20
Три километра с небольшим, вот тебе и вся трасса, но проходит по улицам Монте-Карло, прямо через город, петля вокруг порта, потом подъем, петля вокруг казино и назад. Почти всюду узко, обгоны впритирку, а в основном повороты, двойные повороты-«эски», крутые повороты-«шпильки», развороты. Пройти надо сто кругов, то есть триста километров с гаком, и значило это – десятки тысяч раз врубай скорость, разгон, тормози, снова скорость, разгон, по тормозам, снова разгон.
– Это же карусель, – смеясь, объяснял Клерфэ Лилиан. – Крутись на пятачке, как циркач на манеже. Нигде и не разгонишься толком. Где ты сидишь?
– На трибуне. Десятый ряд, справа.
– Слушай, жарко будет. Ты шляпу взяла?
– Вот. – Лилиан показала изящную соломенную шляпку у себя в руке.
– Хорошо. Сегодня вечерком посидим у моря, в «Павильон д’Ор», будем есть лангустов и пить холодное вино. А завтра поедем к одному моему приятелю, он архитектор, сделает нам проект, как дом перестроить. Чтобы с большими окнами, светлый, чтобы солнца много.
Капитан уже что-то кричал ему по-итальянски.
– Ну, мне пора, – сказал Клерфэ, застегивая ворот своего белого комбинезона. Достав из кармана деревяшку, он постучал ею по машине, потом по ладони.
– Готов? – крикнул капитан.
– Готов!
Лилиан поцеловала Клерфэ и исполнила обязательный для гонщиков ритуал: символически поплевала на машину и на комбинезон Клерфэ, пробормотала самые страшные посулы, которые должны исполниться в противоположном смысле, вскинула руку с двумя выставленными пальчиками в сторону трассы и боксов – ведьмовское заклятье от дурного глаза. Когда уходила, итальянцы-механики смотрели на нее с немым обожанием. За спиной она уже слышала исступленное молитвенное бормотание капитана:
– Царица небесная, матерь всех скорбящих, сладкая кровь Христова, помоги Клерфэ, и Фрижерио, и…
На выходе она обернулась. Жены Марчетти и еще двоих пилотов уже сидели на изготовку с секундомерами и блокнотами в руках. «Не надо бы мне его бросать», – подумала она и помахала ему рукой. Клерфэ в ответ рассмеялся и вскинул кулак. Он вдруг помолодел на глазах.
– Святые угодники, пусть резина у супостатов горит вдвое быстрее нашей, – продолжал молить капитан и вдруг изменившимся голосом вскричал:
– На старт! Всем посторонним немедленно выйти!
Двадцать машин приняли старт. На первом круге Клерфэ оказался восьмым – у него и стартовая позиция была не из лучших, а он еще и замешкался чуток. Он сел на хвост к Микотти, зная, что уж тот-то наверняка будет атаковать. Фрижерио, Монти и Сакетти шли впереди, Марчетти лидировал.
На четвертом круге, на прямом участке, что подъемом взлетает к казино, Микотти выстрелил и, рванув во всю мощь, обошел Сакетти. Клерфэ, буквально прилипнув к Микотти, в последний миг тоже успел прошмыгнуть под носом у Сакетти прямо перед въездом в туннель. Выскочив из туннеля, он увидел, что Микотти задымил и теряет скорость. Он обогнал его и начал подбираться к Монти. Миновав три следующих круга, на шпильке у газгольдера он наконец его настиг и терьером повис у него на хвосте.
«Еще каких-нибудь девяносто два круга и семнадцать машин», – прикинул он в уме, завидев у боксов рядом с Микотти еще одного сошедшего конкурента. Капитан отсигналил ему, чтобы покамест вперед не рвался; должно быть, Фрижерио и Марчетти, которые, всем известно, друг друга недолюбливают, наплевав на интересы фирмы и командную дисциплину, затеяли рубку между собой, вот капитан и решил попридержать Клерфэ и Майера-3 в засаде на тот случай, если лидеры в запале побьются.
