16

– Одним словом, ты хочешь посадить меня под замок, – посмеиваясь, сказала Лилиан.

Клерфэ было не до смеха.

– Не хочу я сажать тебя по замок. Я жениться на тебе хочу.

– Зачем?

Лежа в постели, Лилиан сквозь бутылку розового смотрела на свет. Прямоугольник окна в зеленом бутылочном стекле мерцал кровоточащей раной. Клерфэ отнял у нее бутылку.

– Чтобы ты опять не исчезла без следа.

– Но я же оставила в «Рице» свои чемоданы. Думаешь, замужество для женщины важнее? Что это – гарантия возвращения?

– Речь не о возвращении. А о том, чтобы остаться. Хорошо, давай начнем с другого конца. У тебя мало осталось денег. От меня ты ничего брать не хочешь…

– Так у тебя у самого ничего нет, Клерфэ.

– Мне призовые должны за две гонки. Плюс то, что у меня есть и что я еще заработаю. На этот год хватит.

– Хорошо, вот и давай подождем до будущего года.

– Зачем ждать?

– Чтобы ты понял, что это глупость. На какие шиши ты будешь через год покупать мне туфли и платья? Ты же сам сказал, в этом году у тебя контракт кончается.

– Мне предложили стать торговым представителем нашей фирмы.

Лилиан пристально изучала свою вытянутую ногу. «Еще похудела», – решила она.

– Будешь машинами торговать? – спросила она. – Вот уж не представляю.

– Я тоже. Но я и прежде многого себе представить не мог из того, что потом пришлось делать. Или захотелось. К примеру, на тебе жениться.

– С чего вдруг тебе приспичило все и сразу? И степенным коммерсантом стать, и жениться?

– Тебя послушать, так и то, и другое просто национальное бедствие.

Выскользнув из кровати, Лилиан уже накидывала халат.

– И где же ты собираешься машинами торговать?

Клерфэ на секунду замялся.

– В Тулузе окружной филиал освобождается.

– Господи! – проронила Лилиан. – И когда?

– Через несколько месяцев. Осенью. Самое позднее, к концу года.

Она начала причесываться.

– Староват я уже скоро буду гонки выигрывать, – рассуждал Клерфэ, глядя с постели ей в спину. – А я ведь не Нуволари и не Караччиола. Можно, конечно, попытаться устроиться куда-нибудь капитаном команды, но это значит опять мотайся с этапа на этап, как наш толстяк Чезаре – теперь, когда гонки еще и в Африке, и в Южной Америке проводить собираются, он жену даже зимой видеть не будет. Нет, с меня хватит. Пора менять жизнь.

«Почему они всегда хотят менять жизнь? – думала Лилиан. – Ту жизнь, благодаря которой они завоевали любовь женщины? Неужели им даже в голову не приходит, что, поменяв жизнь, они, вероятно, эту женщину потеряют? Вот ведь даже Марио напоследок вознамерился свое ремесло жиголо бросить и начать новую, благопристойную жизнь со мной. А теперь еще и Клерфэ, вбив себе в голову, что он меня любит, тот Клерфэ, которого я и полюбила-то как раз потому, что казалось, у него, как и у меня, нет будущего, – теперь вот он надумал все поломать и еще возомнил, будто этим меня осчастливит».

– Вообще-то я иногда прикидывала, стоит ли людям вроде нас с тобой жениться, – проговорила она. – И ни один из обычных житейских доводов меня особо не убедил. Ну разве что в санатории один старичок-шахматист, совсем больной, мне говорил: мол, в минуты смертного страха хорошо, чтобы кто-то был рядом. Но и тут я не уверена: в такие минуты ты ведь все равно настолько безнадежно одинок, что сколько бы близких возле твоего одра ни толпилось, ты их и не заметишь даже. Камилла Альбеи, – она у нас в санатории умерла, – так хотела, чтобы хоть один из ее любовников был подле нее в смертный час, что из последних сил поддерживала связь сразу с тремя, да еще требовала, чтобы каждый мог не позднее чем за сутки к ней приехать. Ради этого и последний свой роман с совсем уж омерзительным, наглым типом не хотела прекращать, несмотря ни на что. И что же: на деревенской улице она попадает под машину и умирает через полчаса. И даже этого распоследнего мерзавца не оказалось рядом – он сидел в кондитерской Люфта, где никому и в голову не пришло его искать, и уплетал шоколадные пирожные со сливками. А Камиллу держал за руку деревенский полицейский, которого она видела впервые в жизни, и она была так благодарна, что все порывалась руку ему поцеловать. Но не смогла – не было сил.

