19

– Я этот дом давно приобрел, еще задолго до войны, – рассказывал Клерфэ. – Тогда половину Ривьеры можно было скупить за гроши. А вот жить здесь – никогда не жил, кое-какую мебелишку только расставил. Стиль, сама видишь, ужасный, безвкусица, но лепнину можно сбить, остальное обновить, по-современному обустроить.

– Зачем? Ты что, правда собираешься тут жить?

– А почему нет?

Из полутемной комнаты Лилиан смотрела в темнеющий за окнами сад, прочерченный серым гравием дорожек. Моря не видно.

– Да ладно, Клерфэ! – сказала она. – Разве что когда тебе шестьдесят пять стукнет! Не раньше. Заслуженный отдых от трудов в Тулузе. Тогда, если охота, и заживешь здесь жизнью почтенного французского рантье, с воскресным обедом в «Отель де Пари» и последующим визитом в казино.

– Тут сад большой, а дом можно расширить, – как ни в чем не бывало продолжал рассуждать Клерфэ. – И деньги найдутся. «Тысяча миль» расщедрилась на призовые. Да и в Монако на гонке, надеюсь, я еще подзаработаю. Почему, по-твоему, здесь жить невозможно? Где вообще ты хотела бы жить?

– Не знаю, Клерфэ.

– Да не может такого быть! Хотя бы приблизительно?

– Я правда не знаю, – пролепетала Лилиан растерянно. – Нигде. Хотеть где-то жить – значит, хотеть где-то умереть.

– Но зимой климат здесь во сто раз лучше, чем в Париже.

– Зимой, – повторила Лилиан, и прозвучало это как Сириус, Стикс, вечность.

– Да зима скоро уже – оглянуться не успеешь. Если с ремонтом хотим управиться, начинать сейчас надо.

Лилиан испуганно оглядывала голые стены. А ведь это уже не первый такой разговор, пронеслось в голове. «Да не хочу я сидеть здесь взаперти!»

– Разве ты не должен уже зимой начать работу в Тулузе? – спросила она.

– Одно другому не мешает. Перво-наперво я хочу поселить тебя там, где для тебя климат благоприятный.

«Да что мне климат!» – с досадой подумала Лилиан и, уже почти в отчаянии, все-таки сказала:

– Самый благоприятный климат в санатории.

Клерфэ вскинул на нее глаза:

– Тебе нужно обратно в санаторий?

Она молчала.

– Ты хочешь обратно в санаторий? – снова спросил он.

– Что мне тебе ответить? Разве я не здесь?

– Ты с врачом говорила? Вообще была у врача – после санатория?

– Мне незачем обращаться к врачу.

Он смотрел на нее недоверчиво.

– Пойдем к врачу вместе. Я разыщу для тебя лучшего специалиста во Франции, к нему и пойдем.

Лилиан ничего не ответила. Только этого не хватало, думала она. Клерфэ и до этого уже несколько раз ее насчет врача спрашивал, но вполне довольствовался ее скупыми ответами, мол, да, была, и в дальнейшие подробности не вникал. Сейчас все иначе. И все это навалилось на нее разом – врач, дом, любовь, забота и все прочие ненужные словеса, которые для нее давно не существуют и только делают еще более мучительным путь к смерти. Если и дальше так пойдет, то он, чего доброго, захочет упечь ее в больницу.

За окном вдруг пронзительно запела какая-то птаха.

– Давай выйдем на воздух, – предложил Клерфэ. – Согласен, этот пестрый канделябр с электрическими лампочками – ужасная безвкусица. Но все это можно переделать.

В саду вечерний сумрак уже льнул к лепнине настенных орнаментов. Лилиан вздохнула всей грудью. Вырвалась!

– Вся суть в том, Лилиан, – сказал Клерфэ, – что ты не хочешь со мной жить. Я же вижу.

– Но я ведь живу с тобой, – оторопело возразила она.

– Да, живешь, но так, словно завтра тебя тут не будет. Словно ты вот-вот уедешь.

– Но разве тебе не хотелось жить именно так?

– Может быть, но теперь не хочется. А тебе не хотелось жить со мной по-другому?

– Нет, – тихо проговорила она. – Но и ни с кем другим, Клерфэ.

– Но почему?

С трудом сдерживая гнев, она молчала. К чему эти дурацкие расспросы?

– Мы уже столько раз об этом говорили, – наконец сказала она. – Зачем снова?