С трибуны Лилиан видела одно и то же: раз в две минуты мимо проносится рычащая автомобильная стая. Стоило, проводив машины глазами, ненадолго отвлечься, как они уже снова с грохотом мчались мимо, почти в неизменном порядке, лишь изредка меняясь местами, словно и не уезжали никуда. Казалось, кто-то снова и снова перетряхивает стеклышки в гигантском калейдоскопе. «Как они успевают круги считать?» – изумилась про себя Лилиан, но тут же вспомнила вечно взмокшего от волнения капитана с его мольбами, руганью, проклятиями, – это он подает гонщикам таинственные сигналы, размахивая флагами, показывая таблички с цифрами.
После сорока кругов она собралась уходить. Ей захотелось собрать вещи и уехать немедленно, сейчас же, пока гонка не кончилась. Вытерпеть еще шестьдесят оборотов этой однообразной, едва меняющейся карусели казалось ей столь же бессмысленной потерей времени, как невыносимо долгие часы перед отъездом из санатория. В сумочке у нее уже лежит билет до Цюриха. Купила рано утром, пока Клерфэ еще раз объезжал трассу. Билет был на послезавтра, когда Клерфэ должен улететь в Рим. Сказал, что через два дня вернется. Его самолет летит утром, ее поезд отходит вечером. «Удираю как воришка, – подумалось ей, – как предательница. – Так же, как я и от Бориса хотела удрать. С ним, правда, все-таки пришлось объясниться, а толку что? Что толку, когда все слова не те, и в каждом ложь, потому что говорить правду бессмысленно и жестоко, но в итоге все равно остаются только горечь и отчаяние, что иначе нельзя было, и последние воспоминания омрачены ссорой, непониманием, ненавистью». Она поискала в сумочке конвертик с билетом. Нашла не сразу, даже испугалась, что потеряла. Но этот секундный испуг только укрепил ее решимость. Даже на теплом солнышке ее познабливало. «У меня жар», – подумала она и тут же взрогнула от мощного рева трибун. Внизу, мимо голубого, будто игрушечного порта с белыми яхтами, на палубах которых тоже толпились люди, проносился пелетон, и одна из игрушечных машинок только что шустро протиснулась мимо другой.
– Клерфэ! – ликовала толстуха рядом с ней, в восторге хлопая себя программкой по толстым ляжкам, выпирающим из-под полотняного платья. – The son of a gun made it!
Еще через час гонки Клерфэ продрался уже на второе место. Теперь он с холодной беспощадностью преследовал Марчетти. Обгонять еще рано – успеется после восьмидесятого круга, а то и после девяностого, – сейчас главное его затравить, чтобы занервничал, а значит, держаться за ним плотно, метрах в двух, не отставая. Нет, он не станет зря газовать, мотор жечь, пусть Марчетти это делает, и он один раз уже попытался, рванул, и с движком вроде ничего не случилось, но Клерфэ чувствовал – он потому и задергался, что оторваться не получилось. Теперь Марчетти и на поворотах, и даже на прямых, чуть что, бросал машину вправо-влево, лишь бы его не пропустить, а Клерфэ пару раз вроде даже попытался на обгон выйти, но только для виду, чтобы Марчетти еще зорче за ним следил, а не за дорогой, глядишь, на чем и проколется.
Пелетон они на круг обошли, а некоторых круговых уже по нескольку раз обгоняли. Взмокший капитан махал флагами, показывал таблички. Он требовал, чтобы Клерфэ успокоился, не обгонял, ведь Марчетти из их же конюшни, достаточно того, что Фрижерио с ним сцепился, шину повредил и в итоге отстает теперь от Клерфэ почти на минуту, еще пять машин вперед пропустив. За Клерфэ, однако, шел Монти, но на хвост ему пока еще не сел. Впрочем, если что, Монти-то он легко стряхнет, на поворотах-шпильках, которые он куда лучше Монти проходит.
Они снова проскочили боксы. Клерфэ видел: капитан, взывая ко всем святым, ему лично в ярости грозит кулаками, требуя не поджимать Марчетти. Марчетти, проезжая, успел знаками гневно потребовать, чтобы Клерфэ от него отвязался. Клерфэ кивнул и вроде даже поотстал, но только на корпус, не больше. Он выиграет эту гонку, не важно, хочет того капитан или нет. Ему нужны эти призовые, да он вдобавок еще и на тотализаторе на самого себя поставил, зря, что ли? «Мне нужны эти деньги! – думал он. – На будущее. На дом. На нашу с Лилиан жизнь». Неудачный старт его, конечно, малость подвел, но он знает, что выиграет, и странное спокойствие в себе ощущает, когда ты и сосредоточен, и в то же время расслаблен, от этого и твердое знание, что ничего, ничего с тобой не случится. Ему ведомо это чувство, что-то вроде ясновидения, когда никаких сомнений, никаких колебаний, ни малейшей неуверенности в себе. Раньше, по молодости, такое с ним часто бывало, но в последние годы как-то не особенно. Зато сейчас вот они, драгоценные мгновения чистого, ничем не омраченного счастья.
