17
– И когда пришлете? – спросила Лилиан.
Продавщица в салоне Баленсиаги улыбнулась.
– Как только, так сразу.
– Через неделю?
– Через две. Это сложные платья. Быстрее их не пошьешь. Начнем сегодня же. – Она записывала размеры. – А вы еще немного постройнели, мадам.
– Да, вы правы. Не могу поправиться, хоть умри.
– Вот счастье-то!
– Да, – согласилась Лилиан. – Для кого-то и вправду счастье.
Она вышла на проспект Георга V. Поздний послеполуденный час встретил ее золотистым солнышком, ветерком, урчанием автомобилей. На секунду она остановилась, перебирая в уме заказанные платья. Вообще-то она не собиралась пополнять гардероб, решив, что на ее век нарядов у нее уже достаточно, но Клерфэ не отступался от намерения подарить ей платье, а потом к его подарку как-то само собой добавилось еще одно, компенсацией за Венецию, – тамошнее кровотечение стоило ей, вероятно, нескольких дней, а то и недель жизни, и, вместо того чтобы впадать по этому поводу в тоску, отчаяние и самоедство, она предпочла сказать себе, что теперь зато ей понадобится меньше денег на жизнь и, значит, можно прикупить лишнее платье. Это, последнее, она выбирала с особой тщательностью. Сначала хотела что-нибудь страстное, а в итоге вышло, что оно у нее будет самое строгое из всех. Страстным же в итоге оказалось то, которое ей дарит Клерфэ, – не платье, а один сплошной протест против Тулузы и всего, что для нее с Тулузой связано.
Она улыбнулась своему отражению в одном из витринных зеркал. Бывают вещи, в которых любого легкомыслия мало, подумалось ей. И платья, как выясняется, могут быть куда более надежной моральной опорой, нежели любые притязания на справедливость и правоту, все сострадание и сочувственное понимание на свете, все духовники-исповедники, вся премудрость, все друзья-предатели и даже возлюбленный. И никакое это не легкомыслие и не кощунство, а просто знание того, что может тебя утешить и твердая вера в спасительную помощь житейских мелочей.
Хорошо, когда это знаешь, размышляла Лилиан, ведь для нее это почти единственное, что осталось. Времени на велеречивые самооправдания и даже на бунт уже нет. Один раз позволила себе взбунтоваться – и то порой не уверена, стоило ли. А теперь – теперь предстоит только свести счеты с судьбой.
Она понимала: все эти мелкие хитрости, которыми она норовит обмануться и утешиться, при желании легко счесть довольно пошлыми, дешевыми уловками; однако все прочие, куда более грандиозные и помпезные уловки, которыми нормальные люди пытаются худо-бедно облегчить свое существование, от нее уже настолько далеки, что на различия между большим и малым можно махнуть рукой. Кроме того, на ее взгляд, способность в каждый прожитый миг сохранить веру в эти мелкие уловки требует иной раз не меньше, а то и больше выдержки, мужества, силы воли, чем в те, другие, напыщенные самообманы, сколь бы напыщенно их ни именовать. Вот она и покупает себе платья и черпает в них такое же утешение, какое другие обретают во всей мировой философии; точно так же она и свою любовь к жизни намеренно принимает за любовь к Клерфэ, то подбрасывая ее, то снова ловя, и веря в нее вопреки знанию, что когда-нибудь она неминуемо разобьется. На воздушном шаре можно летать, пока он держится на воздухе, но глупо пытаться цеплять к нему дома. И когда он опустится на землю – это уже не воздушный шар, а просто безжизненная груда тряпья.
Сворачивая возле ресторана «Фуке» на Елисейские Поля, она нос к носу столкнулась с виконтом де Пэстром. Тот даже слегка опешил.
– Какой у вас счастливый вид! – изумился он. – Влюбились?
– Да. В платье.
– Очень благоразумно! – одобрил виконт. – Любовь без риска и затруднений.
– Какая же это тогда любовь?
– О, это частица единственно оправданного чувства на свете: любви к себе.
Лилиан рассмеялась:
– И это, по-вашему, без риска и затруднений? Вы что, чугунный или, может, гуттаперчевый?