– Но отношения-то могут меняться. Неужто любовь настолько презренная штука?

Лилиан покачала головой. Он смотрел на нее:

– Никогда в жизни я ничего подобного не желал для себя, Лилиан. А теперь вот хочу. Хочу быть с тобой.

– Но ты и так со мной!

– Не совсем. Недостаточно.

«Он хочет связать меня и посадить под замок, – думала она, – и еще кичится этим, гордится женитьбой, заботой, любовью, и, может, даже так оно и есть. Но как же он не поймет: все, чем он так гордится, только относит меня от него все дальше?» Она уже с лютой ненавистью смотрела на эту маленькую виллу, на дорожки эти гравиевые. Для того ли она сбежала, спустилась с гор, чтобы кончить свои дни вот здесь? Здесь или в Тулузе, или в Бершии? Куда подевался азарт приключения? Куда Клерфэ подевался? Почему его будто подменили? Почему они оба не посмеются над всем вот этим? Что тогда вообще им останется в жизни?

– Мы могли бы по крайней мере попробовать, – сказал Клерфэ. – А не получится, продадим дом.

«У меня уже нет времени пробовать что-то, – думала Лилиан. – Нет времени на эксперименты с домашним уютом и счастьем семейного очага. Мне же от этого только горше. Прочь, скорее прочь отсюда! У меня даже на все эти разговоры нет времени. Ведь я проходила все это, и в лучшем варианте, там, наверху, в санатории, и с Борисом, но и оттуда сбежала!»

И вдруг, разом, она успокоилась. Еще не зная даже, что предпринять, она саму мысль о возможном бегстве приняла мгновенно и с облегчением. Она не страшится несчастья, слишком долго она с ним, в нем прожила, она не страшится и счастья, как столь многие, мнящие, будто счастья ищут, – но она страшится заточения в тюрьме заурядности.

Вечером над морем начался фейерверк. Воздух был чист, ясное, высокое небо сливалось на горизонте с линией моря, и чудилось, будто ракеты, взмывая ввысь неведомо откуда, улетают тоже куда-то в бесконечность, проваливаясь за краем земли в бездонную пустоту, где кончаются границы, рубежи и вообще всякое пространство. Лилиан припомнила, когда в последний раз смотрела фейерверк. Да, в «Горной хижине», вечером накануне побега. Может, она и сейчас снова готовится к бегству? «Похоже, все судьбоносные решения в моей жизни сопровождаются салютом, – усмехнулась она про себя. – А может, и все случившееся со мною не более чем промельк шутих? Огни фейерферка, уже начавшие угасать и превращаться в прах и пепел?» Она оглянулась вокруг. «Нет-нет, – подумала со страхом, – еще не сейчас! Разве огонь, угасая, не дает последней, отчаянно-ослепительной вспышки, именно для нее приберегая всю оставшуюся ярость?»

– Мы с тобой еще не играли, – сказал Клерфэ. – Ты когда-нибудь пытала счастья? Я имею в виду – в игорном доме?

– Никогда.

– Тогда обязательно надо попробовать. У новичка счастливая рука, увидишь, ты выиграешь. Поехали прямо сейчас? Или ты устала? Третий час ночи.

– Так это уже утро! Какая усталость!

Под покровом светлеющей ночи ехали медленно.

– Наконец-то тепло, – вздохнула Лилиан.

– Можем тут остаться, пока и в Париж лето не придет.

Она прильнула к нему:

– Ах, Клерфэ, почему люди не живут вечно? Не ведая смерти?

Он обнял ее за плечи:

– Действительно, почему? Почему мы стареем? Нет бы жить, словно тебе всегда тридцать, а потом сразу восемьдесят и скоропостижная смерть?

Она рассмеялась:

– Мне-то еще далеко до тридцати.

– И то правда, – согласился Клерфэ, убирая руку. – Все время забываю. Почему-то кажется, будто ты за эти три месяца лет на пять стала старше, до того ты изменилась. На пять лет красивее. И на все десять неотразимей.

Сначала они играли в больших залах. Потом, когда те мало-помалу опустели, перешли в камерные, где лимиты выше. И тут Клерфэ начало везти. Сначала он играл в «тридцать и сорок», потом перешел к столу с рулеткой, где игра шла по самым высоким ставкам.

– Стой у меня за спиной, – попросил он Лилиан. – Ты приносишь счастье.

