7

Машина как будто плыла, плавно скользя вниз по белому ущелью, над которым лентой васильковой сини струилось небо. Они уже миновали перевал, но снег все еще подступал к самой дороге крутыми, под два метра высотой, отвалами. И ничего, кроме этих снежных стен и нестерпимой голубизны над ними, не было видно. Стоило чуть подольше запрокинуть голову, и ты уже не знал, где земля, где небо, где верх, где низ.

Потом, разом, накатил хвойный, смолистый дух, и плоской бурой размазней надвинулась деревня. Клерфэ остановил машину.

– Думаю, можно уже цепи с колес снять. Как там дальше, внизу? – спросил он у автомеханика.

– Зашибись.

– Как?

Клерфэ вскинул глаза. На него смотрел прыщавый, лопоухий парнишка в красном свитере, новехонькой кожаной куртке и круглых очочках.

– Ба, да мы знакомы! Герберт или Гельмут или…

– Губерт.

Паренек кивнул на большую деревянную вывеску между колонками:

– Никак, новая? – спросил Клерфэ.

– Новехонькая!

– Почему ж имя полностью не написали?

– Так оно лучше. Многие думают, что меня Германом зовут.

– Такую фамилию впору менять, а ты вон какими буквами ее размахал.

– Дурак я, что ли, менять, – усмехнулся парень. – Это теперь-то, когда немецких машин снова прибавляться стало и будет все больше. Знаете, какие чаевые мне отваливают? Нет уж, господин хороший, моя фамилия – это нынче золотое дно.

Клерфэ указал глазами на кожаную куртку.

– И обновка с чаевых, что ли?

– Наполовину. Но к концу сезона лыжные ботинки и новое пальто я себе справлю, это факт.

– Смотри, как бы не просчитаться. Кое от кого ты как раз из-за фамилии чаевых не получишь

Уже забрасывая цепи в машину, паренек только снисходительно ухмыльнулся.

– Ну, уж не от тех, которые нынче себе снова зимний отдых в горах позволить могут, – возразил он. – К тому же я по-любому не внакладе. Одни платят, лишь бы поскорее от меня отделаться, другие – за славные воспоминания, но раскошеливаются почти все. С тех пор как вывеска появилась, это, как говорится, проверено на личном опыте. Бензин?

– Бензина мне нужно, – задумчиво проговорил Клерфэ, – аж семьдесят литров нужно. Но заправлюсь я не у тебя, а у кого-нибудь не такого хваткого. Пора малость поколебать твое мировоззрение, Губерт.

Час спустя снег остался позади. Весело журчали по обочинам ручьи, капало с крыш, влажно поблескивали стволы деревьев. В окнах оранжево-красными бликами отсвечивал закат. На боковых улицах играли дети. Жирной, угольной чернотой мерцали пашни, лоскутами желтой и бурой прошлогодней травы пестрели поля.

– Остановимся где-нибудь? – спросил Клерфэ.

– Пока что нет.

– Боитесь, что снег нас нагонит?

Лилиан кивнула:

– Никогда, никогда больше не хочу его видеть.

– До следующей зимы…

Лилиан промолчала. «До следующей зимы, – думала она. – Мне до зимы – как до Сириуса или до Плеяд». Не видать ей больше зимы.

– Может, выпьем чего-нибудь? – предложил Клерфэ. – Кофе с вишневым шнапсом? Нам еще прилично ехать.

– Хорошо, – согласилась Лилиан. – Когда мы будем на Лаго Маджоре?

– Через несколько часов. Ближе к ночи.

Клерфэ остановил машину перед трактиром. Они вошли. Официантка тут же включила свет. На стенах гравюры: ревущие олени, токующие глухари.

– Проголодались? – спросил Клерфэ. – В обед хоть что-нибудь ели?

– Ничего.

– Так я и думал. – Он обернулся к официантке. – Из еды что у вас имеется?

– Салями, охотничьи колбаски, из горячего шублиги.

