11
Канарейка заливалась вовсю. Клерфэ слышал ее сквозь сон. Проснувшись, он огляделся. И не сразу сообразил, где находится. Солнечные зайчики, блики от белых облаков и воды пляшут на потолке, и казалось, это пол, и все вокруг вверх ногами, включая кровать и нежно-салатный пододеяльник. Дверь в ванную комнату открыта, и окно в ней тоже, а через двор видно окно напротив, в нем-то и висит клетка с канарейкой. Там за столом толстуха-блондинка с необъятным бюстом что-то ест, и, судя по наполовину опустошенной бутылке бургундского, это не завтрак, а настоящий обед.
Он нашарил часы. Так и есть, двенадцать уже. Он и не помнит, когда в последний раз столько спал. Тут же вдруг страшно захотелось есть. Он осторожно приоткрыл дверь. На пороге лежал пакет с покупками, которые он заказал накануне. Паренек, значит, не обманул. Он развернул пакет, наполнил ванну, вымылся, оделся. Канарейка все еще заливалась. Толстуха напротив принялась за десерт – яблочный пирог с кофе. Клерфэ перешел к другому окну, с видом на набережную. Там уже вовсю кипела уличная жизнь: сновали машины, прохаживались возле своих развалов букинисты, залитый солнцем, тащился по реке буксир с тявкающим шпицем на палубе. Высунувшись, Клерфэ первым делом увидел в соседнем окне профиль Лилиан. Всецело поглощенная спуском из окна небольшой корзиночки на веревке, она его не замечала. Внизу прямо под ее окном перед входом в ресторан расположился со своим лотком продавец устриц. Похоже, процедура была ему уже хорошо знакома. Когда корзинка поравнялась с его животом, он выложил ее дно мокрыми водорослями и вскинул голову.
– Вам каких – мареннских или беллон? Беллон сегодня получше.
– Беллон. Шесть штук.
– Двенадцать, – встрял Клерфэ.
Она повернулась к нему и рассмеялась.
– От завтрака, значит, отказываешься?
– Вот этим и позавтракаю. А вместо апельсинового сока пусть будет пуйи.
– Так двенадцать? – спросил продавец.
– Восемнадцать, – решила Лилиан и снова повернулась к Клерфэ: – Приходи. И вино не забудь.
Клерфэ спустился в ресторан за бутылкой пуйи и бокалами. Прихватил вдобавок еще хлеба, масла и кусок зрелого пол-левека.
– И частенько ты вот этак питаешься?
– Почти каждый день. – Лилиан кивнула на конверт у себя в руках. – Послезавтра дядюшка Гастон устраивает обед в мою честь. Хочешь, он и тебя пригласит?
– Нет.
– Ну и хорошо. Твой приход подорвал бы весь его замысел – сыскать для меня богатого мужа. Или, может, ты тоже богат?
– Всякий раз лишь на пару недель. И что, если найдется достаточно богатый претендент, пойдешь за него?
– Налей мне лучше немного вина, – ответила она. – И не говори ерунды.
– От тебя всего можно ожидать.
– С каких это пор?
– Я думал о тебе.
– Это когда же?
– Во сне. Ты совершенно непредсказуема. Живешь по каким-то совсем иным, неведомым мне законам.
– Ну и хорошо, – отозвалась Лилиан. – Вреда от этого не будет. Какие у нас планы на сегодня?
– Сегодня я беру тебя с собой в отель «Риц». Сажаю там на четверть часа где-нибудь в уголке в вестибюле полистать журналы, а сам иду к себе в номер переодеться. Потом мы идем куда-нибудь обедать, а после ужинать, а после снова обедать и снова ужинать – и все это в знак протеста против твоего вечера у дядюшки послезавтра.
Ничего не отвечая, она смотрела в окно.
– Если хочешь, я схожу с тобой в Сант-Шапель, – сказал Клерфэ. – Или в собор Парижской Богоматери, или даже в музей, раз уж судьба подбросила мне столь опасный гибрид синего чулка и гетеры времен упадка, которую к тому же занесло в Византию. Я готов даже осматривать Эйфелеву башню или совершить прогулку по Сене на пароходике компании «Бато-Муш».
