8

Насупленный Париж встретил их серой пеленой дождя и неопрятными задворками предместий; но чем дальше углублялись они в недра города, тем все более властно заявляли о себе его чары. Корабельные углы домов, улицы, перекрестки выплывали навстречу ожившими полотнами Утрилло и Писарро, серые тона заметно светлели, уже почти серебрились, откуда-то вдруг потянулась река с ее мостами, буксирами, набухшими почками деревьев, пестрыми развалами букинистов и прямоугольными глыбами старинных дворцов на правом берегу Сены.

– Вон оттуда, – показывал Клерфэ, – уводили на казнь Марию-Антуанетту. А в ресторане напротив можно отлично поесть. Тут почти повсюду кулинария сопутствует истории. Где вы собирались остановиться?

– Вон там, – отозвалась Лилиан, ткнув на светлый фасад небольшого отеля на другом берегу.

– Вы знаете этот отель?

– Откуда?

– Ну, может, раньше, когда тут жили?

– Когда я тут жила, мы по большей части ютились в подвале овощной лавки.

– Не лучше ли поселиться, допустим, где-нибудь в шестнадцатом районе? Или у вашего дяди?

– Мой дядя такой скряга, что и сам, наверно, обходится только одной комнатой. Давайте переедем на ту сторону и спросим, есть ли у них свободные комнаты. А где будете жить вы?

– В отеле «Риц».

– Ну, еще бы, – усмехнулась Лилиан.

Клерфэ кивнул:

– Я не настолько богат, чтобы жить где-то еще.

Они переехали через мост бульвара Сан-Мишель, свернули на набережную Гран Огюстен и остановились перед отелем «Биссон». Когда выходили из машины, в дверях появился швейцар с чемоданами.

– А вот и моя комната, – сказала Лилиан. – Кто-то как раз съезжает.

– Ты действительно хочешь здесь остановиться? Просто потому, что этот отель первым попался тебе на глаза?

Лилиан кивнула.

– Не только остановиться – я и жить хочу именно так: без предубеждений и чьих-либо напутствий.

Комната и вправду только что освободилась. Лифта в гостинице не было, но номер, по счастью, оказался на втором этаже. Старая, с выщербленными ступенями, лестница. Комната маленькая, скудно обставленная, но кровать на вид хорошая, и ванная комната имеется. Безликая современная мебель за исключением небольшого столика в стиле барокко, который смотрелся здесь принцем в окружении презренной черни. Обои старые, электрический свет тусклый, зато прямо в окно струился серебристый свет реки с ее набережными, фасадами Консьержерии и башнями собора Парижской Богоматери.

– Ты в любой день, как только захочешь, можешь съехать, – сказал Клерфэ. – Некоторые люди как-то забывают о такой возможности.

– Куда? К тебе в «Риц»?

– Не ко мне, но в «Риц», – ответил Клерфэ. – Во время войны я там полгода жил. С бородой и под чужим именем. В дешевых номерах, в сторону улицы Камбон. Зато на другой половине, что на Вандомскую площадь, жили немцы, большие нацистские шишки. Любопытное было соседство.

Швейцар внес чемоданы. Клерфэ направился к двери.

– Хочешь сегодня со мной поужинать?

– Когда?

– В девять?

– Значит, в девять.

Она смотрела ему вслед. Всю дорогу до Парижа они ни словом не упомянули вечер в Асконе. Какой все-таки удобный язык французский, думала Лилиан. Перескакиваешь с «вы» на «ты» и обратно без всяких сложностей, и это не твердые правила, а просто игра. Она заслышала рев «Джузеппе» и подошла к окну. «Может, он вернется, – подумалось ей. – А может, и нет». Точно она не знает, да и не так это важно. Важно, что она в Париже, и что уже вечер, и что она дышит. Светофоры на бульваре Сан-Мишель вспыхнули зеленым, и стая «ситроенов», как свора гончих, ринулась вслед за «Джузеппе». Лилиан, сколько помнила себя, такого множества машин никогда не видела. В войну машин было мало. Шум от них был адский, но в ее ушах он звучал органом, мощным «Te Deum», сыгранным всевластной железной рукой.