– Ни то, ни другое. Я запоздалое дитя восемнадцатого столетия и разделяю судьбу всех своих запоздалых собратьев: обречен на непонимание. Не выпьете со мной чашечку кофе на веранде? Или коктейль?
– Кофе.
Им достался столик в ласковых лучах предвечернего солнца.
– Бывает время, когда сидеть на солнце – почти то же самое, что говорить о любви, о жизни или вообще ни о чем. К примеру, как вот сейчас. Вы все еще живете в той маленькой гостинице на Сене?
– Кажется, да. Хотя иногда я не вполне уверена. Утром, если окна раскрыты, я просыпаюсь от такого шума, будто переночевала прямо на площади перед Оперой. Зато ночью мне то и дело чудится, будто меня уносит вниз по Сене – то ли на дне лодки, то ли прямо в воде, на спине, с широко раскрытыми глазами, и тогда я вроде бы уже не совсем я, или, наоборот, только тогда я настоящая.
– Странные, однако, у вас мысли.
– Напротив. Мыслей почти никаких. Разве что мечты, грезы, сны, и тех немного.
– И мысли вам совсем ни к чему?
– Нет, – проронила Лилиан. – Вот уж нет.
– Тогда мы с вами схожи. Мне тоже ни к чему.
Официант принес ему рюмку шерри и кофейничек для Лилиан. На кофе де Пэстр покосился неодобрительно.
– Это лучше бы пить после еды, – заметил он. – Может, все-таки аперитив?
– Нет, спасибо. Который час?
– Пять, – удивленно сообщил виконт. – У вас что, режим?
– Только сегодня. – Лилиан уже подзывала метрдотеля. – Что-нибудь уже передавали, месье Ламбер?
– А как же! Радио «Рим»! С утра только об этом и говорят! Вся Италия у приемников или на трассе, – возбужденно затараторил коротышка. – С минуты на минуту дадут старт в тяжелом классе. Месье Клерфэ едет с месье Торриани, но они не сменяются, Клерфэ пилот, Торриани – механик, это ведь гонка спортивных машин. Принести вам радио? У меня с собой.
– Да, пожалуйста.
– Так Клерфэ что, в Риме? – спросил де Пэстр.
– Нет. В Брешии.
– Я ничего не смыслю в гонках. Это какие?
– Тысячемильная гонка по всей Италии, в Брешии старт и там же финиш.
Метрдотель уже спешил к ним с портативным радиоприемником. Страстный болельщик автогонок, он готов был слушать репортажи дни напролет.
– Их выпускают с интервалом в минуту, – докладывал он. – Самые мощные машины под конец. Это гонки на время. Сейчас поймаем Милан. Пять часов – как раз будут новости.
Он уже крутил ручки настройки. Приемник потрескивал. Потом из эфира выплыл Милан с политическими новостями, которые диктор оттараторил так, будто сам не чает перейти от них к спортивной части выпуска.
– А теперь репортаж из Брешии, – возвестил он совершенно другим, азартным голосом. – Участников уже начали выпускать со старта. Рыночная площадь битком забита народом, тут просто не протолкнуться.
Аппарат затрещал, захрипел, потом сквозь гул голосов мощно прорезался рев мотора и тут же стих.
– Во, как раз пошел один! – возбужденно прошептал месье Ламбер. – Похоже, «Альфа».
На веранде вдруг стало тихо. Особо любопытные подошли поближе или прислушивались от своих столиков.
– Кто лидирует?
– Пока рано об этом говорить, – авторитетно объяснял метрдотель. – Мощные машины стартуют последними.
– Сколько же их всего? – поинтересовался де Пэстр.
– Почти пятьсот.
– Боже правый! – изумился кто-то из гостей. – И сколько им ехать?
– Тысяча шестьсот километров с лишним, сударь. При хорошей рейсовой скорости это от пятнадцати до шестнадцати часов. Бывает, что и меньше. Но в Италии сейчас дожди. А над Брешией вообще гроза.
