18

Ее соединили неожиданно быстро. Она-то думала, что позвонят часа через два, не раньше, знает ведь французских телефонисток, да к тому же и до санатория далеко, как до другой звезды.

– Санаторий «Белла Виста».

Голос вроде бы знакомый. Может, это по-прежнему барышня Хегер.

– Господина Хольмана, пожалуйста, – сказала она, почувствовав вдруг, как сильнее забилось сердце.

– Минуточку.

Она вслушивалась в тихое, таинственное гудение проводов. Похоже, Хольмана ищут. Она взглянула на часы, ужин в санатории уже кончился. «Отчего я так волнуюсь? – пронеслось в голове. – Будто покойника воскрешаю».

– Хольман слушает. С кем я говорю?

Она испугалась – настолько близко прозвучал голос.

– Это Лилиан, – прошептала она.

– Кто-кто?

– Лилиан Дюнкерк.

Хольман озадаченно умолк.

– Лилиан, – недоверчиво сказал он наконец. – Вы откуда?

– Из Парижа. Мне вашу телеграмму принесли. Ту, что вы Клерфэ послали. Из его отеля мне передали. Я по ошибке вскрыла.

– Так вы не в Брешии?

– Нет, – ответила она и вдруг почувствовала легкий укол боли. – Я не в Брешии.

– Клерфэ вас не пустил?

– Да, он не захотел.

– А я от радио не отхожу, – сообщил он. – Вы, конечно, тоже!

– Конечно, Хольман.

– Он отлично идет. В гонке еще ничего не решено. Я же его знаю, он выжидает. Пусть пока другие свои машины гробят. Он раньше полуночи не наддаст, может, даже попозже, хотя нет, наверно, где-то около полуночи, так я думаю. Это ведь гонка на время, вы-то в курсе. Тут едешь и сам не знаешь, как идешь, это самое противное, только на стоянке тебе место и скажут, хотя на самом деле и это уже, бывает, совсем не так. Словом, это как бы гонка в неизвестность, вы понимаете, Лилиан?

– Да, Хольман. Гонка в неизвестность. Как вы там?

– Лучше некуда. Они шикарно идут. Средняя скорость – сто двадцать с лишним. И это при том, что мощные машины только сейчас на прямые участки выходят. Средняя скорость, Лилиан, понимаете, не максимальная!

– Да, Хольман. Сами-то вы как?

– Очень хорошо. Гораздо лучше, Лилиан. Вы какие радиостанции слушаете? Слушайте Рим, гонка сейчас ближе к Риму, не к Милану.

– Я и слушаю Рим. Я рада, что вам лучше.

– А как вы, Лилиан?

– Очень хорошо. И даже…

– Пожалуй, это даже лучше, что вы не в Брешии, там ливень, гроза, хотя… я бы лично не выдержал, поехал бы, стоял бы сейчас там. Так сами-то вы как, Лилиан?

Она знала, о чем он спрашивает.

– Хорошо, – ответила она. – А как вообще там, наверху?

– Как всегда. За пару месяцев что тут могло измениться?

«За пару месяцев», – мысленно повторила она. А ей-то казалось, годы.

– А как там… – Она вдруг запнулась и только тут отчетливо поняла, что только ради этого и позвонила. – Как Борис поживает?

– Кто?

– Борис.

– Борис Волков? Он редко показывается. В санаторий совсем не приходит. По-моему, у него все хорошо.

– Но вы его видите?

– Да, конечно. Последний раз недели две тому назад, если не три. Он с собакой гулял, ну, с овчаркой своей, вы знаете. Но мы даже не поговорили. Как там, внизу? Все, как вы ожидали?

– Примерно, – отозвалась Лилиан. – Главное, как сам всем этим распорядишься. А у вас, наверху, все еще снег?

Хольман рассмеялся:

– Сошел уже. Луга все в цвету. Лилиан… – он на секунду замялся. – Через пару недель я тоже выйду. Честно, не вру. Мне Далай-лама сказал.

Она не поверила. Сколько лет назад ей то же самое пели.

– Вот и чудесно, – сказала она. – Значит, увидимся. Так Клерфэ и передать?

– Пока лучше не надо, я суеверен. Ага, уже снова известия! Вы тоже послушайте! До свидания, Лилиан!