Она распаковала чемоданы. Вещей у нее с собой было немного. Да и денег тоже. Позвонила дяде. Никто не ответил. Чуть позже позвонила снова. На сей раз ей ответил незнакомый голос. Номер, как выяснилось, уже много лет назад сменил владельца.

На миг она впала в панику. Свои деньги она ежемесячно получала через банк, а о дяде давно уже ничего не слышала. Не может быть, чтобы он умер, пронеслось в голове. Странно, однако, что именно эта мысль всегда приходит первой. Должно быть, куда-нибудь переехал. Она спросила на стойке портье адресную книгу. Нашлась только старая, первого года войны, нового издания не было. А угля у нее в номере совсем немного. Вечером в комнате стало прохладно. Лилиан набросила пальто. Она, конечно, прихватила на всякий случай парочку теплых вещей, но скорее с мыслью кому-то их здесь подарить. Теперь же порадовалась – самой пригодятся. Грязновато-серой мутью в окно уже вползали сумерки. Она приняла ванну, чтобы согреться, и забралась в постель. С момента своего отъезда из санатория она впервые осталась одна. И впервые за долгие годы одна по-настоящему. Денег ей хватит от силы на неделю. Вместе с темнотой снова накатила паника. Кто знает, куда подевался дядя? Может, просто уехал на пару недель. Да и Клерфэ, быть может, уже сгинул без следа в этом огромном, незнакомом городе, в неведомом отеле, в своем ином житье-бытье, так что она и о нем ничего уже больше не услышит. Ее познабливало. Вся романтика мигом рассеялась в прах перед парой пустяков, перед холодом и одиночеством. Где-то далеко, в теплой клетке санатория, в этот час уютно журчат трубы центрального отопления.

В дверь постучали. В коридоре стоял посыльный от портье с двумя свертками. В одном цветы, это она сразу углядела. Раз цветы, значит, только от Клерфэ. При тусклом свете коридорной лампочки она второпях сунула пареньку купюру, – наверно, слишком много. Во втором свертке оказалось шерстяное одеяло. «Полагаю, оно вам не помешает, – написал Клерфэ. – В Париже все еще трудности с углем». Она развернула одеяло. Оттуда выпали две небольшие картонные упаковки – электрические лампочки. «Во французских отелях любят экономить на электричестве, – сообщал Клерфэ во второй записке. – Вверните эти лампочки вместо ваших, и жизнь станет вдвое веселей».

Она немедленно последовала его совету. Теперь, по крайней мере, стало можно читать. Ведь швейцар принес еще и газету. Она ее пролистала, но уже вскоре отложила. Ее все это уже не касается. Слишком мало у нее времени. Ей уже не узнать, кого на следующий год выберут президентом и какая партия получит большинство в парламенте. Да и неинтересно ей это. Ей только одно важно – воля к жизни. К ее собственной жизни.

Она оделась. У нее все-таки есть последний адрес дяди, откуда полгода назад он ей писал. Вот туда она и поедет, хоть что-нибудь разузнает.

Разузнавать ничего не потребовалось. Дядя никуда и не съезжал. Просто отказался от телефона.

– Твои деньги? – повторил он. – Как знаешь. Я тебе каждый месяц посылал в Швейцарию, это было хлопотно, разрешение на перевод средств за границу получить трудно. Разумеется, могу распорядиться ежемесячно переводить тебе ту же сумму во Францию. Скажи, куда.

– Не хочу ежемесячно. Хочу все и сразу.

– С чего вдруг?

– Мне нужны платья.

Старик смотрел на нее в упор.

– Ты совершенно как твой отец. Будь он…

– Он умер, дядюшка Гастон.

Дядюшка опустил глаза и теперь пристально разглядывал свои пухлые белые руки.

– У тебя совсем не так много денег. Что тебе здесь, во Франции, понадобилось? Бог мой, да если бы мне выпало счастье жить в Швейцарии!

– Я в Швейцарии не жила. Я там в больнице лежала.

– Но ты же ничего не смыслишь в деньгах. За пару недель все растратишь. И останешься ни с чем…

– Не исключено, – проронила Лилиан.