Клерфэ ставил на двенадцать, двадцать два и на девятку. И постепенно проигрывал, пока фишек у него не осталось только на одну максимальную ставку. Он поставил на «красное», и выпало «красное». Отложив половину выигрыша, он остальное снова поставил на «красное». «Красное» выиграло снова. Теперь он ставил на красное только максимум. Красное выпало еще дважды. Фишки громоздились перед Клерфэ уже горой. Остальные игроки в зале начали на него оглядываться. Пустых мест за столом вдруг не осталось. Лилиан завидела и Фиолу, тот тоже шел к их столу. Он улыбнулся ей и поставил на «черное». Выпало снова «красное». В следующей игре бокс на «черное» был уже облеплен максимальными ставками со всех сторон, а вокруг их стола игроки толпились в три ряда. Против Клерфэ ставили почти все. И только костлявая старуха в вечернем синем платье поставила вместе с ним на «красное».

В зале стало тихо. Лишь постукивал, подпрыгивая, шарик. Старуха оглушительно чихнула. И опять вышло «красное». Фиола знаками призывал Клерфэ прекратить игру – такая серия не может продолжаться бесконечно. Клерфэ только упрямо головой тряхнул и оставил на «красном» максимум.

– Il est fou, – сказал кто-то у Лилиан за спиной.

В последнюю секунду и старая карга, уже заграбастав свой выигрыш, стремглав подвинула все на «красное». В мертвой тишине слышно было только ее сиплое дыхание, но и оно вдруг прервалось: старуха боролась с новым позывом чихнуть. Ее иссохшая желтая рука когтила зеленое сукно стола. Рядом с рукой замерла небольшой зеленая черепаха – старухин талисман.

«Красное» выиграло снова. Старуха чихнула еще громче прежнего – как граната разорвалась.

– Formidable! – донесся до Лилиан чей-то женский голос. – Кто это?

На номера уже почти никто не ставил. Слух о невероятной серии разнесся повсюду. Столбцы самых дорогих фишек громоздились на «черном» бастионами. «Красное» выпало уже семь раз подряд, когда-то же должно это кончиться! Клерфэ, теперь единственный, снова остался на «красном». Старуха от волнения в последнюю секунду вместо фишек сунула на «красное» черепаху. Она не успела заметить свою промашку – по залу прокатился ропот изумления: опять «красное»!

– Мадам, удвоить вам черепаху мы, увы, не можем, – ровным голосом произнес крупье, подвигая обратно к старухе многомудрое, невозмутимое пресмыкающееся, древнее, как сама вселенная.

– А как же мой выигрыш?! – прокаркала старуха.

– Извините, мадам, вы не сделали и даже не объявили ставку.

– Но вы же видели, я хотела поставить! Этого достаточно!

– Вы должны либо сделать, либо объявить ставку до скатывания шарика.

Старуха злобно озиралась.

– Faites vos jeux – равнодушно объявил крупье.

Клерфэ снова выбрал «красное». Старуха в сердцах поставила на «черное». Как и все остальные. Фиола поставил на «шестерку» и «черное». Но и на сей раз выпало «красное». Только теперь Клерфэ забрал свой выигрыш. Придвинув сколько-то фишек для крупье, он встал.

– Ты и вправду принесла мне удачу, – сказал Клерфэ и приостановился, следя за вращением шарика. Выпало «черное». – Вот видишь, – усмехнулся он. – Иногда шестое чувство срабатывет.

Она только улыбнулась в ответ. «Еще бы оно у тебя в любви срабатывало», – подумалось ей.

К ним спешил Фиола.

– Поздравляю! Главное в жизни – вовремя остановиться! Вам так не кажется? – обратился он к Лилиан.

– Не знаю. Как-то случая не было.

Он рассмеялся:

– Вот уж не думаю. Сицилию вы покинули внезапно, вскружив головы многим. В Риме, едва появившись, молниеносно исчезли. Да и в Венеции, по моим сведениям, вас было не сыскать.

Они прошли в бар – такую удачу надо отметить.

– По-моему, я выиграл достаточно, теперь нам на ремонт должно хватить, – сказал Клерфэ Лилиан.

– А если завтра ты все снова проиграешь?

– Тебе этого хочется?

– Конечно, нет.

– Я не буду больше играть, – твердо заявил он. – Мы все сбережем. Я тебе еще плавательный бассейн в саду оборудую.

– Зачем он мне? Ты же знаешь, я не плаваю.

Он искоса на нее глянул.