Пройдя поворот, он вдруг увидел: машину Марчетти занесло, разворачивает, тащит поперек дороги, и сразу удар, скрежет раздираемого металла. Увидел черную маслянистую лужу, стремительно, широко расползающуюся по асфальту, и две круговых машины, уже успевшие, потанцевав на этой луже, друг в дружку врезаться, а дальше, словно в замедленной киносъемке, он увидел, как машина Марчетти, взлетев и переворачиваясь в воздухе, грохается на полотно, а он уже всей сотней своих распахнутых глаз искал, искал хоть какую-то брешь в этом завале развернутых, побитых машин, но просвета не было, все летело навстречу, стремительно расширяясь, но не оставляя лазейки, страшно не было, он просто пытался уйти от лобового удара, поставить машину боком или наискось, помня, что надо бы еще вовремя отпустить руль, но руки не успевали, он уже летел, взлетал, не ощущая собственной тяжести, и тут же удар в грудь, и в лицо, и мир рассыпался на тысячу звенящих осколков, в последнюю секунду мелькнуло белое от ужаса лицо стюарда, но тут, словно гигантской кувалдой, его настиг страшный удар сзади, и с грохотом нахлынула чернота, и больше уже ничего.
Врезавшаяся в него машина сумела-таки пробить в завале брешь, в которую теперь худо-бедно проезжали остальные. Одна за другой они проскакивали страшное место, иной раз с заносом, вихляя, а то и задевая своих разбитых собратьев, и скрежет металла о металл напоминал истошные стоны раненых. Стюард с лопатой в руках, перелезая через ограждение из мешков с песком, лихорадочно забрасывал масляную лужу песком и торопливо отскакивал, заслышав рев приближающегося мотора, уже появились санитары, оттащили в сторонку Марчетти и, уложив того на носилки, подняли и через ограждение передали товарищам, уже подбегали другие стюарды, чтобы выставить аварийные знаки, но пелетон, успев миновать страшное место однажды, уже снова был тут как тут, и пилоты проезжали мимо, кто испуганно косясь, кто с застывшим лицом, глядя прямо перед собой.
Машина Клерфэ не просто врезалась во впереди идущие – в нее на полной скорости сзади влетел Монти. Сам Монти почти не пострадал и, прихрамывая, даже сам успел отойти в сторону. Клерфэ все еще оставался в исковерканной машине, которую отшвырнуло на откос и вздыбило. Лицо его было разбито, руль вдавился в грудную клетку. Изо рта текла кровь, он был без сознания. Как мухи слетаются на кровоточащий шмат мяса, к месту аварии на краю трассы тут же сбежалась толпа зевак, застывшими от ужаса глазами наблюдая, как санитары и механики распиливают сплющенную машину, торопясь извлечь оттуда пилота. Впереди одна из машин уже горела. Стюарды с огнетушителями, с грехом пополам сумев выдрать ее из завала и оттащить от остальных, теперь пытались сбить пламя. По счастью, бензобак оказался пробит, что предотвратило взрыв, но бензин продолжал гореть, обдавая всех нестерпимым жаром, пламя в любую секунду могло перекинуться на другие машины. И каждые две минуты сквозь этот ад проносился пелетон. Рев моторов стлался теперь над городом гулким скорбным реквиемом, перерастая в душераздирающий вой, когда машины проезжали мимо окровавленного Клерфэ, который среди бела дня в синеватых всполохах догорающего пламени словно на дыбе висел над местом аварии в своей искореженной машине. Гонка продолжалась, ее решили не останавливать.