Он испуганно вскинул на нее глаза.

– И что тогда?

– Не бойся, тебе на шею не сяду.

– Тебе замуж надо. Ты выздоровела?

– Еще бы… Иначе как бы я приехала?

– Тебе замуж надо.

Лилиан рассмеялась – слишком уж очевидно было желание дядюшки переложить ответственность за нее на кого-то другого.

– Тебе замуж надо, – повторил он. – Я мог бы посодействовать, познакомить тебя с людьми…

Лилиан снова рассмеялась, однако ей даже стало любопытно, что именно у старикана на уме. Ему ведь под восемьдесят, думала она, а ведет себя так, будто еще на восемьдесят лет намерен себя обеспечить.

– Хорошо, – ответила она. – Еще только одно мне скажи: чем ты занимаешься, когда один остаешься?

Птичья головка дядюшки воззрилась на нее озадаченно.

– Да чем угодно… не знаю… чем-то занимаюсь… что за дурацкий вопрос! Зачем тебе?

– Тебе никогда не приходила в голову мысль забрать все сбережения, уехать куда подальше и все промотать?

– Вся в отца! – презрительно процедил старик. – Тоже никакого понятия о долге, об ответственности! По делу надо бы учредить над тобой опеку.

– Не получится. Видишь ли, тебе кажется, что я попусту растрачиваю свои деньги, а мне – что ты попусту растрачиваешь свою жизнь. Вот пусть каждый при своем мнении и остается. И обеспечь мне получение денег завтра же. Я платья должна купить!

– Где? – встрепенулся старый попугай.

– Думаю, у Баленсиаги. Не забывай: это мои деньги.

– Твоя мать…

– До завтра, – прощебетала Лилиан и чмокнула дядюшку в лоб.

– Послушай, Лилиан, не делай глупостей! Ты и так очень хорошо одета. А у этих модельеров туалеты стоят целое состояние!

– Очень может быть, – беззаботно проронила Лилиан, глядя на окна домов по другую сторону двора: в серых стеклах, словно в мутных зеркалах, отражались последние блики угасающего вечера.

– Вся в отца! – Старик и вправду был в ужасе. – Точь-в-точь! Если бы не его безумные прожекты, ты могла бы жить без забот без хлопот!

– Дядюшка Гастон, а мне вот сказали, что в наше время есть два способа потерять деньги. Один – это копить и экономить, а второй – потратить. Расскажи лучше, сам-то ты как?

Дядя только рукой махнул.

– Сама видишь. Кому сейчас легко? Тяжелые времена. А я беден.

Лилиан огляделась. Красивая антикварная мебель, мягкие кресла в чехлах, хрустальная люстра, заботливо обернутая марлей, несколько хороших картин.

– Ты всегда был скуповат, дядюшка Гастон, – сказала она. – Но теперь-то чего ради тебе скупиться?

Он уставился на нее птичьими бусинами глаз.

– Ты хочешь жить у меня? У меня мало места…

– Места у тебя вполне достаточно, но жить я у тебя не хочу. Дядюшка, сколько тебе, собственно, лет? Ты ведь, кажется, был на двадцать лет старше отца?

Старик явно растерялся.

– Зачем ты спрашиваешь, если и так знаешь?

– И ты не боишься смерти?

Дядюшка Гастон помолчал.

– У тебя ужасные манеры, – тихо проронил он наконец.

– Это правда. Напрасно я тебя спросила. Но я так часто себе самой задаю этот вопрос, что забываю, насколько он иногда пугает других.

– На здоровье пока не жалуюсь. Так что если ты рассчитываешь на скорое наследство, то, боюсь, тебя ждет разочарование.

Лилиан рассмеялась:

– Вот уж на что я никак не рассчитываю! А живу я в отеле и тебя обременять не собираюсь.

– В каком отеле? – встрепенулся дядюшка.

– В «Биссоне».

– Слава богу! Я бы не удивился, если бы ты поселилась в «Рице».

– Я тоже, – беззаботно ответила Лилиан.

Клерфэ заехал за ней. И повез в ресторан «Гран Вефур».

– Ну и как прошла первая встреча со здешним низинным миром? – поинтересовался он.