– Две порции шублигов, а к ним хлеба. И еще масла, и кувшинчик белого вина. Фандан есть?

– Фандан и вальполичелла.

– Фандан. А вас чем угостить?

– Рюмочкой сливовицы, если господину угодно.

– Угодно.

Лилиан сидела в углу у окна. Безучастно, вполуха слушала разговор Клерфэ с официанткой. Красноватый свет люстры зеленым и пурпурным мерцанием отражался в бутылках на барной стойке. За окном голые деревья всей мощной чернотой ветвей вонзались в бледную прозелень меркнущего неба над деревней, где в окнах домов уже затеплились первые огни. Какая тишь, какая благодать кругом, и все так просто и само собой, вечер как вечер, где нет места страхам и не нужно бунтовать, и она сама тоже часть этой благодати, просто и само собой. Ей удалось уйти! У нее даже горло перехватило при этой мысли.

– Шублиги – это здешние шпикачки, довольно жирные, – пояснил Клерфэ. – Вообще-то очень вкусные, но, может, вам не понравятся.

– Мне все нравится, – отозвалась Лилиан. – А уж здесь, внизу, и подавно.

Клерфэ глянул на нее пристально.

– Боюсь, так оно и есть.

– Почему боитесь?

Он рассмеялся:

– Нет ничего опаснее женщины, которой все нравится. Что, спрашивается, придется вытворять, чтобы понравиться ей больше других?

– Может, как раз ничего вытворять и не надо?

– Тоже верно.

Официантка принесла вино и разлила его в незатейливые стаканчики. Потом подняла свой, со сливовицей.

– Ваше здоровье!

Они выпили. Клерфэ оглянулся, осматривая убогое трактирное убранство.

– М-да, не Париж, – хмыкнул он.

– А вот и неправда! – горячо возразила Лилиан. – Это уже предместья Парижа! Для меня Париж начинается здесь.

До Гёшенена их путь пролегал под ясным, звездным небом. Там, на железнодорожной станции, Клерфэ прямо с перрона погрузил машину на платформу. Кроме них в этот час в туннель направлялись еще два лимузина и красный спортивный автомобильчик.

– Хотите в машине остаться или в вагоне поедем? – спросил Клерфэ.

– Если в машине, мы сильно испачкаемся?

– Да нет. Тут электровозы. И верх закроем.

Железнодорожник уже подкладывал под колеса стопорные башмаки. Другие водители тоже остались в машинах. Оба лимузина хвастливо светились включенными габаритными огнями. Состав сцепили, и поезд неспешно вполз в Готтардский туннель. Стены туннеля лоснились от влаги. Замелькали штрековые огни. Еще пара минут – и Лилиан стало казаться, будто ее уносит по шахтному створу в самую глубь земли. Дохнуло стылым удушьем склепа. Грохот поезда тысячекратно усугублялся эхом подземелья. Два лимузина в красноватых отсветах габаритных огней покачивались впереди, словно две кибитки, несущиеся прямиком в ад.

– Когда-нибудь это кончится? – не выдержав, выкрикнула она.

– Через четверть часа. – Клерфэ протянул ей фляжку, которую успел пополнить в трактире. – Надо привыкать, пригодится, – сказал он. – Если верить нынешним россказням, скоро все мы будем жить вот этак – в подземных городах и бомбоубежищах.

– Где мы выедем наружу?

– Перед Айроло. И сразу очутимся на юге.

А ведь Лилиан так боялась этого первого вечера. Ждала, что воспоминания и раскаяние полезут на нее из тьмы, словно крысы. Однако сейчас этот грохочущий пролет сквозь каменное земное чрево вытеснил из головы все прочие мысли. Страх всякой твари, обитающей где-то там, высоко, на земле, а не в этих темных недрах, страх лечь под землю, страх погребения оставлял только одно желание, одну надежду – как можно скорее увидеть свет, узреть над собой небо. «Все как-то уж слишком быстро, – подумалось ей. – Еще каких-то пару часов назад я торчала в горах и не чаяла спуститься вниз – а теперь вот мчусь под землей и не чаю, как обратно наверх выбраться».