– Знаю. Устала?

– Нет.

– Такая серия, «красное» девять раз подряд, это же просто чудо, – восторгался Фиола. – Мне только раз в жизни довелось видеть нечто еще более поразительное. Двенадцать раз «черное». Но это еще до войны. Тогда еще бывали столы с куда более высоким лимитом, чем сейчас, для узкого круга, разумеется. Человек, которому выпала эта серия, сорвал банк. Он вдобавок и на «тринадцать» ставил, так еще и «тринадцать» пять раз выпадало. Это, скажу я вам, была сенсация. Под конец все только с ним и ставили. За одну ночь он сорвал банк дважды. Это был русский. Как же его звали? Волков, кажется, или что-то вроде того. Да, Волков.

– Волков? – изумленно переспросила Лилиан. – Случайно не Борис Волков?

– Правильно! Борис Волков! Вы его знали?

Лилиан покачала головой. «Не таким», – подумалось ей. Она видела: Клерфэ не спускает с нее глаз.

– Хотел бы я знать, что с ним сталось, – продолжал Фиола. – Этот человек произвел здесь настоящий фурор. Как говорится, последний из игроков с настоящим размахом. К тому же и стрелок превосходный. Он был тогда здесь с Марией Андерсен. О ней-то вы, наверно, слыхали. Вот уж красавица, каких редко встретишь. Погибла при бомбежке, в Милане. – Он повернулся к Клерфэ: – И вы никогда о Волкове не слышали?

– Никогда, – отрезал Клерфэ.

– Странно. А он ведь тогда даже в каких-то гонках участвовал. Как любитель, разумеется. Вот уж кто горазд был выпить. Наверно, этим себя и доконал. Похоже, он только этого и хотел.

Клерфэ мрачнел на глазах. Он подозвал официанта, потребовав еще одну бутылку.

– Вы сегодня больше не играете? – спросил его Фиола. – Конечно же, нет.

– Отчего же? Серии – они иногда тоже сериями идут. Может, сегодня «черное» даже тринадцать раз выпадет.

– Ему не следует больше играть, – сказал Фиола, обращаясь к Лилиан. – Только не сегодня. Это правило, старое как мир.

Лилиан глянула в сторону Клерфэ. На сей раз он не попросил ее на счастье быть с ним рядом, и она знала почему. «Какой же он еще ребенок, – думала она с нежностью. – И до чего ослеплен своей дурацкой ревностью! Неужели так и не понял или забыл: разрушает не другой, разрушаешь только ты сам».

– А вот вам бы сыграть совсем не мешало, – встрепенулся Фиола. – Вы ведь здесь впервые. Сыграете за меня? Пойдемте!

Они подошли к другому столу. Фиола начал делать ставки, а немного погодя и Лилиан попросила разменять ей на фишки несколько банкнот. Она ставила осторожно, по маленькой, ведь деньги для нее не просто собственность, каждая купюра – это частичка жизни. А зависеть от скупердяйских подаяний дядюшки Гастона – нет уж, увольте.

– Что значит счастливая рука! – радовался Фиола, хотя сам проигрывал. – Сегодня ваша ночь! Вы позволите ставить вместе с вами?

– Сами потом пожалеете.

– Только не в игре! Ставьте как вздумается!

Какое-то время Лилиан попеременно ставила на «красное» и «черное», потом на вторую «дюжину», а под конец просто на номера. И дважды выиграла на «зеро».

– «Ничто» вас любит, – смеялся Фиола.

Тут появилась старуха с черепахой. С угрюмым лицом она уселась напротив Лилиан. В коротких перерывах между запусками шарика она о чем-то шепталась с черепахой. На тощем пальце болталось кольцо с бриллиантом редкой красоты. Шея, вся в складках, такая же морщинистая, как у ее любимицы, придавала обеим разительное сходство. Его усугубляли и старухины глаза, будто вовсе без век, с огромными, почти без белков, зрачками.

Лилиан ставила теперь то на «черное», то на «тринадцать». Когда какое-то время спустя она решила поискать глазами Клерфэ, то увидела, что он стоит напротив, по ту сторону стола, и наблюдает за ее игрой. А ведь она ставила, как когда-то Волков, и поняла: от Клерфэ не укрылось и это. Из чистого упрямства, назло ему она продолжила ставить на «тринадцать», и на шестой игре оно выпало.

– Хватит, – бросила она, ссыпая фишки со стола себе в сумочку. Она безусловно выиграла, хотя и не знала сколько.