– Не знаю, у меня такое чувство, будто люди здесь собираются жить вечно. По крайней мере, так они себя ведут. Вцепились в свое имущество, как будто оно дороже жизни.

Клерфэ усмехнулся:

– А ведь в прошлую войну как все клялись, если выживут, не повторять прежних ошибок. Человек – великий мастер забвения.

– Ты тоже все забыл? – спросила Лилиан.

– Я очень старался. Надеюсь, мне не вполне это удалось.

– Я за это тебя люблю?

– Ты меня не любишь. Если б любила, не произносила бы это слово с такой легкостью. Ты бы мне этого вообще не сказала.

– Может, я люблю тебя, потому что ты не думаешь о будущем?

– Тогда ты любила бы каждого мужчину в санатории. Предлагаю на ужин камбалу с жареным миндалем и к ней молодое монтраше.

– Тогда почему я тебя люблю?

– Потому что под руку попался. И потому, что ты любишь жизнь. Я для тебя просто-напросто безымянный кусок жизни. Это чертовски опасно.

– Для меня?

– Для безымянного. Его можно кем угодно заменить.

– Меня тоже, – сказала Лилиан. – Меня тоже, Клерфэ.

– В этом я уже не очень-то уверен. Будь я поумней, бежал бы со всех ног.

– Ты еще и прийти ко мне толком не успел.

– Завтра утром уезжаю.

– Куда? – спросила Лилиан, не поверив услышанному.

– Далеко. Мне в Рим надо срочно.

– А мне к Баленсиаге, платья купить. Это еще дальше, чем в Рим.

– Я действительно уезжаю. Надо уладить дела с контрактом.

– Хорошо, – сказала Лилиан. – Это даст мне время с головой окунуться в мир моды. Мой дядюшка Гастон уже подумывает учредить надо мной опеку – или замуж выдать.

Клерфэ улыбнулся:

– Хочет из одной тюрьмы поскорее запихнуть тебя в другую, пока ты не распробовала вкус свободы.

– А что такое свобода?

– Я и сам не знаю. Знаю одно: это не безответственность и не жизнь без цели. Отрицательное определение всегда подыскать легче.

– Когда вернешься?

– Через несколько дней.

– У тебя в Риме кто-то есть?

– Да.

– Я так и думала.

– Почему?

– Было бы странно, если б ты был один. Я ведь тоже была не одна, когда ты появился.

– А теперь?

– Теперь, – сказала Лилиан, – теперь я слишком опьянена собой в этой другой жизни, чтобы задумываться еще и об этом.

На следующий день после обеда она отправилась к Баленсиаге. Если не считать спортивных вещей, одежды у нее было совсем немного: несколько платьев еще довоенного покроя, ну и парочка от матери, перешитых по случаю у дешевой портнихи.

Теперь она внимательно присматривалась к женщинам в зале. Она изучала их наряды и вглядывалась в их лица, надеясь прочесть в них хоть что-то похожее на собственные чаяния. Тщетно. Она видела сварливые, стареющие, какие-то попугайские физиономии, накрашенные сверх всякой меры, немигающие, неприязненные глаза в складках морщин, видела и женщин помоложе, и совсем молоденьких, утонченно изящных красоток, в чьих скептических взглядах читался лишь один, зато непостижимо хищный интерес к простейшим радостям бытия. Была здесь и стайка холеных американок, бездумно щебечущих болтушек. Лишь изредка в этом калейдоскопе взбудораженной пустоты светлым пятном иссякающей жизни среди мертвенных манекенов мелькало лицо, чаще всего уже пожилое, отмеченное чарами истинной человечности, неподвластное лихорадке ажиотажа, тронутое той редкой печатью возраста, которая, как патина на драгоценном сосуде, ложится на поверхность не щербинами времени, но благородным мерцанием красоты.

Тем временем начался показ моделей. Лилиан прислушивалась к приглушенному шуму большого города, который отголосками слабой барабанной дроби доносился сюда, словно дыхание современных джунглей из стали, бетона и стекла. Казалось, этим же дыханием занесло на подиум и всех этих неправдоподобно стройных, неестественно гибких манекенщиц, которые, словно диковинные звери, этакими длинными двуногими хамелеонами то и дело стремительно меняли наряды, как окраску, в непроницаемом молчании дефилируя перед рядами кресел.