Лилиан не сразу поняла, что происходит. Из репродуктора неслось что-то невнятное, размытое эхом. Похоже, и диктор от волнения слишком близко держал микрофон, звук плыл. Она смогла разобрать только что-то про машины, вылетевшие с трассы, про столкновение, про масло на покрытии. И тут же увидела весь пелетон, мчащийся мимо трибун. «Наверно, ничего страшного, – подумала она, – иначе гонку бы остановили». Поискала глазами номер Клерфэ, не увидела, но, наверно, он уже проскочил, она не слишком внимательно следила. Затем репродуктор уже более отчетливо объявил, что на набережной Плезанс произошла авария, столкнулись несколько автомашин, есть раненые, жертв нет, просьба следить за дальнейшей информацией. Положение в гонке: первым Фрижерио с пятнадцатисекундным отрывом, затем Конти, Дюваль, Майер-3.
Лилиан напряженно прислушивалась. О Клерфэ ни слова, а ведь он шел вторым. О Клерфэ ни слова, повторила она про себя, но уже заслышала рев приближающихся машин и вся подалась вперед в надежде увидеть двенадцатый номер, красный автомобильчик под номером двенадцать.
Его не было, и тут же в глухую тишину ужаса, накатившую изнутри, вторгся сытый голос диктора:
– В числе пострадавших и Клерфэ, его везут в госпиталь, судя по всему, без сознания. Монти получил травму колена и лодыжки, Марчетти…
«Этого не может быть», – кричал внутри чей-то голос. Только не в этой игрушечной гонке, не в этом игрушечном городе, не в порту этом игрушечном, не в этом открыточном пейзаже! Это какое-то недоразумение! Сейчас, вот сейчас его машина выскочит из-за поворота, как тогда, на Тарга Флорио, пусть поотстав, пусть поцарапанная, помятая слегка, но на ходу, живая и почти невредимая! Но, слушая этот голос, она уже чувствовала, как лопается, не успев окрепнуть, этот переливчатый пузырек надежды, – «без сознания», пронеслось в мозгу, и она уже цеплялась за эту мысль, «без сознания», что это значит?
Да что угодно! Она сама не заметила, как спустилась с трибун, и шла теперь к боксам – может, его туда привезли? Может, он там на носилках лежит, с вывихнутым плечом или рукой, как тогда, на Тарга Флорио, и посмеивается над своим дурацким несчастьем.
– Его в госпиталь отвезли, – сказал ей взмокший от пота капитан. – Мать пресвятая богородица, святой Христофор, ну за что именно нас? Почему не других или… Что? Секунду!
Он ринулся на свой пост подавать сигналы. Машины, неожиданно тяжелые и страшные вблизи, проносились мимо, заполняя все вокруг своим громом.
– Что случилось? – кричала сквозь этот рев Лилиан. – Да плюньте вы на эту вашу чертову гонку и скажите мне, что случилось!
Она оглянулась вокруг. Никто на нее не смотрит. Механики возятся с запчастями и покрышками и прячут глаза. К кому ни подойди, все от нее бегут. Как от зачумленной.
Капитан наконец вернулся.
– Даже если я плюну к черту на гонку, Клерфэ этим не поможешь, – прохрипел он. – Да он бы сам не захотел. Он бы сказал…
Лилиан его перебила:
– Где он? К черту ваши проповеди, к черту ваш кодекс чести автогонщика!
– В госпитале. Его сразу в госпиталь доставили.
– Почему с ним никто не поехал? Почему никто не помог? Почему вас там нет? Почему вы здесь?
Капитан смотрел на нее непонимающим взглядом.
– Как я могу ему помочь? Да и любой из нас? Это дело врачей.
Лилиан судорожно сглотнула.
– Что с ним случилось? – спросила она тихо.
– Не знаю. Я его не видел. Мы же все здесь. Нам отсюда нельзя.
– Ну конечно, – проронила Лилиан. – Гонка важней.
– Так уж заведено, – беспомощно бормотал капитан. – Мы тут подчиненные, и не нам решать…
К ним мчался механик. Рев гонки приближался снова.
– Синьорина… – развел руками капитан, уже косясь на трассу. – Мне нужно…
– Он что, умер? – спросила Лилиан.
– Нет-нет! Без сознания. Врачи… синьорина, мне, к сожалению, надо…
Выхватив из ящичка нужную табличку, он кинулся к стартовой решетке подавать знаки. До Лилиан донеслись его причитания: – Мадонна, пресвятая дева, ну за что мне, проклятое масло, чертово проклятое масло!