Из лимузина впереди вылетел вдруг лист бумаги и со шлепком плюхнулся на ветровое стекло. Да так и налип, словно шмякнувшийся об машину голубь.

– Некоторым особям человеческой породы беспрерывно и повсюду требуется жрать, – буркнул Клерфэ. – Эти даже в ад с собой бутерброды прихватят.

Он высунул руку и брезгливо смахнул лист со стекла.

В ту же секунду второй лист оберточной бумаги пролетел мимо них куда-то в преисподнюю. Лилиан рассмеялась. За ним, однако, последовал предмет потяжелее, со стуком угодивший, по счастью, не в стекло, а в оконную стойку.

– Булочка, – мрачно пояснил Клерфэ. – Господа только колбаску кушают, хлебом пренебрегают. Буржуйское чревоугодие в земном чреве.

Лилиан оглядывалась по сторонам. Туннель, казалось, срывает с нее последние лоскуты всего, что было прежде. Жесткие щетки шума работали беспощадно. Мир санатория, – эта планета прошлого осталась позади навсегда, и возврата к ней не было, как невозможно дважды переправиться через Стикс. Она, несясь сейчас куда-то вглубь и вперед, вынырнет теперь на другой планете, извергнутая из земных недр, одержимая одной-единственной мыслью – лишь бы наверх, лишь бы глоток воздуха! И ей вдруг почудилось, будто ее на огромной скорости тащит по нескончаемому могильному склепу, стены которого рушатся вслед за ней, прямо у нее за спиной, вперед, вперед, навстречу свету, который благодатным белесым мерцанием уже брезжит вдали, уже приближается, уже вот он, здесь!

Неистовый водопадный грохот сменился мерным перестуком колес, а вскоре и вовсе стих. Окутанный золотисто-сиреневой дымкой и мягкими дуновениями теплого ветерка, поезд замер. После стылого, мертвецкого, подземельного удушья этот ветерок казался дыханием самой жизни. Лилиан даже не сразу поняла, что идет дождь. Прислушиваясь к мягкому стуку капель по брезентовой крыше, она всей грудью вдыхала бархатный воздух и вытянула руку из машины, подставив ладонь дождю. «Спаслась! – подумала она. – Переброшена через Стикс – и спаслась!»

– Лучше бы наоборот, – пробурчал Клерфэ. – Лучше бы там, в горах, дождик, а здесь ясное небо. Огорчены?

Она покачала головой:

– Я с октября дождика не видела.

– И четыре года не были внизу, верно? Это, можно считать, все равно что второй раз родиться. Рождаешься заново, но уже есть что вспомнить.

Он свернул в проулок и покатил вниз – надо было заправиться.

– Позавидовать можно. Вы все начинаете сначала. Со всем пылом молодости, но уже без ошибок юности.

Поезд отошел, мелькнув на прощание красными огоньками в пелене дождя. Механик с заправки принес ключи. Машина, урча, выехала на дорогу. Клерфэ притормозил – надо было развернуться. И краем глаза, в тесноте укрытой брезентом кабины, под раздумчиво шелестящий лепет дождя, в зеленоватом полусвете панели приборов, он мельком глянул на Лилиан – и оторопел. Такой он еще никогда ее не видел. Ее лицо, выхваченное из тьмы мерцанием спидометра, часов и прочих приборов, предназначенных для измерений времени, расстояний, скорости, на какое-то мгновение, на одно биение сердца по контрасту со всей этой измерительной техникой показалось ему как бы совершенно выпавшим из времени, – как сама смерть, подумалось ему вдруг, смерть, с которой это лицо затеяло гонку, в сравнении с которой все автогонки на свете просто детские игрушки. «Вот высажу ее в Париже и потеряю навсегда, – подумал он. – Нет, надо ее удержать. Дурак я буду, если даже не попытаюсь».