Она выбрала пять платьев.

– Хотите сейчас примерить? – спросила продавщица.

– А можно?

– Конечно. Вот эти три вам подойдут. Остальные, пожалуй, чуть великоваты.

– Когда я смогу их получить?

– А когда бы вы хотели?

– Немедленно.

Продавщица рассмеялась:

– «Немедленно» означает у нас недели три-четыре, никак не меньше.

– Но мне нужно сейчас же. А вот эти, готовые модели, если подойдут, я могу купить?

Продавщица покачала головой:

– Нет, они нам каждый день нужны для показов. Мы и так идем вам навстречу. В порядке общей очереди вам пришлось бы ждать выполнения заказа месяца полтора. Ну что, начнем вот с этого черного вечернего?

Продавщица отнесла платья в примерочную, которая так и сверкала зеркалами. Тут же появилась и портниха снимать мерки.

– Превосходный выбор, мадемуазель, – похвалила продавщица. – Эти модели созданы будто специально для вас. Господин Баленсиага наверняка будет рад увидеть на вас эти вещи. Жаль, сегодня его нет.

– А где же он? – оглаживая платье, спросила Лилиан скорее из вежливости, лишь бы поддержать разговор.

– В горах. – И тут продавщица назвала место, то самое, откуда Лилиан приехала. – Он там отдыхает.

– О да, уж там-то можно.

Лилиан распрямилась и снова посмотрела в зеркало.

– Видите! – обрадовалась продавщица. – Это как раз то, что я имела в виду. Большинство клиенток покупают то, что им нравится. А вы купите то, что вам подходит. Верно ведь? – обратилась она к портнихе.

Та согласно кивнула.

– Теперь осталось подобрать пальто.

Вечернее платье было узкое, цвета вороньего крыла, с отделкой пурпурного шелка. Пальто же, напротив, было широкое, накидкой, из полупрозрачной ткани, не облегающее, а как бы летящее.

– Грандиозно! – только и сказала продавщица. – Вы в нем прямо как падший ангел.

Лилиан смотрела на себя. В трехстворчатом зеркале огромного трюмо она видела трех женщин, двух в профиль, одну анфас, а стоило отступить чуть в сторону, как из четвертого зеркала на стене на нее вполоборота оглядывалась четвертая, совсем уж незнакомка, вот-вот, казалось, готовая уйти.

– Грандиозно! – повторила продавщица. – Ну почему Люсиль так носить не умеет?

– Кто такая Люсиль?

– Наша лучшая манекенщица. Та, что это платье показывала.

«С какой бы стати ей уметь? – подумалось Лилиан. – Эта Люсиль сменит еще тысячу других нарядов и будет менять их еще много лет, а потом выйдет замуж, успеет народить детишек и даже состариться. А я вот проношу это платье только одно лето».

– А быстрее, чем за месяц, никак нельзя? – спросила она. – Хотя бы вот это одно? У меня мало времени.

– Что скажете, мадемуазель Клод? – спросила портниха.

Продавщица кивнула.

– Мы начнем прямо сегодня.

– Когда? – только и спросила Лилиан.

– Через две недели, пожалуй, будет готово.

– Две недели… – Для нее это все равно что два года.

– Ну, если получится, дней через десять. Понадобятся ведь еще примерки.

– Хорошо. Если раньше никак нельзя…

– Раньше никак.