Репортаж закончился. Метрдотель унес приемник обратно в ресторанный зал. Лилиан слегка откинулась на спинку стула. На секунду сквозь мягкий, золотистый послеполуденный свет на веранде, сквозь тихое позвякивание кубиков льда в бокалах и перестук фарфоровых подставок, по стопкам которых подсчитывают выпивку, перед нею почти зримо, но бесцветно, словно рачки в холодной осенней воде, немым кадром выцветшей кинопленки, сквозь которую все еще просвечивали столы и стулья ресторана «Фуке», возникла серая толпа на рыночной площади, непрерывный, как во сне, гул, эхом отзывающийся повсюду, и, призрачными тенями, машины, одна за одной, и в каждой по две крохотные искорки жизни, желающих только одного – смертельного риска.
– В Брешии дождь, – проговорила она. – Где это вообще, Брешия?
– Между Миланом и Вероной, – отозвался де Пэстр. – Хотите сегодня со мной поужинать?
Праздничные гирлянды свисали клочьями, порванные ливнем. Набрякшие от воды флаги тяжело хлопали по мачтам. Гроза неистовствовала, словно в пику гонке на земле кто-то затеял еще одну, в небе, с незримыми болидами в облаках. Грохот небесный сливался с грохотом земным, истошному вою срывающейся со старта машины немедленно вторил высверк молнии и трескучий громовой раскат.
– Готовность пять минут, – сказал Торриани.
Клерфэ сидел за рулем. Без особого напряжения. Он знает, сегодня он без шансов, но в гонке всегда бывают неожиданности, а в такой длинной их полно, и аварий тоже.
Он думал о Лилиан, вспоминал гонку на Сицилии. Он тогда о ней сперва напрочь забыл, а потом ненавидел за то, что в самое неподходящее время вспомнил и она сбила его с толку, помешала. Гонка была для него куда важнее. Теперь все было иначе. Теперь он не был так уверен в Лилиан, хоть и не отдавал себе отчета, что причина только в нем самом. «Черт ее знает, может, она уже и не в Париже», – думал он. Утром сегодня он ей звонил, но в этом грохоте утро давно уже растянулось до бесконечности.
– Ты телеграмму Лилиан отправил? – спросил он у Торриани.
– Да, – отозвался тот. – Готовность две минуты.
Клерфэ кивнул. Машина медленно покатила с Рыночной площади к бульвару Венеция и замерла: перед ними уже никого. Сейчас, с этой минуты и, по сути, на ближайшие полдня и полночи, хронометрист с секундомером становится главным человеком на свете. «Вот и пусть будет», – подумалось Клерфэ. Но ведь это не так. Я слишком много думаю о Лилиан. Надо было Торриани за руль сажать, но теперь-то уже поздно.
– Двадцать секунд, – объявил Торриани.
– Слава богу! Ну, ко всем чертям!
Стартер дал отмашку, машина рванулась. Крики толпы утонули в грохоте.
– Со старта ушел Клерфэ с механиком Торриани! – срывающимся голосом объявил диктор.
Лилиан вернулась в гостиницу. Она чувствовала, у нее легкий жар, но решила этого не замечать. Такое часто бывало, то на градус больше, то еще немного, и ей ли не знать, что это значит. Посмотрелась в зеркало. «По крайней мере, к вечеру вид не такой бледный, – подумала она и про себя улыбнулась очередной своей маленькой уловке: – Вот, даже температуру из врага превратила в вечернего друга, который придает глазам блеск, а лицу взволнованную живость».
Отойдя от зеркала, она обнаружила на столе сразу две телеграммы. «Клерфэ!» – пронеслось в голове, и у нее сразу екнуло сердце. Хотя все еще только началось, что могло случиться? Она в нерешительности медлила, глядя на оба сложенных, заклеенных листка. Потом осторожно взяла первый, вскрыла. От Клерфэ. «Через четверть часа стартуем. Потоп. Не улетай, Фламинго».
Она отложила листок. Помедлив, распечатала вторую телеграмму. Делать это было еще страшней, вдруг уже от комиссара гонки, вдруг несчастье, – но и эта оказалась от Клерфэ. «Зачем он так? – мелькнуло в голове. – Не понимает, что ли: сейчас каждая телеграмма – только лишний страх?»
Она открыла шкаф, чтобы выбрать платье на вечер. В дверь постучали. Оказалось, швейцар.
– Это вам радио, мадемуазель. Тут и Милан, и Рим, поймаете легко. – Он подключил приемник к сети. – И еще телеграмма для вас.