– До свидания, Хольман. – Она хотела что-то еще добавить насчет Бориса, но не получилось. Просто молча смотрела на черную телефонную трубку у себя в руке; потом осторожно положила ее обратно на рычаг и предалась каким-то своим мыслям, не особо за ними следя, пока не поняла, что плачет. «Какая я дурочка! – подумала она, вставая. – За все в жизни надо платить. Или ты и вправду верила, будто за все уже рассчиталась?»

– Слову «счастье» в наши дни придается слишком большое значение, – рассуждал виконт де Пэстр. – А ведь прежде, бывало, целыми столетиями его вообще не знали. И ничего, жили, как-то обходились. Почитайте китайскую литературу времен расцвета, почитайте индусов, древних греков. Эмоциям, в которых коренится слово «счастье», тогда предпочитали иное чувство жизни, более высокое и стойкое. И как только это чувство утрачивается, начинаются кризисы, недоразумения, погоня за эмоциями, романтика и все эти метания в поисках счастья, дурацкий суррогат.

– Так ведь и то, высокое, тоже суррогат, разве нет? – возразила Лилиан.

– Но более достойный человека, – изрек де Пэстр.

– Но разве одно исключает другое?

Он посмотрел на нее задумчиво.

– Почти всегда. Хотя у вас, по-моему, нет. Это меня и завораживает. В вас чувствуется и то, и другое. Но за всем этим ощущается отчаяние – столь запредельное, что бессмысленно подыскивать имена и ему, и чему-либо еще. Это чувство по ту сторону всякого душевного сумбура – одиночество уже вне всякой скорби, в бескрайних полярных льдах. И скорбь, и бунтарство у вас в душе, по-моему, давно уже взаимно друг друга уничтожили. Вот почему мелочи жизни обретают для вас ту же ценность, что и все великое. И каждая сверкает неповторимостью.

– Словом, да здравствует восемнадцатое столетие, – усмехнулась Лилиан. – Похоже, вы последний его потомок?

– Скорее последний почитатель.

– Не в ту ли пору больше, чем когда-либо еще, рассуждали о счастье?

– Только в скверные годы. И даже тогда, хоть и рассуждали, и мечтали, но все равно, по большому счету, оставались практичными.

– Покуда не изобрели гильотину.

– Покуда не изобрели гильотину, а вместе с ней и право на счастье, – согласился де Пэстр. – Гильотина выходит на арену всегда.

Лилиан допила свой бокал.

– Не слишком ли затянулась преамбула к предложению, которое вы снова намерены мне сделать: стать вашей любовницей?

Ни один мускул не дрогнул на лице де Пэстра.

– Можете называть как угодно. На самом деле это просто предложение предоставить вам обрамление, какого вы заслуживаете. А вернее, какое, на мой взгляд, вам подходит.

– Как оправа к камню?

– Как оправа к драгоценному камню.

– Чистейшей воды, а вернее, чистейшего отчаяния?

– Чистейшего, голубой воды, одиночества. И такого же мужества, мадемуазель. Примите мои комплименты! И извините мне мою назойливость. Бриллианты такого свечения большая редкость. – Виконт улыбнулся. – Вы, наверно, опять хотите послушать новости о гонках в Италии?

– Здесь? У «Максима»?

– Почему нет? Альберт, распорядитель сего заведения, способен исполнять и не такие прихоти, если захочет. А ради вас он захочет. Уж я-то знаю – у него глаз верный.

По заведенной традиции оркестр заиграл мелодии из «Веселой вдовы». Официанты бесшумно убирали посуду. Альберт проскользнул мимо, и на столе возникла бутылка коньяка, отнюдь не в коконе пыли и без наполеоновской эмблемы, а просто с мелкой, от руки надписанной этикеткой.

– Я же вам говорил: у него глаз верный, – усмехнулся де Пэстр. – Отведайте этого коньяка, разумеется, с соблюдением всех предварительных процедур согревания бокала в ладони, вдыхания аромата и последующего обсуждения букета. За нами ведь наблюдают.

Лилиан взяла свой бокал и, не согревая в руке и не вдыхая аромат, выпила залпом. Де Пэстр рассмеялся. Альберт из своего угла отреагировал чем-то вроде одобрительной усмешки. Вслед за чем, парой минут спустя, был прислан официант с небольшой бутылочкой. Сменив бокалы на рюмочки, он тут же их наполнил. Дохнуло ароматом фруктовых садов в начале лета.