– Вы уже решили, чем займетесь в Париже?

– У меня там дядя. Он ведает моими деньгами. Посылал мне раз в месяц определенную сумму. Теперь я выну из него все денежки сразу. Для него, конечно, это будет удар. Он не в силах уразуметь, что мне уже не четырнадцать.

– А сколько вам на самом деле?

– Двадцать четыре и все восемьдесят.

Клерфэ рассмеялся:

– Неплохая комбинация. Мне тоже когда-то было все восемьдесят – и тридцать шесть. Когда с войны вернулся.

– И что потом?

– Потом дожил до сорока, – усмехнулся Клерфэ, включая первую скорость. – Это было очень грустно.

Машина уверенно взяла подъем от железнодорожной станции до шоссе, а уж оттуда начался долгий спуск. Внезапно у них за спиной взревел мотор другой машины. Оказалось, это красный спортивный автомобильчик, который вместе с ними переправлялся по туннелю. Похоже, водитель поджидал их специально, притаившись в засаде за сараями, и теперь ревел своими четырьмя цилиндрами так, будто их все шестнадцать.

– Еще один дурак выискался, – буркнул Клерфэ. – Хочет устроить с нами гонки. Ну что, проучим его? Или не будем лишать его иллюзий, пусть и дальше думает, будто у него самая быстрая машина в мире?

– Давайте сегодня никого иллюзий не лишать.

– Хорошо.

Клерфэ остановил машину. Красный автомобильчик за ними тоже остановился и начал истошно сигналить. Хотя места для объезда было достаточно. Но нет, гонки ему подавай.

– Вечная история, – вздохнул Клерфэ, снова трогаясь. – Он человек, он смерти ищет…

Красный автомобильчик докучал им до самого Файдо. Он снова и снова выходил на обгон, но так и не решился.

– Этак он и вправду угробится, – не выдержал наконец Клерфэ. – Последний раз едва из поворота не вылетел. Лучше дадим дураку дорогу.

Он притормозил, но тут же снова прибавил газу.

– Вот идиот! Он же чуть в зад нам не въехал! Нет, такой что спереди, что сзади одинаково опасен.

Клерфэ стал прижимать машину к обочине. От дощатой будки на краю дороги пахнуло свежей древесиной. Возле будки Клерфэ и притормозил. Красный автомобильчик на сей раз останавливаться не стал. С торжествующим ревом он пронесся мимо. Водитель с презрительным смехом помахал им рукой.

И сразу стало тихо. Слышно было только журчание ручейка и мягкий перестук дождя. «Вон оно, счастье, – подумала Лилиан. – Вот эта минута тишины, исполненная темного, томного, чаемого ожидания». Она никогда этого не забудет – эту ночь, ласковый шелест капель, влажно поблескивающую ленту шоссе.

Четверть часа спустя они въехали в полосу тумана. Клерфэ включил малый свет. Он ехал очень медленно. Немного погодя вновь стала различима обочина. А еще метров через сто туман словно дождем смыло, однако чуть позже они снова угодили в белесое облако, всплывшее откуда-то снизу.

Вдруг Клерфэ резко затормозил. Они как раз только что выехали из тумана. Прямо перед ними, обвившись вокруг километрового столба, одним колесом уже над пропастью висел красный автомобильчик. Рядом, живой и вроде бы даже невредимый, стоял водитель.

– Вот уж повезло так повезло, – сказал Клерфэ.

– Повезло? – взвился пострадавший. – А машина? Вы только посмотрите на это! Да у меня даже каско нет! А моя рука?

– Рука у вас разве что вывихнута. Вон вы же ею двигаете. Радуйтесь, что вообще на ногах стоите.

Клерфэ деловито осматривал останки красной машины.

– Иногда и километровый столб на что-то годится, – заключил он.