– Вы уже уходите? – удивился Фиола. – Но это же ваша ночь, сами видите! Такое больше не повторится!

– Ночь уже кончилась. Стоит раздернуть портьеры, и утреннее солнышко превратит всех нас в призраков. Спокойной ночи, Фиола. Играйте дальше. Кто-то обязательно должен играть.

Когда вместе с Клерфэ они вышли на воздух, Ривьера раскинулась перед ними во всей первозданной красе, словно сюда еще не ступала нога туриста-курортника. В ожидании солнца золотом и лазурью наливалось небо; море, почти белесое на горизонте, мерцало у берега прозрачностью нежнейшего аквамарина. Несколько рыбацких баркасов под желтыми и алыми парусами стояли вдалеке. На пляже было безлюдно, на улицах ни одной машины. Слабый бриз доносил запах моря, а еще лангустов.

Лилиан вообще не поняла, когда, как, почему вдруг вспыхнула ссора. Слушая Клерфэ, она не сразу сообразила, в чем дело. Это был настоящий взрыв ревности.

– Ну что мне делать? – в гневе вопрошал его голос. – Я не могу сражаться с тенью, с кем-то, кого не ухватишь, кого нет рядом, но незримо он все время здесь, чем дальше, тем больше, он потому и сильнее меня, что его здесь нет, он безупречен, он почти святой, и все благодаря чудовищной форе своего отсутствия, которая дает ему передо мной тысячу преимуществ, ведь я-то постоянно тут, меня-то ты видишь таким как есть, как вот сейчас, когда я вне себя, да, несправедлив, да, признаю, мелочен, глуп – а против меня этот великий, этот непогрешимый идеал, который потому и непогрешим, что ничего не делает, молчит, а ты о нем даже худого слова не пикни, как о покойнике!

Лилиан мученически закатила глаза. Что за чушь, что за безумный мужской бред он опять несет!

– Разве я не прав? – выпалил Клерфэ, пристукивая кулаком по рулю. – Скажи, что я не прав! Я же чувствую – ты все время увиливаешь! Я же знаю, ты из-за этого за меня и замуж не хочешь! Тебе обратно захотелось! В этом все дело! Тебе захотелось обратно!

Она вскинула голову. Что он сказал? Она посмотрела Клерфэ прямо в глаза.

– Что ты сказал?

– А что, разве не правда? Разве ты даже сейчас не об этом думала?

– Я сейчас совсем о другом думала: до чего иногда глупеют даже самые умные люди. Ты же сам, силком, гонишь меня обратно!

– Я – тебя?! Да я все делаю, лишь бы тебя удержать!

– И ты полагаешь, так меня можно удержать? О господи! – Лилиан снова понурила голову. – Можешь не ревновать. Даже вернись я вдруг, Борис меня не примет. Не захочет.

– При чем тут это! Главное – ты сама хочешь вернуться!

– Не гони меня обратно! Бог мой, ты что, совсем ослеп?

– Да, – вдруг сказал Клерфэ. – Наверно. Наверно! – повторил он, сам себе удивляясь. – Но я ничего не могу с собой поделать. Это сильнее меня.

По горной дороге в сторону Антиба ехали молча. Навстречу попалась повозка, ее тянул трудяга-ослик. В повозке ехала девчонка, радостно что-то распевая. Лилиан, еле живая от усталости, при виде этой картины ощутила жгучую зависть. Она вспоминала старую каргу в казино, а тут как раз эта смеющаяся девчушка, и она сразу подумала о себе, – тут-то и нахлынул приступ такой тоски, когда ни о чем другом думать не можешь и никакие уловки не спасут, когда горе просто наваливается глыбой и все внутри тебя только вопит от беспомощности: ну почему? Почему именно я? Что я такого сделала, за что именно мне выпало такое? Невидящим взглядом смотрела она на проплывающие красоты. Дурманный дух цветения стлался над дорогой.

– Ты-то почему плачешь? – раздраженно спросил Клерфэ. – Тебе не с чего плакать.

– Да, мне не с чего.

– Изменяешь мне с тенью, – продолжал он с горечью. – И еще ревешь!

Да, мысленно подхватила она. Только тень зовут вовсе не Борисом. Сказать ему, как ее на самом деле зовут? Но тогда он мигом упечет меня в больницу, выставит у дверей палаты часовых своей любви, лишь бы меня залечили там до смерти за этими матовыми стеклами, под сенью милосердия, под вонь испражнений и дезинфекции.