– Прогулку по Сене я уже совершила без тебя. Могла бы, кстати, сделаться там любовницей крупного мясного барыги, жила бы уже в трехкомнатной квартире, между прочим.
– А что с Эйфелевой башней?
– Вот туда я пойду с тобой, любимый.
– Так я и думал. Ты счастлива?
– Знать бы, что это такое…
– Ты все еще не знаешь? Впрочем, кто бы и вправду знал. Может, это что-то вроде танца на острие иглы.
Лилиан возвращалась со званого ужина у дядюшки Гастона. В гостиницу ее доставил виконт де Пэстр на собственном авто. За превосходной едой она провела непередаваемо тоскливый вечер. Приглашены были шестеро мужчин и для блезира пара-тройка женщин. Последние мелкими колкостями и азартом неприязненного любопытства переплюнули бы даже ощетинившихся ежих. Из мужчин четверо оказались холостяками, все богаты, двое даже молоды, а виконт де Пэстр старше и богаче всех.
– С какой стати вы поселились на левом берегу? – поинтересовался он. – Или есть романтические основания?
– Случайно. Для меня это самое веское из оснований.
– Вам следовало бы жить на Вандомской площади.
– Просто поразительно, – усмехнулась Лилиан, – сколько людей лучше меня знают, где мне следовало бы жить.
– У меня на Вандомской площади квартира, которой я вообще не пользуюсь. Что-то вроде студии, современная обстановка…
– Хотите мне ее сдать?
– Почему бы и нет?
– И почем же?
Пэстр сразу посерьезнел:
– К чему говорить о деньгах? Вы сперва взгляните. И если вам понравится, можете жить.
– Без каких-либо обязательств?
– Без малейших. Мне, разумеется, было бы приятно иногда пригласить вас в ресторан – но и это без каких-либо обязательств.
Лилиан рассмеялась:
– Не перевелись еще на свете бескорыстные души.
– Когда вы хотели бы посмотреть квартиру? Завтра? Могу ли я завтра пригласить вас на обед?
Лилиан с интересом смотрела на эту вытянутую физиономию, на седую щеточку усов.
– Вообще-то дядюшка собирался выдать меня замуж, – проговорила она.
– Ну, это вы всегда успеете. У вашего дяди несколько старомодные представления.
– А в этой вашей студии достаточно места для двоих?
– Думаю, да. А вам зачем?
– На тот случай, если я захочу поселиться там с другом сердца.
Пэстр глянул на нее чуть внимательнее.
– И это можно обсудить, – сказал он, немного подумав. – Хотя, по правде сказать, для двоих она несколько тесновата. Почему бы вам какое-то время не пожить одной? Вы ведь совсем недавно в Париже. Осмотритесь, обживетесь. В Париже столько всяких возможностей…
– Да, вы правы.
Машина остановилась, Лилиан вышла.
– Так когда, завтра? – спросил виконт.
– Я должна подумать. Вы не против, если я спрошу дядю Гастона?
– На вашем месте я бы не стал. Его это только наведет на ненужные размышления. Да вы и не спросите.
– Нет?
– Кто спрашивает разрешения – боится сделать сам. Вы очень красивы, мадемуазель, и очень молоды. Придать подобающее обрамление такой красоте было бы счастьем. И поверьте моему опыту: вот это все, конечно, очаровательно, но для вас – пустая трата времени. Не будем говорить о вашем дяде. Вам требуется роскошь. Настоящая роскошь. Не обессудьте за этот комплимент, но я знаю, о чем говорю, у меня глаз верный. Спокойной ночи, мадемуазель.
Она поднималась по лестнице. Паноптикум женихов, подобранный дядюшкой Гастоном, поверг ее в макабрическое веселье, но и в тоску. Поначалу она казалась себе смертельно раненным солдатом, которого напоследок тешат россказнями о красивой жизни. Потом стала чувствовать себя словно на другой планете, обитатели которой живут вечно и об этом их главная печаль. Она вообще не понимала, о чем с ней говорят. То, что для них важней всего, оставалось ей глубоко безразлично, а то, о чем ей хотелось услышать, странным образом оказывалось для них пугающей, запретной темой. На этом фоне предложение виконта де Пэстра выглядело, можно считать, едва ли не верхом практичности.
– Ну что, дядюшка Гастон расстарался? – раздался из коридора голос Клерфэ.