– Лилиан, – спокойно сказал Клерфэ. – Почему ты все время увиливаешь?

Она отложила гребень.

– Неужели не понимаешь? Ну что такого особенного стряслось? Нас прибило друг к другу случайным ветром – почему не оставить все как есть?

– Я хочу быть с тобой. Доколе возможно. Все просто, разве нет?

– Нет. Это не способ.

– Хорошо. Скажем по-другому. Не хочу жить как раньше.

– Остепениться решил?

Клерфэ окинул взглядом развороченную постель.

– У тебя просто талант из всех слов выбирать самое мерзкое. Позволь, я скажу иначе. Я люблю тебя и хочу с тобой жить. Можешь смеяться над этим сколько угодно.

– Над этим я никогда не смеюсь. – Она вскинула на него глаза. В них стояли слезы. – Ах, Клерфэ! Угораздило же нас!

– Не говори. – Он встал, взял ее руки в свои. – А как мы были уверены, что уж с нами ничего такого не случится.

– Пусть так и будет! Оставь все как есть! Ты только разрушишь все!

– Да что разрушать-то?

«Все, – подумалось ей. – На крыльях бабочки не построить семейного счастья в Тулузе, даже если залить их в бетон. До чего же ослепляет эгоизм! В отношении любого другого мужчины он бы сразу меня понял, а в отношении себя слеп».

– Я ведь больна, Клерфэ, – наконец с трудом выдавила она.

– Это только еще один довод, что тебе не стоит оставаться одной.

Она молчала. «Борис, – думала она. – Борис меня бы понял. Но с чего вдруг Клерфэ заговорил как Борис? Уж он-то не Борис».

– Ну что, пойдем за «Джузеппе»? – спросила она.

– Я сам схожу. Подождешь?

– Подожду.

– Когда бы ты хотела поехать на Ривьеру? Поскорей?

– Да.

Клерфэ стоял у нее за спиной.

– У меня на Ривьере есть домик, правда, жуткая развалюха.

В зеркале она видела его лицо и его руки у себя на плечах.

– Ты, я погляжу, решил сегодня открываться только с неожиданной стороны.

– Но его можно перестроить, – продолжил Клерфэ.

– А продать нельзя?

– Ты бы сперва посмотрела.

– Хорошо, – бросила она с внезапным раздражением. – Когда будешь в отеле, распорядись, чтобы мне прислали мои чемоданы.

– Я сам их привезу.

Он ушел. Она осталась сидеть у окна, глядя на угасающий вечер. Рыбаки на берегу. Бродяги, раскладывающие на парапете набережной свой нехитрый ужин. «До чего же неисповедимы пути того, что зовется у людей любовью, – думала Лилиан. – Кажется, это Левалли уверял, будто за каждой юной вакханкой витает тень домохозяйки, а за весельчаком-ловеласом – будущий обыватель и собственник?» «Нет, это уж точно не для меня», – думала она. Но что случилось с Клерфэ? Не за то ли она его полюбила, что он хватается за жизнь, словно каждый миг – последний? Тулуза! Ее вдруг разобрал смех. Она всегда избегала говорить о своей болезни, полагая, что для здорового человека в этом есть что-то отталкивающее; а теперь вдруг ощутила, что и здоровый человек способен шокировать больного, как нувориш обедневшего аристократа. Ее не покидало саднящее чувство, будто сегодня Клерфэ в некотором роде ее предал, переметнулся на другую, более надежную и солидную сторону, куда ей самой путь заказан. Он ушел из стана обреченных, у него вдруг появилось будущее. «Может, потому я к нему и вернулась?» – спрашивала она себя и вдруг поняла, что плачет, – слезы лились тихо, легко, сами собой, – но при этом не чувствует себя несчастной. Просто казалось, верилось, что все продлится чуть дольше.