Он показал кому-то табличку, вскинул руку, да так и застыл с поднятой рукой; все машины уже пронеслись мимо, а он по-прежнему стоял, глядя на трассу, и явно не хотел возвращаться.
Лилиан медленно пошла к выходу.
– Мы придем, синьорина, – шепнул кто-то из механиков. – После гонки сразу же придем!
По пути к госпиталю завывающий гул гонки черным балдахином висел над городом неумолчно. Так и не найдя такси, она ехала в пролетке, украшенной флажками, пестрыми лентами и даже соломенной шляпкой на голове лошади.
– Быстро никак не получится, мадемуазель, – предупредил извозчик. – Придется вон какого крюка давать. Все почти перекрыто. Гонка, сами видите…
Лилиан только кивнула. Она сидела в пролетке, окутанная болью, которая даже не казалась болью, а только тупой ноющей мукой, словно ей дали обезболивающего. Все воспринималось будто сквозь сон, хотя рев моторов, снование машин она видела и слышала ясно, даже слишком, почти непереносимо ясно. Извозчик болтал без умолку, все хотел показать ей особенно красивые виды. Она не слушала – слушала только гул моторов. Кто-то попытался остановить пролетку, заговорить с ней. Не поняв, в чем дело, она велела остановиться, – думала, что-то про Клерфэ. Оказалось, этот человек, итальянец с черными усиками в белом костюме, приглашает ее на ужин.
– Что? – все еще не понимая, спросила она. – И это все?
Щеголь улыбнулся:
– Может, и не все. Дальнейшее зависит только от вас.
Она не ответила. Даже не удостоила его взглядом. Просто отбросила с глаз долой. Это не от Клерфэ.
– Поезжайте! – приказала она. – Скорей!
– У всех этих кавалеров денег ни гроша, – рассуждал возница. – И правильно, что вы его отшили. Как знать, еще, может, самой бы пришлось за ужин платить. Пожилые, солидные синьоры куда надежнее.
– Да скорей же! – не выдержала Лилиан.
– Слушаюсь!
Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем они наконец доехали до госпиталя. По дороге Лилиан успела дать множество обетов и свято верила, что все сумеет исполнить. Она никуда не уедет, она останется, она выйдет за Клерфэ, – только бы он был жив! И каждый новый обет она машинально роняла куда-то в глубь сознания, как камень на дно пруда.
– Господин Клерфэ в операционной, – сообщила сестра в приемном покое.
– Но вы можете сказать, в каком он состоянии?
– Сожалею, мадам. Вы, случайно, не мадам Клерфэ?
– Нет.
– И не родственница?
– Какое это имеет значение?
– Никакого, мадемуазель. Просто я совершенно уверена, что после операции к нему допустят только самых близких родственников, и то очень ненадолго.
Лилиан смотрела на сестру, не веря своим ушам. Сказать, что ли, что они с Клерфэ помолвлены? Господи, какая чушь!
– Его будут оперировать? – спросила она.
– Скорей всего. Иначе не отвезли бы в операционную.
«Еще одна из тех, которые меня терпеть не могут», – в растерянности думала Лилиан. Ей ли не знать, какие попадаются медсестры.
– Я могу подождать? – спросила она.
Сестра молча указала ей на скамейку.
– У вас комнаты ожидания нет? – спросила Лилиан.
Сестра кивнула на дверь. Лилиан прошла в комнату, где чахли унылые растения в горшках, валялись старые журналы и жужжали мухи вокруг липкой ленты-мухоловки, свисающей с потолка над столом. Гул моторов далекой барабанной дробью доносился и сюда, глухо, но неумолчно.
И потянулось время, липкое, как лента мухоловки, на которой долгой, мученической смертью умирали мухи. Лилиан смотрела на захватанные, потрепанные журналы, листала их, тщетно пыталась читать, снова отбрасывала, вставала, подходила к окну, снова садилась. Комната вся пропахла страхом – страхом всех, кто сидел, кто ждал здесь прежде. Лилиан даже приоткрыла окно, но тут же снова закрыла – рев моторов немедленно ворвался в комнату, громче и настырней прежнего. Немного погодя вошла женщина с младенцем. Тот надрывался криком, мать расстегнула блузку и дала ему грудь. Почавкав и насосавшись вдоволь, младенец заснул. Женщина улыбнулась Лилиан робкой, извиняющейся улыбкой и снова застегнула блузку.