– Старая малиновая настойка, – уважительно прокомментировал виконт. – Совсем уж редкость!

Лилиан смотрела на него и думала: вот если сейчас плеснуть в это выморочное породистое лицо малиновой настойки, что будет? Вероятно, он и тут отнесется с пониманием и скажет очередную отшлифованную фразу. Нет, она его не презирает, напротив, он даже ей приятен, как мягкое снотворное, и она любит иногда его послушать. В ее глазах он воплощает иное, противоположное отношение к жизни. Страх перед смертью он преобразовал в некий культ эстетического цинизма, силясь вместо опасных горных троп видеть ухоженные парковые аллеи. Как будто это что-то меняет. От кого она уже слышала что-то похожее? Ну да, конечно, от Левалли на Сицилии. Для такой жизни всего-то и нужно, что сердца поменьше и денег побольше. И никаких гонок от Брешии до Брешии. Торчи в Брешии и внушай себе, будто это Версаль начала восемнадцатого века.

– Мне пора, – сказала она.

– Как часто вы это говорите, – посетовал де Пэстр. – Но даже это делает вас неотразимой. Похоже, это ваша любимая фраза?

Она смерила его взглядом.

– Если б вы знали, как мне хотелось бы остаться, – с расстановкой проговорила она. – Пусть нищей, пусть одинокой, лишь бы остаться! Остаться! Все остальное бравада и блеф.

Она позволила де Пэстру завезти себя в гостиницу. Взволнованный ночной портье выскочил навстречу.

– Месье Клерфэ идет двенадцатым! Шестерых обогнал! Комментатор даже назвал его королем ночи!

– Да уж…

– Бокал шампанского, чтобы отпраздновать?

– Раньше времени не стоит. Гонщики народ суеверный.

Лилиан ненадолго осталась посидеть в маленьком темном холле.

– Если он и дальше так пойдет, то к утру будет в Бершии, – сообщил ночной портье.

– Да уж, – повторила Лилиан, вставая. – Пойду выпью кофе на бульваре Сан-Мишель.

Там ее уже принимали как постоянную клиентку. Официант опекал, Жерар преданно ждал, а группка студентов даже образовала нечто вроде почетной гвардии для ее охраны.

Жерар обладал одним несомненным достоинством: был постоянно голоден. Тем самым оставляя ей время на размышление, пока ест. Она любила разглядывать улицу, по которой потоком людских взглядов, страстных, ищущих, безутешных, мимо текла жизнь. Как же трудно поверить в бессмертие души, видя в этом нескончаемом потоке каждого по отдельности! Куда они отправляются потом, эти души? Распадаются, как и умершие тела? Или витают здесь, в этой вечерней тьме, напоенной желаниями, вожделением, отчаянием, снедаемые безмолвным страхом, моля дозволения остаться собою, а не превратиться в сырье для будущих душ, чьи тела бездумно зачинаются в эти минуты за тысячами окон?

Жерар наконец покончил с едой. На десерт он усладил себя куском отменного пол-левека.

– До чего же грубый процесс поглощения жареных кусков убитых животных, равно как и тронутых тленом кисломолочных продуктов настраивает поэтические струны души на самый возвышенный лад! – возгласил он. – Воистину, сие утешительно и достойно неизбывного благоговения.

Лилиан рассмеялась.

– От Брешии до Брешии, – сказала она.

– Смысл сей фразы, краткой и простой, хоть и не вполне мне ясен, но, по-моему, неоспорим. – Жерар допивал кофе. – И, кажется, необыкновенно глубок. От Брешии до Брешии. Пожалуй, свой следующий поэтический сборник я так и назову. Вы, однако, странно молчаливы этой ночью.

– Не молчалива. Просто мне не нужно слов.

– От Брешии до Брешии?

– Пожалуй, так.

Жерар кивнул, вдыхая аромат своего коньяка.

– Эта фраза с каждой секундой становится все лучше. Как будто в ее бесхитростности таились, а может, все еще таятся глубины горных штреков.

– Могу подсказать вам еще одну, – проронила Лилиан. – Все едино.

Жерар поставил бокал.

– С фантазией или без?

– Со всеми фантазиями на свете.

Он с облегчением кивнул.

– А я уж было испугался, что вы захандрили и вздумали потчевать меня из кладезя мещанских премудростей.

– Совсем напротив – из кладезя счастливых озарений.