Клерфэ вернулся с чемоданами.

– Как же ты столько времени обходилась без вещей?

– Заказала новые. С одеждой это просто.

Это была ложь, но Лилиан вдруг ощутила некий, даже двойной резон посчитать ее правдой: во‐первых, она могла бы отпраздновать, что не умерла в Венеции, а во‐вторых, имеет право на мотовство хотя бы из протеста против намерения Клерфэ жениться на ней и осесть в Тулузе.

– Ты не позволишь подарить тебе несколько платьев? – спросил Клерфэ. – На сегодняшний день я, можно считать, почти богач.

– Уж не в честь ли будущей свадьбы?

– Совсем нет. В честь того, что ты сбежала в Венецию.

– Хорошо, можешь одно подарить. Так куда мы сегодня отправимся? В Булонском лесу уже можно поужинать на воздухе?

– Только если захватить пальто. А так пока прохладно. Но можем просто прокатиться. Лес едва подернут нежной зеленью, очарованием весны и голубой дымкой бензиновых выхлопов. В аллеях, особенно в боковых, полным-полно машин. И из открытых окон каждой так и реют знамена любви.

Лилиан выбрала черное полупрозрачное платье с багровой отделкой в мексиканском стиле и помахала им из окна.

– Да здравствует любовь! – сказала она. – Небесная и земная, великая и мимолетная, но только не та, что в Тулузе! Когда ты уезжаешь?

– Откуда ты знаешь, что я уезжаю? Смотришь календарь гонок?

– Да нет. Просто из нас двоих никогда не знаешь заранее, кто кого бросит.

– Теперь все будет иначе.

– Не раньше конца года!

– Пожениться можно и раньше.

– Давай сперва отпразднуем встречу и новую разлуку. Так куда тебе ехать?

– Сперва в Рим. А оттуда на тысячемильную гонку по Италии. Через неделю. Тебе со мной нельзя. Это только езда, езда без конца и больше ничего, а сам ты под конец уже не человек, а только мотор и очередной участок трассы.

– И ты победишь?

– Нет, это для итальянцев гонка. Краччиола однажды выиграл, за «Мерседес», но обычно итальянцы никого не пропускают, между собой все делят. К тому же мы с Торриани от нашей команды только третьей машиной заявлены. На подхвате, если вдруг случится что. Можно мне остаться, пока ты переодеваешься?

Лилиан кивнула.

– Какое надеть? – спросила она.

– Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену.

Она открыла чемодан.

– Вот это?

– Да. Я его люблю.

– Да ты его не видел никогда!

– На тебе нет. Но пару ночей оно у меня в номере провисело.

Лилиан вертелась с зеркальцем в руках.

– Правда?

– Так и быть, сознаюсь, – вздохнул Клерфэ. – Я развешивал твои платья по комнате и, как шаман, заклинал, чтобы ты вернулась. У тебя научился. Черная магия, но все-таки какое-никакое утешение и надежда. Мужчину-то женщина вполне может бросить, но свои платья – никогда.

Лилиан тем временем изучала в зеркальце свои глаза.

– Выходит, у тебя жили мои тени.

– Не тени – скорее сброшенные змеиные кожи.

– Вот уж не думала. Мне казалось, тебя другая женщина утешит.

– Пробовал. Но ты, похоже, меня сглазила. Для меня теперь другие женщины по сравнению с тобой – все равно что дешевая репродукция рядом с танцовщицей Дега.

Лилиан расхохоталась:

– Неужели как те страшные, толстые балетные крысы, которых он без конца рисовал?

– Нет. Как тот рисунок, что у Левалли дома висит. Ты же видела – там эта танцовщица как бы в полете, а лицо только угадывается и каждый может свою мечту в этом лице домыслить.