– Ты уже здесь? Я-то думала, ты пьешь где-нибудь!
– Желания нет.
– Ты что, меня ждал?
– Ждал, – признался Клерфэ. – Чего доброго, ты этак сделаешь из меня порядочного человека. Меня уже на выпивку не тянет. По крайней мере, без тебя.
– И много ты раньше пил?
– Много. От гонки до гонки. А частенько от аварии до аварии. По-моему, просто из трусости. Ну, или чтобы забыться, убежать от самого себя. Но с этим покончено. Сегодня днем я был в Сант-Шапель. Завтра отправляюсь в музей Клюни. Кое-кто видел нас вместе и утверждает, что ты вылитая дама с единорогом с тамошних шпалер. Огромным успехом пользуешься. Хочешь, сходим куда-нибудь?
– Сегодня вечером уже никуда.
– Сегодня вечером ты побывала в цитадели мещанства, где полагают, будто жизнь – это всего лишь кухня, гостиная и спальня, а вовсе не парусник, на котором столько парусов, что он в любую секунду может перевернуться. Тебе просто необходимо развеяться.
Глаза Лилиан озорно блеснули.
– Ты все-таки выпил?
– С тобой мне это не требуется. Так не хочешь куда-нибудь прокатиться?
– Куда?
– Да по любой улице, в любой кабак, любой, о каком ты хоть что-то слыхала. Ты бесподобно одета, это же просто расточительство – для дядюшкиных ухажеров так одеваться. Нет, в таком платье просто необходимо выйти, даже если тебе неохота. В конце концов, такие платья – они обязывают.
– Хорошо. Но только поедем медленно. Просто по улицам. На которых, слава богу, нет снега. И цветочницы на всех углах. Накупим полную машину фиалок.
Лавируя в толчее машин на набережной, Клерфэ подрулил к гостинице и встал у подъезда. Ресторан по соседству уже закрывался.
– Пылкий воздыхатель, – произнес кто-то совсем рядом. – Тебе не кажется, что для такого амплуа ты уже староват?
Оказалось, это Лидия Морелли. Она только что вышла из ресторана.
– Безусловно, – отозвался Клерфэ. – Но в том-то и смак.
Лидия перебросила через плечо полу белого палантина.
– Тоже мне смак! Довольно дешевый спектакль, дорогой мой. И все из-за какой-то малолетней вертихвостки!
– Вот это комплимент! – усмехнулся Клерфэ. – Раз уж ты говоришь такое, значит, она и вправду обворожительна.
– Обворожительна! Провинциальная дурочка в дешевых номерах, подумаешь, три платья от Баленсиаги прикупила!
– Три? Мне казалось, у нее их все тридцать. Настолько по-разному они на ней смотрятся. – Клерфэ рассмеялся. – Лидия, с каких это пор ты, словно частный детектив, провинциальных дурочек выслеживаешь? По-моему, этот этап у нас давно в прошлом, разве нет?
Лидия уже совсем было собралась ответить что-то особенно язвительное, но тут как раз из ресторана вышел ее кавалер. Ухватив его под руку, словно это приклад винтовки, она удалилась с гордо поднятой головой.
Лилиан появилась спустя несколько минут.
– Мне только что доложили, что ты обворожительна, – сообщил Клерфэ. – Боюсь, тебя уже пора прятать.
– Соскучился ждать?
– Нисколько. Когда полжизни ничего не ждал, от ожидания молодеешь лет на десять. А то и на все двадцать. Я-то думал, мне никого уже ждать не придется..
– А я вот всегда чего-то ждала. – Лилиан глянула вслед даме в кремовых кружевах, которая выходила из ресторана вместе с лысым спутником. На даме было бриллиантовое ожерелье, каждый камень с орех величиной.
– Какой блеск! – заметила Лилиан.
На это Клерфэ ничего не ответил. Драгоценности – тема скользкая, стоит ей этими побрякушками увлечься, и найдется множество людей, куда лучше него способных исполнять ее прихоти.
– Это не для меня, – засмеялась Лилиан, словно угадав его мысли.
– Опять новое платье? – спросил он.
– Да. Сегодня привезли.
– Сколько их у тебя всего?
– С этим теперь восемь. Зачем тебе?
Похоже, у Лидии точные сведения. А что сказала три – так это само собой.