– Все едино, целое складывается из мелочей, но целое больше. Вот эта бутылка вина не менее увлекательна, чем любое полотно Рафаэля; а в каждой из тех вон прыщавых студенток, несомненно, сокрыта своя частица Медеи или Аспасии. Жизнь как бы вовсе без объемной перспективы, когда все важно и не важно одинаково, все на первом плане и все есть Бог. Вы об этом? – спросил Жерар.

Лилиан улыбнулась.

– Экий вы шустрый!

– Слишком шустрый, – Жерар скроил огорченную мину. – Слишком шустрый, чтобы пережить все это. – Он отхлебнул хороший глоток коньяка. – А вот вам, если вы и вправду все это пережили, – наставительно продолжил он, – остается только три выхода.

– Так много?

– Уйти в монастырь к буддистам, сойти с ума или умереть, лучше всего добровольно. Способность к самоубийству, как вам известно, один из трех признаков, отличающих нас от животных.

О двух других Лилиан не стала спрашивать.

– Есть еще и четвертое отличие, – сказала она. – Все наше несчастье в том, что мы уверовали, будто имеем исконное право на жизнь. Его у нас нет. Кто это осознал, по-настоящему осознал, тому сладки даже иные из самых горьких истин.

Жерар, как бы в знак капитуляции, вскинул обе руки.

– Кто ничего не ждет – не знает разочарований. Последняя из маленьких житейских премудростей.

– На сегодня последняя, – уточнила Лилиан, вставая. – Даже самые прекрасные из этих доморощенных ночных истин не доживут до рассвета. Сколько их трупиков будут наутро сметены дворницкой метлой! Поразительно, сколько ерунды слетает с языка после захода солнца. Мне пора.

– Вы всегда так прощаетесь. Но вы вернетесь.

Она поблагодарила его взглядом:

– Вы так уверены? Похоже, это знание дано лишь поэтам.

– Даже у них это не знание, а всего лишь надежда.

По набережной Гран Огюстен она добрела до набережной Вольтера, потом повернула обратно и пошла задами, улочками-переулками. Она, пожалуй, уже не боится ходить ночью одна; людей она теперь вообще не боится.

На улице Сены она вдруг заметила распростертую на земле фигуру. Пьяный, решила она и прошла мимо; но это оказалась женщина, и что-то в ее позе – голова на мостовой, ноги на тротуаре – Лилиан не понравилось и заставило вернуться. Надо хотя бы перетащить на тротуар, а то задавят еще.

Женщина была мертва. В тусклом свете уличного фонаря широко раскрытые глаза смотрели на Лилиан неподвижно. Когда она приподняла женщину за плечи, голова ее запрокинулась и глухо стукнулась о мостовую. Лилиан сдавленно вскрикнула от испуга и только потом опомнилась: мертвым не больно. Она всматривалась в лицо незнакомки: в нем была только бесконечная пустота. В растерянности она посмотрела вокруг, не зная, как быть. Кое-где в окнах еще горел свет, а из одного, широкого, занавешенного, доносилась музыка. В проемах между домами чернело небо, высокое и без звезд. Издали кто-то крикнул. К ней по улице шел человек. Поколебавшись, она кинулась ему навстречу.

– Жерар! – изумилась, но и обрадовалась она. – Откуда вы знаете…

– Я шел за вами. По праву поэта в весеннюю ночь…

Лилиан только головой покачала.

– Там женщина лежит! Мертвая! Пойдемте!

– Пьяная, наверно, напилась до беспамятства.

– Да нет. Мертвая. Уж я-то знаю, как выглядят мертвецы. – Лилиан почувствовала, что Жерар мнется. – Что такое?

– Лучше не связываться, – изрек певец бренности и смерти.

– Не оставлять же ее так?

– Почему нет? Раз она уже мертвая? Остальное – дело полиции. Мне в это впутываться ни к чему. И вам не советую! Еще решат, что это мы ее убили. Пойдемте!

Он решительно тянул Лилиан за руку. Она не двигалась с места. Смотрела в мертвое лицо, которое ничего уже не желает знать и знает все, что пока неведомо ей. Эта мертвая женщина казалась ужасно одинокой, покинутой. Одна нога странно подтянута и почти не видна под клетчатой юбкой. Чулки, коричневые туфли, ладони полураскрыты, темные волосы, короткая стрижка, тонкая цепочка на шее.