Лилиан отложила карандаши и тени.

– Так ведь для этого еще и фон подходящий нужен, верно? Когда все до последней мелочи прорисовано, для фантазии уже не остается места, ты это имеешь в виду?

– Да, – согласился Клерфэ. – Захватывает ведь только собственная мечта, а не чья-то чужая.

– Кого-то захватывает, а кого-то поглощает целиком.

– И то, и другое бывает. Это как во сне, перед пробуждением, когда все летишь, летишь куда-то в черную бездну. У тебя так бывает?

– Бывает, – кивнула Лилиан. – В санатории, после обеда, в мертвый час, который наш Крокодил сиестой называла, я почти каждый раз просыпалась с криком от того, что камнем в пропасть летела. Вино еще осталось?

Клерфэ подал ей бокал. Ее рука ласково легла ему на затылок.

– Как странно, – пробормотала она. – Ведь пока понимаешь, что ты падаешь, падаешь без конца, все равно остается надежда. Жизнь вообще любит парадоксы: тебе кажется, будто ты хозяин собственной судьбы, а на самом деле ты смешон и слаб и вот-вот рухнешь вниз; но когда ты на самом дне и, кажется, все пропало – жизнь вдруг заваливает тебя подарками. И никаких усилий не требуется – она сама за тобой бежит, как собачонка.

Клерфэ сел с ней рядом.

– Откуда ты все это знаешь?

– Да ну, болтаю просто так. Дурацкие истины, как и все на свете.

– Любовь тоже?

– Любовь одно, истина другое. Какая тут связь?

– Никакой. Скорее уж противоположность.

– Ну нет, – сказала Лилиан, вставая. – Противоположность любви – это смерть, а любовь горьковатый колдовской дурман, помогающий нам ненадолго забыть о смерти. Вот почему каждый, кто хоть что-то знает о смерти, знает кое-что и о любви. – Она надевала платье. – Это, кстати, еще одна дурацкая истина. Разве хоть кто-то что-нибудь знает о смерти?

– Никто. Кроме одного: смерть – противоположность жизни, но не любви, хотя даже это сомнительно.

Лилиан рассмеялась. Это снова был прежний Клерфэ.

– Знаешь, чего бы мне хотелось? – спросила она. – Жить десятью жизнями сразу.

Он погладил узкие бретельки ее платья.

– Чего ради? Все равно это будет только одна жизнь. Это как шахматист, дающий сеанс на десяти досках: соперники разные, но ведь с каждым он разыгрывает одну партию – свою собственную.

– Это я тоже уже успела понять.

– В Венеции?

– Да, но не так, как ты думаешь.

Они стояли у окна. Над Консьержерией догорал бледный багрянец заката.

– Вот бы можно было перетасовать всю свою жизнь, – задумчиво сказала Лилиан. – Прожить день или хотя бы час, как будто мне пятьдесят, еще час, будто мне тридцать, ну и еще часок восьмидесятилетней старушкой, и все это за один день, и не по порядку, а вразброс, как попало.

Клерфэ рассмеялся:

– По мне, ты и так слишком переменчива. Где будем ужинать?

Они шли вниз по лестнице. «Не понимает он меня, – думала Лилиан. – Считает просто взбалмошной. И невдомек ему, что я всего лишь торгуюсь с судьбой, пытаюсь выменять парочку дней из будущего, которое мне прожить не суждено. Но ничего, зато мне никогда не бывать сварливой восьмидесятилетней каргой и пожилой пятидесятилетней выдрой, которую бывший поклонник давно забыл, а, встретив через много лет, только испуганно отшатнется, – я же останусь в памяти моего возлюбленного вечно молодой, затмевая всех других женщин, которые будут у него после меня и проживут дольше, старея у него на глазах».

– Чему ты смеешься? – на ходу спросил Клерфэ. – Опять надо мной?

– Над собой, – бросила Лилиан. – Но не спрашивай, из-за чего – в свое время сам поймешь.