«Да сколько же еще он их пришлет? – мысленно вознегодовала она. – Если вздумал этак меня караулить, лучше бы сразу посадил в соседнем номере частного детектива». Она остановила свой выбор на платье, в котором была в Венеции. После чистки пятен на нем не осталось. С тех пор она решила, что это платье счастливое и стала считать его чем-то вроде талисмана. Вот и сейчас, вскрывая последнюю телеграмму, за него держалась. Но телеграмма была не от Клерфэ, а для него – поздравления, пожелания успеха. Она-то как сюда попала? В подступающих сумерках Лилиан с трудом разобрала подпись: Хольман. Поискала обратный адрес. Да, санаторий «Белла Виста».
Она почти боязливо отложила листок на стол. «Сегодня какой-то день призраков, – думала она, пересев на кровать. – Клерфэ, притаившись в немоте радиоприемника, только и ждет, чтобы ворваться к ней в номер, заполняя все и вся ревом мотора, а теперь еще эта телеграмма, принесшая с собой забытые лица, безмолвно взирающие на нее из прямоугольника окна».
Это была первая со дня отъезда весточка из санатория. Сама она тоже туда не писала. Не хотелось. Хотелось, наоборот, навсегда оставить это позади. Ведь она так уверена была, что никогда туда не вернется, все тамошнее для нее будто умерло.
Она долго сидела молча, не шевелясь. Потом покрутила ручки радиоприемника – настал час новостей. Рим ворвался в комнату ураганом шума, выкриков, фамилий гонщиков, названий знакомых и незнакомых мест, городов, Мантуя, Равенна, Болонья, Аквила, перечислением часов и минут, возбужденным голосом диктора, возвещавшим, словно это Святой Грааль, кто у кого сколько минут выигрывает, вопившем о поломке карбюраторов, полетевших клапанах, отказавших бензонасосах, словно это вселенские катастрофы, и казалось, этот голос силком заталкивает в тихий сумрак ее комнаты все неистовство гонки, где дорога каждая секунда, но не потому, что это секунда жизни, а лишь потому, что за эти секунды кто-то на мокрой трассе, на тысяче петляющих ее поворотов под крики ошалелой толпы на пару сотен метров раньше других проскочит черту промежуточного финиша и тут же помчится дальше, словно удирая от атомного взрыва. «Почему меня это ничуть не трогает? – думала Лилиан. – Почему азарт миллионов людей, которые в этот вечер и в эту ночь высыпали на обочины трассы, нисколько меня не заражает? Разве не должна я чувствовать его еще острее, чем они? Разве моя жизнь не сродни гонке? Гонке, где надо успеть урвать сколько можешь, гонке за фантомом, что несется перед тобой, как механический заяц перед сворой гончих на собачьих бегах?»
– Флоренция! – ликовал репортер из приемника и снова принялся перечислять показанное время, имена, марки автомашин, рейсовую и максимальную скорость на дистанции, а под конец, распираемый гордостью, возвестил: – Если лидеры удержат набранный темп, они финишируют в Брешии с рекордным временем!
Лилиан даже вздрогнула. «В Брешии! – изумилась она про себя. – В этом провинциальном городишке с его кафе, магазинчиками, гаражами, то есть там же, откуда они рванули со старта. Они играют со смертью, мчатся сквозь ночь, едва не засыпают от усталости под утро, еле живые, с застывшими, запыленными, чумазыми лицами, несутся все дальше, вперед и вперед, словно там, впереди, самое важное и дорогое на свете, – и все только ради того, чтобы вернуться в тот же провинциальный городишко, откуда они стартовали! От Брешии до Брешии!»
Она выключила приемник, подошла к окну. От Брешии до Брешии! Что может быть бессмысленнее? Неужели ради этого жизнь одарила их таким чудом, как здоровые легкие и сердце, волшебными химическими комбинатами печени и почек, а в черепной коробке – мягкой бело-розовой массой, что таит в себе больше чудес, нежели все звездные системы вселенной, – и вот всем этим они готовы рискнуть только ради того, чтобы, если повезет, от Брешии доехать до Брешии? Господи, какая чудовищная глупость!