– Это все вы, вы виноваты! – заорал вдруг мужчина. – Это вы меня подстрекали так быстро ехать! Я на вас заявлю! Если бы вы меня пропустили, если бы гонки со мной не устраивали…

Лилиан рассмеялась.

– Чему это ваша дама смеется? – опешил крикун.

– Не ваше дело. Но поскольку сегодня среда, я, так и быть, вам растолкую. Эта дама – она с другой планеты, и пока что не очень в курсе наших обычаев и нравов. А смеется потому, что вы оплакиваете свой автомобиль вместо того, чтобы радоваться, что вообще остались живы. Для нее это непостижимо. Со своей стороны я, напротив, вами восхищаюсь. И из ближайшего населенного пункта пришлю вам техпомощь.

– Стойте! Нет уж, так просто вы не отделаетесь! Если бы вы меня не подначивали, если бы пропустили, я бы спокойно ехал своей дорогой и ни за что бы…

– Вы во всех этих «если бы да кабы» вконец запутаетесь, – прервал его Клерфэ. – Мой вам совет: лучше валите все на проигранную войну, война все спишет.

Только тут бедолага догадался взглянуть на номер «Джузеппе».

– Французский! Как же я получу деньги! – Неловко держа карандаш в левой руке, он беспомощно тыкал им в клочок бумаги. – Ваш номер! Номер ваш мне запишите! Вы же видите, я не могу писать!

– Учитесь. Меня жизнь и не такому учила.

Клерфэ уже снова садился за руль. Крикун, однако, не отставал.

– Вы намерены уйти от ответственности, скрыться с места происшествия!

– Именно. Тем не менее машину техпомощи я за вами пришлю.

– Как? Вы бросаете меня здесь, под дождем, одного на дороге?

– Именно. Потому что машина у меня двухместная. Дышите глубже, любуйтесь горами, благодарите Бога, что все еще живы и на досуге поразмышляйте о том, что многим людям гораздо лучше вас суждено было умереть.

В Бьяске они отыскали гараж. Хозяин ужинал. Дожевывая на ходу, он вышел из-за стола, кивнул домочадцам и прихватил с собой бутылку барберы.

– Ему, наверно, не помешает выпить, – буркнул он. – Да и мне тоже.

Машина плавно катила по серпантину вниз, поворот за поворотом, спираль за спиралью.

– Тут дорога скучная, – заметил Клерфэ. – До самого Локарно одно и то же. Там зато сразу озеро. Устали?

Лилиан только головой покачала. «Устала! – мысленно повторила она. – Дорога скучная! Неужели этот человек рядом со мной, этот здоровяк толстокожий, совсем не чувствует, как все во мне трепещет? Не понимает, что со мной творится? Не ощущает, как заледенелый образ мира у меня в душе начинает оттаивать, оживает, говорит со мной, вот как этот дождь, как эти мокрые скалы, вся долина, мерцающая огоньками во тьме, как даже эта дорога? Или ему совсем невдомек, что мне никогда в жизни не было настолько сродни все это, словно я лежу в колыбели на руках неведомого божества, боязливая и доверчивая, как неоперившийся птенчик, и знаю, заранее знаю, что все это никогда больше не повторится для меня, что весь этот мир, обретающий меня и обретаемый мною сейчас, я сей же миг утрачиваю, эту дорогу и эти деревни, эти темные грузовики, спящие у деревенских трактиров, это пение из-за освещенных окон, это серо-серебристое небо, эти названия – Озонья, Крешано, Кларо, Кастьоне, Беллинцона, – едва прочитанные, они исчезают за спиной во тьме, как тени, словно их и не было никогда? Или он не видит, что я не корзинка, в которой хоть что-то остается, я решето – теряю все, что зачерпываю? Не замечает, что я и слова сказать не могу, потому что сердце в груди набухло, огромное и чужое, и среди немногих имен, которые хоть что-то этому сердцу говорят, есть и его имя, хотя каждое из имен означает для него всегда и только одно – жизнь?»