Исподтишка она глянула на Клерфэ. «Нет, – подумалось ей, – все, что угодно, только не темница этой любви, тут никакие протесты не помогут, только бежать! Фейерверк кончился, и незачем ворошить пепел».

Машина въехала во двор гостиницы. Навстречу в купальном халате прошествовал к морю англичанин. Клерфэ, помогая Лилиан выйти из машины, на нее не смотрел.

– Ты меня теперь почти не увидишь, – буркнул он. – Завтра тренировки начинаются.

Насчет тренировок он, конечно, преувеличивал – гонка-то по городу, какие уж тут тренировки. Уличное движение лишь в день гонок перекрывают, а пока что участникам дозволено только медленно объезжать трассу, запоминая повороты и переключения скоростей.

Лилиан отчетливо, словно в длинном коридоре, видела все, что случится с ними дальше. Коридор сужался все больше, и конца ему было не видно. Нет, ей его не пройти. Другие, кому позволительно транжирить время, пусть бредут. А она – увольте. В любви обратного хода нет, тут ничего не начнешь заново. Все, что сбылось, да, остается в крови. А Клерфэ уже никогда не будет с ней таким, как прежде. С любой другой женщиной – да, но не с ней. И ни самопожертвования, ни готовность ко всему, ни добрые намерения тут не помогут, это жестокий, беспощадный закон. Лилиан это знает, потому и уйдет. Все, что им осталось с Клерфэ – это и есть вся ее оставшаяся жизнь, а в жизни Клерфэ это всего лишь небольшая частица. Значит, она вправе в первую очередь подумать о себе, а не о нем. Слишком в неравных они условиях; то, что для него останется лишь эпизодом, хоть он сейчас так и не думает, для нее – подведение черты. И теперь она знает – она не может пожертвовать этим временем. Она не чувстует ни раскаяния, ни скорби, у нее даже на это времени не осталось, зато теперь во всем была ясность, такая же, как это прозрачное утро. И с этой ясностью рассеялась последняя дымка недоразумений. Она остро ощутила краткий миг счастья – это было счастье решения. И, странно, вместе с решением вернулась нежность, ибо теперь Лилиан знала: она не причинит ему боли.

– Во всем, что ты тут наговорил, Клерфэ, нет ни слова правды, – уже совсем другим голосом сказала она. – Ни слова! Забудь это! Это все неправда! Понимаешь, все!

Она увидела, как просветлело его лицо.

– Ты остаешься со мной? – выпалил он.

– Да, – ответила она. К чему омрачать препирательствами эти последние дни?

– И ты наконец-то поняла, о чем я?

– Да, поняла, – ответила она и улыбнулась.

– И выйдешь за меня замуж?

Ее секундного колебания он не заметил.

– Да, – просто сказала она. Теперь и это уже все равно.

Он не спускал с нее глаз.

– Когда?

– Когда хочешь. Осенью.

На секунду он умолк.

– Наконец-то! – выдохнул он. – Наконец-то! Лилиан, ты никогда об этом не пожалеешь!

– Я знаю.

Его будто подменили.

– Ты же устала! Устала, наверно, до смерти! А мы тут бог весть что вытворяем! Тебе надо выспаться! Пойдем, я отведу тебя наверх.

– А сам?

– Последую примеру англичанина, а потом, пока движение не началось, объеду трассу. Скорей для порядка, я ее и так знаю. – Они уже стояли перед ее дверью. – Какой же я идиот! Больше половины своего выигрыша снова спустил! Со зла!

– Я зато выиграла. – Лилиан бросила сумочку с фишками на стол. – И даже не считала сколько.

– Ничего, завтра выиграем еще. Пойдешь со мной к врачу?

– Да. Но сейчас мне и правда надо спать.

– Спи до вечера. Потом поужинаем и снова ляжем. Я тебя безмерно люблю.

– Я тебя тоже, Клерфэ.

Он аккуратно притворил за собой дверь. «Как в комнату болящей, такого раньше не было», – успела подумать Лилиан, в изнеможении опускаясь на кровать.

Окно было настежь. Она видела, как он сходит к пляжу. После гонки, – думала она. – Вещи уложить и после гонки, дождавшись, когда он в Рим отправится, уехать». Всего несколько дней еще. Она не знает, куда ей податься. Да это и все равно. Лишь бы прочь.