанным взглядом оценив чаевые, портье заявил, что готов к услугам всю ночь и может на велосипеде выполнить любое поручение. Клерфэ начеркал для него список покупок, необходимых к утру – зубную щетку, мыло, еще пару мелочей – и попросил положить все это у двери. Паренек пообещал непременно все исполнить и ушел, но вскоре явился снова, – принес лед для шампанского, – а уж после исчез окончательно.
– Мне казалось, вот оставлю тебя этим вечером одну – и никогда больше не увижу, – признался Клерфэ.
Лилиан уселась на подоконник.
– Мне такое каждую ночь кажется.
– Это как?
– Что я ничего больше уже не увижу.
У него сердце захолонуло от боли – до того одинокой показалась ему эта девочка, этот ее нежный профиль в ночи – одинокой, но не покинутой.
– Я люблю тебя, – вымолвил он. – Не знаю, поможет тебе это или нет, но это правда.
Она не отвечала.
– Ты ведь знаешь, я не из-за сегодняшнего недоразумения это говорю, – продолжил он, сам не понимая, что лжет. – Забудь эту дурацкую встречу. Это просто случайность была, по глупости, и вообще от всей этой жизни, от неразберихи этой. Меньше всего на свете я хотел тебя обидеть.
Она все еще молчала.
– По-моему, меня и нельзя обидеть, – задумчиво произнесла она наконец. – В известном смысле я неуязвима. Я правда так чувствую. Возможно, это мне такая награда за все остальное.
Клерфэ не знал, что на это ответить. И хотя он не вполне понимал, скорее лишь смутно чувствовал, что она имеет в виду, верить хотелось в противоположное. Он смотрел на нее.
– Ночью у тебя кожа светится, как раковина изнутри, – сказал он. – Мерцает. Не поглощает свет, а отражает. Тебе правда хочется пива?
– Да. И дай мне немножко этой лионской колбасы. С хлебом. Тебя это не очень смутит?
– Меня ничто не смутит. По-моему, я ждал этой ночи всю жизнь. Как будто там, внизу, по ту сторону гостиничной конторки, весь мир рухнул. И лишь мы кое-как успели спастись.
– А мы успели?
– Да. Разве не слышишь, как тихо стало вокруг?
– Это ты притих, – усмехнулась она. – Потому что своего добился.
– Разве? По-моему, я всего лишь проник в ателье мод.
– А-а, ты о моих молчаливых друзьях! – Лилиан глянула на развешенные вокруг платья. – Они рассказывают мне по ночам про фантастические балы и карнавальные шествия. Но сегодня они мне не понадобятся. Хочешь, спрячу их в шкаф?
– Пусть себе висят. Что же они тебе такое рассказывают?
– Всякое. О празднествах, городах и странах, о любви. А иногда и о море. Я ведь никогда моря не видела.
– Можем съездить. – Клерфэ протянул ей бокал холодного пива. – Через пару дней. Мне как раз на Сицилию надо. Очередная гонка. Только мне там не победить. Поехали со мной!
– А тебе всегда надо победить?
– Иногда это весьма кстати. Даже идеалистам деньги совсем не мешают.
Лилиан рассмеялась:
– Надо будет сказать об этом моему дядюшке Гастону.
Клерфэ посмотрел на платье очень тонкой серебристой парчи, висевшее над изголовьем кровати.
– Вот и платье в самый раз для Палермо, – сказал он.
– Я в нем недавно ночью расхаживала.
– Где?
– Тут.
– Одна?
– Можешь считать, что одна. Хотя на этом празднике со мной были Сант-Шапель, Сена, луна и даже бутылка пуйи.
– Ты больше не будешь одна.
– Я и не была одна. Не в таком смысле.
– Я знаю, – сказал Клерфэ. – Я вот говорю, что люблю тебя, как будто ты мне за это чем-то обязана, но у меня такого и в мыслях нет. Просто выражаюсь нескладно, не умею, не привык.
– Мне не кажется, что ты говоришь нескладно.
– Да всякий мужчина говорит нескладно, если не врет.
– Брось, – сказала Лилиан. – Откупорь лучше Дом Периньон. А то под пиво, хлеб и колбасу ты какой-то сам не свой, разглагольствуешь, и все на общие темы. К чему ты принюхиваешься? Чем таким от меня пахнет?
– Чесноком, луной, а еще обманом, хоть я и не могу его изобличить.
– Ну и слава богу! Лучше вернемся снова на землю и будем держаться за нее изо всех сил. А то при полной луне улететь ничего не стоит. Ведь мечты, сны и грезы – они такие невесомые.