– Пойдемте! – шепотом торопил Жерар. – Потом хлопот не оберешься! С полицией шутки плохи! Позвоним откуда-нибудь. Это единственное, что мы можем сделать.

Она позволила себя увести. Жерар так спешил, что она едва за ним поспевала. Когда дошли до набережной, стало видно – он бледен как смерть.

– Ну что, рассуждать-то легче, чем вот так, лицом к лицу? – с горькой усмешкой спросила Лилиан. – Откуда будем звонить? Из моей гостиницы?

– Там ночной портье все услышит.

– Я его за чем-нибудь отошлю.

– Хорошо.

Портье, открывая ей, сиял.

– Он уже десятый, но он еще…

Только тут завидев Жерара, он укоризненно осекся.

– Это приятель Клерфэ, – пояснила Лилиан. – Вы правы, надо это отпраздновать. Принесите вина. Откуда можно позвонить?

Кивнув на свой телефон, портье скрылся.

– Скорей, – поторопила Лилиан.

Жерар уже листал телефонный справочник.

– Издание-то старое, – посетовал он.

– Полиция номеров не меняет.

Уже десятый, подумалось ей. Все мчится и мчится, от Брешии до Брешии, а тут тем временем такое…

Она слышала – Жерар уже что-то говорит в трубку. Портье вернулся с бокалами и бутылкой шампанского. Пробка бабахнула, как выстрел – на радостях портье взболтал бутылку от души. Жерар испуганно умолк.

– Нет-нет, это не выстрел, – поспешил заверить он и положил трубку.

– По-моему, вам надо выпить, – сказала Лилиан. – Ничего лучше все равно не придумаешь, а портье весь вечер только и ждал повода откупорить бутылку. Полагаю, это не будет кощунством.

Жерар только согласно кивнул и жадно выпил. Потом покосился на телефон. Лилиан видела: он боится, как бы полиция не установила, откуда звонили.

– Они решили, что у нас стреляют, – пробормотал он. – А это всего лишь пробка. Ну почему в трагическом сплошь и рядом столько смешного?

Лилиан протянула ему бутылку, предлагая налить еще.

– Мне пора идти, – пробормотал он.

– А-а, теперь вы уходите. Что ж, спокойной ночи, Жерар.

Он все еще смотрел на бутылку.

– Если она вам больше не нужна, я мог бы забрать…

– Э-э, нет, Жерар. Либо одно, либо другое.

В мгновение ока он юркнул в дверь и растворился во тьме. Теперь остается только ночь, ночь и только, подумала она и отдала бутылку портье.

– Выпейте и вы. Приемник еще у меня?

– Разумеется, мадемуазель.

Она поднялась по лестнице. Приемник мерцал в темноте хромом и стеклом. Она включила свет и какое-то время постояла у окна – не проедет ли полицейская машина. Но все было тихо. Медленно разделась. Прикинула, не развесить ли на ночь по комнате платья, своих дружков, но не стала. «Пожалуй, время такой помощи для меня уже миновало, – подумалось ей. – Да и повод миновал». Зато она оставила включенной лампу и приняла снотворное.

Проснулась она как будто от толчка. Солнце настырно пробивалось сквозь занавески, укоризненными лучами норовя ослепить горящую электрическую лампочку. Телефон надрывался. «Полиция!» – успела подумать она, хватая трубку.

Оказалось, это Клерфэ.

– Мы уже в Брешии. Только что добрались.

– Ах да, в Брешии. – Она все еще стряхивала с себя обрывки тяжелого, проваливающегося в забвение сна. – Ты доехал!

– Шестым! – Клерфэ смеялся.

– Шестым. Это же замечательно.

– Чушь все это. Завтра возвращаюсь. А сейчас иду спать. Торриани уже дрыхнет, прямо здесь, на стуле заснул.

– Конечно, спи. Хорошо, что ты позвонил.

– Поедешь со мной на Ривьеру?

– Да, любимый.

– Тогда жди.

– Да, любимый.

– Не вздумай уезжать, пока не вернусь.

«Куда мне уезжать? – удивилась она про себя. – В Брешию, что ли?»

– Я тебя жду, – сказала она.

Около полудня она прошлась по улице Сены. Улица как улица, все как всегда. Пробежала глазами газетные столбцы. Ничего не нашла. Подумаешь, человек погиб – разве это повод для газетной заметки?