– Дядюшка Гастон в ужасе, – усмехнулась Лилиан. – Я переслала ему счета. А теперь давай поедем в ночной клуб, только в самый лучший! Ты прав, платья обязывают!
– Ну что, поехали в следующий? – спросил он. Было четыре часа ночи.
– В следующий! – отозвалась Лилиан. – Или ты устал?
Он знал: спросить, устала ли она, он не может.
– Пока что нет, – ответил он. – Тебе нравится?
– Все чудесно!
– Хорошо. Тогда едем в другой клуб. Этот будет с цыганами.
Монмартр и Монпарнас все еще упивались дурманом послевоенного угара. Пестрые вертепы кабаре и ночных клубов тонули в этом чаду, словно под водой. И хотя царившее здесь монотонное повторение избитых клише без Лилиан наводило бы на Клерфэ только жуткую скуку, для нее все это было внове и воспринималось совсем иначе, не как есть, а как хочется, как пригрезилось, как намечталось. Низкопробные злачные заведения представлялись ей животворными очагами страсти, жадные до чаевых оркестранты казались виртуозами нездешних симфоний, а в прокуренных залах, битком набитых жиголо, нуворишами, глуповатыми бабенками сомнительной репутации и просто людьми, которым нечего делать дома и которые шли сюда кто на поиски приключений, кто в расчете на свою выгоду, ей мерещилась искрометная вакханалия бытия, ибо так ей хотелось, ради этого она сюда и пришла.
В этом все дело, думал Клерфэ, это и отличает ее от остальной здешней публики. Тем жаждется приключений, легких барышей и, для фона, немного ритмичной музыки, лишь бы заполнить собственную внутреннюю пустоту – она же гонится за жизнью, всегда и только за жизнью, которую она, одержимая охотница из преданий, преследует словно белого оленя или единорога, преследует, не ведая преград, без оглядки, столь упорно, столь неотступно, что и его заражает своим азартом, и он, чувствуя себя рядом с ней то потрепанным жизнью стариком, то распахнутым для жизни ребенком, ощущает, как из глубин забытых лет тенями всплывают лица и чаяния, а над ними, всполохом молнии в полутьме, давно утраченное чувство неповторимости собственной жизни.
Цыгане, льстивые, расчетливые, с маслянисто-бархатными глазами, роились вокруг столика, играли и пели. Лилиан слушала как завороженная. Для нее это все взаправду, думал Клерфэ, для нее это и впрямь «пушта», мадьярская степь, вековечная жалоба ночи, одиночество, первый отблеск огня, в котором человек всегда искал защиты, и даже этот затасканный, избитый, томный романс для нее – гимн всему уделу человеческому, в котором вся скорбь желаний, исполненных и неисполнимых. Может, по-своему и права Лидия Морелли, если угодно, эту наивную доверчивость можно считать провинциальной, но будь он проклят, если именно она не достойна самого истового поклонения.
– По-моему, я многовато выпил, – сказал он.
– Что значит «многовато»?
– Это когда уже не вполне осознаешь самого себя.
– Тогда мне все время надо напиваться. Я себя не люблю.
Она ничего не боится, думал Клерфэ. Как этот кабак в ее глазах символ жизни, так и любая словесная банальность сохраняет для нее очарование и новизну впервые высказанной оригинальной мысли. Да как же она так живет! Ведь она знает, что умрет, но вобрала в себя это знание, как морфинист морфий, и оно преображает для нее все на свете, вот почему ей не страшны ни кощунство, ни банальность, – только вот какого черта я тогда сижу рядом и тихо сопереживаю весь этот ужас вместо того, чтобы ринуться в него с головой?
– Я тебя обожаю, – вымолвил он.
– Не повторяй этого слишком часто, – ответила она. – Чего доброго, еще приучишь.
– Только не тебя.
– Повторяй все время, – вздохнула она. – Мне это нужно как воздух, как вино.
Клерфэ рассмеялся:
– Верно, пожалуй, и то и другое. Только какая разница, что верно, что нет. Куда теперь направимся?
– В гостиницу. Хочу съехать.
Про себя Клерфэ решил ничему больше не удивляться.
– Хорошо. Тогда поехали собираться, – сказал он.
– У меня уже все собрано.