– Ну и как вам первая встреча с миром низин? – спросил Клерфэ. – Человек плачется об утрате имущества, зато в неотъемлемости собственной жизни уверен свято. Вы таких еще много встретите.

– Хоть какое-то разнообразие. Там-то, наверху, каждый за собственную жизнь трясся. И я в том числе.

По сторонам разбегались улицы, огни, дома, сизая сумеречная синь, пронеслась широкая площадь с аркадами.

– Через десять минут будем на месте, – сказал Клерфэ – Это уже Локарно.

На перекресток, дребезжа, выкатил трамвай, внезапно перегородив им дорогу. Увидев, как Лилиан смотрит на трамвай – обомлев от изумления, будто это грандиозный кафедральный собор, – Клерфэ не удержался от смеха. Она четыре года трамвая не видела. В горах трамваи не ходят.

Внезапно перед ними распахнулось озеро, огромное, серебристое, неспокойное. Дождь прекратился. Низкие, стремительные облака, то и дело застя луну, неслись по небу. Под ними, распластав по берегу главную площадь, замерла в тиши Аскона.

– Где мы заночуем? – спросила Лилиан.

– У озера. В гостинице «Тамаро».

– Откуда вы все тут знаете?

– После войны я здесь жил, целый год, – отозвался Клерфэ. – Завтра с утра узнаете откуда.

Он остановился перед небольшой гостиницей, выгрузил багаж.

– У хозяина этой гостиницы целая библиотека, – пояснил он. – Он, можно считать, ученый. А у другого, вон там, наверху, вся гостиница картинами завешена – Сезанн, Утрилло, Тулуз-Лотрек. Вот оно здесь как. Ужинать сразу поедем?

– Куда?

– В Бриссаго, это на итальянской границе. Десять минут отсюда. Ресторанчик называется «Джардино».

Лилиан изумленно смотрела вокруг.

– Глицинии! Тут глицинии цветут!

Синие гроздья соцветий свисали с белых стен домов. Из-за садовой ограды золотистой кипенью в резном оперении темно-зеленой листвы выплескивались мимозы.

– Весна! – сказал Клерфэ. – Да будет благословен «Джузеппе»! Даже смена времен года ему подвластна.

Машина медленно катила вдоль берега.

– Мимозы, – Клерфэ показал на цветущие деревья у воды. – Тут целые аллеи мимоз. А вон там, на холме, ирисы и нарциссы. Эта деревушка называется Порто Ронко. А вон та, на горе, просто Ронко. Еще римлянами построена.

Он поставил машину у подножия высоченной каменной лестницы. По ней они поднялись в небольшой, уютный ресторан. Клерфэ заказал бутылку соаве, ветчину, креветки с рисом и сыр из Валле Маджиа.

Посетителей было немного. Окна распахнуты. Теплый, ласковый воздух. На столике в горшке белые камелии.

– Так вы тут жили? – спросила Лилиан. – На этом озере?

– Да. Целый год почти. После побега из лагеря и после войны. Хотел всего на пару дней остаться, а застрял надолго. Оказалось, мне это необходимо. Вроде как курс лечения, – бездельничать, нежиться на солнце, любоваться белочками на оградах, глазеть на небо, на озеро и столько всего забыть, что в конце концов глаза перестали пялиться в одну точку и начали замечать, что природе и дела нет до минувших двадцати лет человеческого безумия. Ваше здоровье!

Лилиан пригубила легкое итальянское вино.

– Здесь правда так вкусно готовят или мне просто с непривычки так кажется?

– Готовят здесь и правда вкусно. Хозяин вполне мог бы стать шеф-поваром в любом фешенебельном отеле.

– Так почему не стал?

– А он и стал. Но в родной деревне ему больше нравится.

Лилиан вскинула глаза.

– Он уехал – и что, вернулся? – Она поставила бокал. – Я счастлива, Клерфэ, – призналась она. – Хотя вынуждена сказать: я вообще не знаю, что это слово означает.

– Так и я не знаю.