Она смотрела на автомобили, непрерывным потоком бегущие по набережной. Разве каждый точно так же не спешит от Брешии до Брешии? От Тулузы до Тулузы? От победы к победе? От самообмана до самообмана? «И я тоже, – подумалось вдруг. – Наверное, и я тоже! Несмотря ни на что! Только где она – моя Брешия?» Она взглянула на телеграмму от Хольмана. Там, откуда ее отослали, не бывает никакой Брешии. Там тебе ни Брешии, ни Тулузы. Только безмолвная, неистовая борьба – за глоток воздуха на последнем пороге, на вечном рубеже. Там ни побед, ни самообманов. Отвернувшись от окна, она прошлась по комнате. Потрогала, пощупала свои платья – и вдруг показалось, что с них сыплется прах. Схватилась было за щетки и гребни, но тут же положила на место, все это механически, не замечая. «Что же я наделала, – пронеслось в голове. – И что делаю?» Подобно тени за окном, смутным предчувствием мелькнула мысль, что она совершила роковую ошибку, теперь уже непоправимую, от которой не уйти.
Она начала переодеваться к ужину. Телеграмма все еще лежала на столе. Сейчас, под лампой, этот листок белел в комнате самым светлым пятном. Время от времени она на него поглядывала. Слышно, как за окном плещет вода, пахнет рекой и свежей зеленью. «Как они сейчас там, наверху? – подумала она и впервые начала вспоминать: – Что они делают вот сейчас, когда Клерфэ по темному шоссе мчится из Флоренции в тщетной погоне за светом своих же фар?» Поколебавшись, она все же сняла трубку и назвала телефонистке номер санатория.
– Сейчас Сиена! – крикнул Торриани. – Заправка, смена резины.
– Когда?
– Через пять минут. Чертов дождь!
Клерфэ скривился в усмешке.
– Не на нас одних льет. На других тоже. Смотри, как бы не промахнуть бокс!
По сторонам зачастили дома. Фары выхватывают их из хлещущей тьмы. Повсюду на обочинах люди, под зонтиками, в плащах. Мелькнули белые стены, люди, кинувшиеся врассыпную, грибки зонтиков, покачивающиеся под порывами ветра, машину чуть повело.
– Бокс! – крикнул Торриани.
По тормозам, взвизгнули колодки, машина затряслась, послушалась, встала.
– Бензин, шины, воду, скорей! – выкрикнул Клерфэ в гулкое эхо замолкающего мотора. Гул все еще перекатывался в ушах, словно под сводами старинных залов в грозу.
Кто-то уже протягивал ему стакан лимонада и новые защитные очки.
– Как идем? – спросил Торриани.
– Блестяще! Восемнадцатыми!
– Паршиво, – поморщился Клерфэ. – А остальные как?
– Вебер четвертым, Марчетти шестым, Фрижерио седьмым. Конти сошел.
– А первый кто?
– Закчетти, с отрывом в десять минут. Вторым Лотти.
– А у нас сколько?
– Девятнадцать минут. Да ерунда – кто в Риме первый, отродясь гонку не выигрывал. Каждый ребенок знает!
Это Габриэлли, капитан команды, выскочил откуда-то из темноты.
– На все воля божья! – объявил он. – Царица небесная, сладкая кровь Христова, и твоя воля тоже! – начал молиться он. – Покарай Закчетти за то, что первым идет! Ниспошли ему дырочку в бензонасосе, а больше ничего и не надо. И Лотти заодно тоже! Святые архангелы, упасите…
– Вы-то как здесь оказались? – изумился Клерфэ. – Вы же в Брешии должны нас ждать!
– Готово! – гаркнули механики. – Пошел!
– Ждать? Вы с ума сошли? – начал было капитан. – Я лечу…
Рев мотора сорвал с губ его слова. Машина ринулась с места, люди брызнули в стороны, и лента шоссе, к которой они приклеены, как мухи, снова пошла петлять и петлять перед глазами. «Что Лилиан сейчас делает?» – думал Клерфэ. Он надеялся, что на стоянке ему передадут от нее телеграмму, сам не знает почему, хотя и с телеграммами бывают задержки, ну, может, на следующей стоянке передадут. А сейчас снова навалилась ночь, огни, люди, чьих криков сквозь рев мотора не слышно, словно в немом кино, а вот уже и их нет, только трасса, змеей опоясавшая, кажется, всю землю, и чудовище-зверь, что ревет под капотом.