– И куда ты намерена переселиться?
– В другую гостиницу. Вот уже вторую ночь примерно в это время мне звонит какая-то женщина. Требует, чтобы я убиралась восвояси, ну и так далее в том же духе.
Клерфэ поднял на нее глаза:
– И ты не сказала ночному портье, чтобы тебя с ней не соединяли?
– Сказала, конечно. Но она хитрая ужасно. Вчера наврала, будто она моя мать. Голос с акцентом, она не француженка.
«Ну конечно, Лидия», – подумал Клерфэ.
– Почему ты мне ничего не сказала?
– Зачем? В «Рице» все занято?
– Нет.
– Вот и отлично. Дядюшка Гастон просто в обморок упадет, когда услышит, где я теперь живу.
Оказалось, что не собрано еще ничего. Клерфэ позаимствовал у ночного портье огромный, со шкаф величиной, кофр, в панике отступления брошенный немецким майором, и уложил туда платья Лилиан. Сама она сидела на кровати и смеялась.
– Жалко отсюда уезжать, – проговорила она. – Я ведь тут все полюбила. Только я теперь люблю без сожалений. Ты меня понимаешь?
Клерфэ вскинул голову:
– Боюсь, что да. Тебе не жаль расставаться.
С бокалом вина в руке, она снова рассмеялась, вытягивая ноги.
– Теперь уже не важно. Из санатория сбежала – значит, могу отправляться теперь хоть на все четыре стороны.
«Вот так же, пожалуй, она и от меня уйдет, – подумал Клерфэ. – Поменяет, как гостиницу».
– Смотри-ка, сабля немецкого майора, – сказал он. – Должно быть, забыл впопыхах, какой позор для немецкого-то офицера! Оставляю в кофре тебе на память. Ты, кстати, напилась, но по-прежнему очаровательна. К счастью, я еще позавчера заказал для тебя в «Рице» номер. Иначе портье нас, пожалуй, сегодня не пропустил бы.
Не вставая с места, Лилиан схватила саблю и вскинула ее в салюте.
– Ты мне ужасно нравишься. Почему, кстати, я никогда не зову тебя по имени?
– Никто не зовет.
– Тем более стоило бы.
– Готово, – сказал Клерфэ. – Саблю забираешь?
– Оставь ее здесь.
Он взял ключи и подал Лилиан пальто.
– Я очень худая, да? – спросила она.
– Нисколько. По-моему, ты даже поправилась немного.
– Это сейчас самое главное, – пробормотала она.
Кофр они распорядились погрузить в такси, которое поехало за ними следом.
– В «Рице» у меня будет комната на Вандомскую площадь? – спросила Лилиан.
– Да. Не на улицу Камбон.
– А на какой стороне жил ты, когда был здесь в войну?
– Как раз на улицу Камбон. Я тогда только-только из лагеря вышел. Оказалось, замечательное укрытие. Никому и в голову не приходило, что можно скрываться прямо у немцев под носом. А брат мой тогда на немецкой половине обретался, с видом на площадь. Мы же эльзасцы. У брата отец из немцев, у меня француз.
– И брат совсем не мог тебе помочь?
Клерфэ рассмеялся:
– Он и знать не знал, что я рядом, будь его воля – спровадил бы меня хоть в Сибирь. Если некуда подальше. Видишь, небо какое? Уже утро. Птичек слышишь? В такое время их даже в городах слышно. Истинные любители природы должны пропадать в ночных клубах, чтобы под утро, расходясь по домам, слушать дроздов.
Они вывернули на Вандомскую площадь. Величественная ширь ее серой брусчатки расстилалась в полной тишине. Сквозь пелену облаков золотистым свечением занимался начинающийся день.
– Когда видишь, какую красоту строили люди в старину, кажется, будто они жили куда счастливее нас, – сказала Лилиан. – Тебе не кажется?
– Нет, – ответил Клерфэ. – Он остановил машину перед входом. – Я лично счастлив сию минуту, – признался он. – И не важно, знаем мы, что такое счастье, или нет. Я счастлив вот в этот миг, в этой тиши, на этой площади, рядом с тобой. А когда ты выспишься, мы тронемся в путь. На юг, короткими перегонами. В Сицилию, на гонку Тарга Флорио, я тебе говорил.