Еще через какое-то время вошла сестра. Лилиан вскочила, но сестра не обратила на нее внимания, она кивнула матери с младенцем и куда-то ее повела. Лилиан снова села. И вдруг прислушалась. Что-то переменилось. Она почувствовала это затылком. И неотвязное напряжение вдруг ее отпустило. Совсем не сразу она поняла, в чем дело: наступила тишина. Гул моторов умолк. Гонка кончилась.
Еще через четверть часа она увидела, как к госпиталю, резко затормозив, подрулил открытый автомобиль, а в нем капитан и двое механиков. Все та же сестра привела их в комнату ожидания. Вид у всех был подавленный.
– Вам что-нибудь сказали? – встрепенулась Лилиан.
Капитан только кивнул на механика помоложе.
– Вот он был на месте, видел, как его вытаскивали.
– У него кровь горлом шла, – нехотя проговорил механик.
– Горлом?
– Ну да. Похоже на кровотечение. Как у чахоточных.
Лилиан смотрела на него молча. Что за идиотская путаница? Кровотечение – это у нее, не у Клерфэ.
– Кровотечение? У него-то откуда?
– Грудь рулем придавило, – объяснил механик.
Лилиан медленно покачала головой.
– Нет! – только и сказала она. – Нет!
Капитан понуро направился к выходу.
– Пойду врача поищу.
Из-за двери она слышала, как тот на повышенных тонах объясняется с медсестрой. Потом все стихло, осталось только громкое дыхание обоих механиков да гудение мух.
Вошел капитан. Остановился на пороге. Глаза на смуглом, загорелом лице вдруг показались странно белесыми. Он неслышно шевелил губами.
– Клерфэ умер, – выдавил он наконец.
Механики смотрели на него, не веря.
– От операции, что ли? – спросил тот, что помоложе. – Не иначе, оперировали неправильно.
– Его не оперировали. Он раньше умер.
Теперь все трое смотрели на Лилиан. Та не двигалась.
– Где он? – спросила она наконец.
– Его там прибирают.
Пересилив себя, она вымолвила:
– Вы его видели?
Капитан кивнул.
– Где он?
– Лучше вам его не видеть, – пробормотал тот. – Завтра увидите.
– Это кто так сказал? – бесцветным голосом спросила Лилиан. – Это кто так сказал? – повторила она.
– Врач. Вы его даже не узнаете. Лучше вам завтра прийти. Мы отвезем вас в гостиницу.
Лилиан не двинулась с места.
– Почему я его не узнаю?
Капитан мялся.
– Лицо, – проговорил он наконец. – Лицо сильно разбито. И руль в грудь вдавило. Врач говорит, он ничего не почувствовал. Все мгновенно. Сразу сознание потерял. И уже не очнулся. Думаете, – он вдруг повысил голос, – думаете, для нас это пустяк? Да мы его дольше вас знали.
– Да, – отозвалась Лилиан. – Вы знали его дольше меня.
– Я не то хотел сказать. Поверьте, это всегда вот так, когда кто-то умирает: был – и нет его. И уже ничего не скажет. Только что был тут – и вдруг нету. Как такое стерпеть? Я имею в виду: нам сейчас тоже… Стоишь и вообще не знаешь… Вы понимаете?
– Да, я понимаю.
– Тогда пойдемте с нами, – вздохнул капитан. – Отвезем вас в гостиницу. Хватит с вас на сегодня. Завтра сможете его увидеть.
– Что мне там делать, в гостинице?
Капитан пожал плечами:
– Врачу позвоните. Пусть сделает вам укол. Успокоительное, и посильнее, чтобы проспать до утра. Пойдемте! Здесь вы уже ничем не поможете. Он умер. И никто не поможет. Умер – значит кончено, тут уж ничего не поделаешь. – Подойдя ближе, он тронул ее за руку. – Пойдемте! Я знаю, каково это. В бога и в душу мать, уж я-то знаю, не впервой! И все равно, всякий раз как впервые!