Теперь она каждый день ходила на примерку. Тишина кабинки странным образом ее завораживала. Хотя сюда и доносились порой голоса других женщин, но здесь, в четырех серебристо-серых стенах примерочной, она была как будто вообще отрезана от шума и суеты города. Вокруг нее, словно жрица вокруг идола, бесшумно сновала портниха, закалывала швы, ужимала складки, поправляла, натягивала, подрезала, бормотала что-то невнятное сквозь губы, плотно сжимавшие частокол булавок, ползала на коленях, одергивала, бережно расправляла, оглаживала, то отпрядывая назад, то снова подступая вплотную в таинственных па своего загадочного, неизменного ритуального танца. Лилиан стояла не шевелясь и видела перед собой в зеркалах трех женщин, похожих на нее, но в то же время странно, холодно отстраненных, женщин, с которыми прямо у нее на глазах происходило нечто такое, что, казалось, имеет к ней лишь весьма отдаленное касательство и в то же время непостижимым образом в корне изменяет и ее тоже. Иногда портьера кабинки вдруг отодвигалась, и цепкий, хищный, оценивающий взгляд другой клиентки, неутомимой воительницы извечной битвы полов, мгновенно и ревниво окидывал ее с головы до ног. Лилиан это нисколько не волновало. В охоте на мужчин она уже не участница, у ее охоты лишь одна цель – жизнь.

С течением времени между ней и женщинами в зеркалах, которые с каждым новым платьем преображались заново, установилась странная, чуждо-свойская интимность. Она разговаривала с ними, хоть и безмолвно; они улыбались ей – но только глазами. Очень серьезные, почти строгие, связанные неким грустным родством, они казались сестрами, выросшими вдали друг от друга и уже не чаявшими когда-либо встретиться. А теперь эта встреча случилась, как во сне, и молчаливое это свидание исполнено было тихой печали, словно они знают, что скоро расстанутся вновь и больше уже не увидятся. Печаль эта загадочным образом передавалась и заказанным ею нарядам, несмотря на их страстный, испанский колорит: трагический черный бархат платья, оттененный огненным пламенем шелков, и широкий, летящего покроя силуэт пальто делали ее фигуру почти бестелесной, как и короткий, черной парчи, плащ тореро, таящий в себе, казалось, жар солнца, горячий песок арены и безвременную погибель.

Вскоре вернулся Баленсиага. Ни слова не говоря, понаблюдал за примеркой. На следующий день продавщица на вытянутых руках внесла в кабинку нечто серебристое, больше всего напоминающее рыбью чешую, никогда не видавшую солнечного света.

– Господин Баленсиага хочет, чтобы вы носили это платье, – сообщила она.

– Да нет, мне пора остановиться. Я и так набрала больше, чем следовало, ведь я каждый день что-то покупала.

– Вы только примерьте. И тогда наверняка возьмете. – Продавщица улыбнулась. – И цена, уверяю, вас устроит. Дом моделей Баленсиаги заинтересован в том, чтобы вы носили его модели.

Лилиан надела это мерцающее чудо. Оно казалось жемчужным, но, против ожиданий, не придавало ее коже бледность, а, напротив, выгодно подчеркивало цвет лица и плеч, придавая им легкий бронзовый оттенок. Она вздохнула.

– Я его беру. Отказаться от такого платья даже трудней, чем отвергнуть ухаживания Аполлона или Дон Жуана.

«Не всегда трудней, – мелькнуло у нее, – но сейчас это так». Она уже с головой погрузилась в серебристо-серый, аквариумный мир примерочной. С утра она долго спала, потом шла к Баленсиаге, после бесцельно бродила по улицам, а вечером ужинала в ресторане своего отеля. Ресторан славился как один из лучших в Париже, чего она раньше не знала. Потребности в чьем-либо обществе у нее не было, и даже по Клерфэ она почти не скучала. Бурлящая, безлико-чуждая суматоха огромного города выплескивалась на нее с улиц, из ресторанов и кафе настолько мощным потоком и была до того внове, что отсутствие личной жизни ее почти не волновало. Она отдалась этому потоку, ее влекло по течению вместе с пестрой, разномастной толпой, бросая, как щепку, то в одну сторону, то в другую, и ей нравилась эта толчея, – в ней и была сама жизнь, неизведанная, бездумная, пусть даже дурацкая, пусть отданная бездумным и дурацким целям, что колыхались на ее бурных волнах словно пестрые буи в штормящем море.

– Вы очень умно все купили, – похвалила продавщица на последней примерке. – Эти вещи не выйдут из моды никогда. Будете носить их годы и годы.

«Годы», – подумала Лилиан и улыбнулась, ощутив на миг знобкую дрожь.