– Вы никогда не были счастливы?

– Бывал, и не раз. – Она все еще на него смотрела. – Но всякий раз по-другому.

– А когда больше всего?

– Не помню. Говорю же, это всякий раз по-другому.

– Но больше всего – когда?

– В одиночестве, – вымолвил Клерфэ.

Лилиан рассмеялась:

– Куда мы теперь направимся? Есть тут еще кудесники-кулинары и рестораны чудес?

– О, сколько угодно. Ночью, в полнолуние, из глубин озера всплывает ресторан из стекла. За хозяина в нем сын самого Нептуна. Там можно отведать древнеримских вин. Но пока что мы заглянем в бар, где имеется вино, которое в Париже давно распродано.

Они поехали обратно в Аскону. Клерфэ оставил машину возле гостиницы. Они пересекли площадь и по лестнице спустились в подвал. Там обнаружился небольшой, уютный бар.

– Мне больше пить не нужно, – сказала Лилиан. – Я и так уже пьяна от одного только аромата мимозы. Он тут везде. А что это за острова там, на озере?

– В античные времена там, по преданию, стоял храм Венеры. А теперь кто-то открыл ресторан. Но поговаривают, что при полной луне там иногда все еще разгуливают боги. И наутро хозяин обнаруживает, что многие бутылки пусты, хотя и не откупорены. А иной раз там после загула отсыпается Пан и пробуждается лишь к полудню. Тогда оттуда доносятся переливы флейты, а на всех местных радиостанциях большие помехи.

– Какое вино замечательное! Что это мы пьем?

– Старое шампанское, в здешних погребах его превосходно умеют хранить. По счастью, античные боги ничего в шампанском не смыслят, иначе давно бы все вылакали. Но шампанское изобрели только в Средние века.

Они шли обратно. На стене дома Лилиан заметила распятие. Прямо напротив – вход в ресторан. Спаситель на кресте безмолвно взирал на освещенный дверной проем, откуда доносились гул, веселье и смех. На секунду ей захотелось что-то об этом сказать – но только на секунду. К чему слова, когда все и без слов так складно.

У себя в комнате она стояла у окна. Там, за стеклом, властвовали ночь, ветер и водная ширь. Ранняя весна ласково теребила платаны на площади и облака в небе. Вошел Клерфэ. Обнял ее. Она обернулась, подняла на него глаза. А он уже целовал ее.

– Ты не боишься? – спросила она.

– Чего?

– Я ведь больна.

– Я только одного боюсь: что на скорости двести километров в час у меня лопнет передняя покрышка.

Лилиан глубоко вздохнула. «Как мы похожи, – подумалось ей. – У обоих нет будущего! Его будущее – только до ближайшей гонки, мое – до следующего горлового кровотечения». Она улыбнулась.

– Есть история одна, – сказал Клерфэ. – В Париже во времена гильотины одного человека ведут на казнь. На улице холод, идти далеко. Стражники остановились для согрева выпить. Выпили сами, предложили и приговоренному хлебнуть. Тот взял бутылку, внимательно осмотрел горлышко и говорит: «Будем надеяться, заразной болезни ни у кого из нас нет». И выпил. А через полчаса его голова покатилась в корзину. Историю эту мне бабушка моя рассказала, когда мне лет десять было. У нее привычка была – бутылку кальвадоса в день выпивала, не меньше. Все пророчили ей скорую смерть. Так вот, те пророки умерли давно, а она все еще жива. Я из бара в погребке бутылку старого шампанского прихватил. Говорят, по весне оно пенится сильнее, чем обычно. Все еще жизнь чувствует. Оставляю вам.

Он поставил бутылку на подоконник, но тут же снова убрал.

– Вино нельзя держать в лунном свете. Луна убивает букет. Этому меня тоже бабушка научила.

Он направился к двери.

– Клерфэ! – окликнула его Лилиан.

Он обернулся.

– Я вовсе не для того уехала, чтобы одной оставаться.