Два часа спустя он привез ее обратно.

– На сегодня хватит, – сказал он. – Тебе нужен сон.

Она удивленно вскинула глаза.

– Сон?

– Сон и покой. Ты же сама сказала, что недавно болела.

Она все еще пыталась понять, не шутит ли он. Потом спросила:

– Ты это серьезно? Может, еще скажешь, что у меня усталый вид?

Ночной портье встретил их понимающей ухмылкой.

– Сегодня прикажете салями? Или икру? Хозяйка сегодня не заперла.

– Мне снотворного, – холодно заявила Лилиан. – Спокойной ночи, Клерфэ.

Он успел ее задержать.

– Да пойми же, Лилиан! Я просто боюсь, что ты переутомишься, а завтра сама же об этом пожалеешь.

– В санатории ты таким осторожным не был.

– Так я тогда думал, что уеду через пару дней и тебя больше не увижу.

– А сейчас?

– А сейчас я готов поступиться парой часов, лишь бы поберечь тебя.

– Практично, ничего не скажешь! – выпалила Лилиан. – Спокойной ночи, Клерфэ!

Он пристально на нее глянул.

– Принесите наверх бутылку вуврэ, – бросил он ночному портье.

– С удовольствием, сударь!

– Пойдем! – Клерфэ взял Лилиан под руку. – Я тебя провожу.

Она тряхнула головой, высвобождая руку.

– Знаешь, от кого я в последний раз слышала такие же рассуждения? От Бориса. Но он куда убедительнее тебя. Ты, безусловно, прав, Клерфэ. С твоей стороны весьма благоразумно пораньше лечь спать, тебе же надо отдохнуть перед следующей гонкой.

Он смотрел на нее сердито. Портье уже спешил к ним с бутылкой и двумя бокалами.

– Вино нам не понадобится, – сказал Клерфэ.

– Отчего же, мне так даже очень.

Сунув бутылку под мышку, Лилиан не забыла прихватить и бокал.

– Спокойной ночи, Клерфэ. И пусть нам сегодня не приснится, как мы падаем, падаем без конца, в бездонную пропасть. Пусть тебе лучше приснится твоя Тулуза!

Помахав бокалом, она пошла вверх по лестнице. Клерфэ смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.

– Коньячку, сударь? – услужливо поинтересовался ночной портье. – Может, сразу двойную?

– Себе налейте! – буркнул Клерфэ, сунув ему в ладонь пару бумажек.

По набережной Гран Огюстен он добрел до ресторана «Перигорден». В освещенных окнах последние гости доедали фирменное блюдо заведения – трюфели, запеченные в золе. Пожилая супружеская чета уже расплачивалась, молодая парочка с притворным жаром изображала влюбленность. Клерфэ пересек мостовую и двинулся обратно вдоль запертых лотков букинистов. «Борис! – думал он с яростью. – Только этого не хватало!» Подул ветерок, повеяло влажным дыханием Сены. Несколько барж чернели на темной воде. С одной из них жалобно пела гармонь.

В окнах Лилиан горел свет, но занавески были задернуты. Сквозь них виднелся только ее подвижный силуэт. Окна были раскрыты, но она и не думала выглядывать. Клерфэ понимал, он повел себя неправильно, но что тут поделаешь? Он ведь говорил, что думает. А вид у Лилиан и вправду был неважный, в ресторане лицо ее как-то вдруг сразу осунулось, увяло. «Как будто проявить заботу – это преступление, – думал он с обидой. – Чем она там занята?» Вещи пакует? Только тут он сообразил: она наверняка знает, что он еще здесь – ведь она не слышала, как отъезжает «Джузеппе». Быстрым шагом он пересек улицу и запрыгнул в машину. Запустил мотор, в сердцах ударил по газам и с места рванул в сторону площади Согласия.

Лилиан аккуратно поставила бутылку на пол возле кровати. Она слышала, как отъезжает «Джузеппе». Потом отыскала в чемодане плащ, надела. С элегантным платьем смотрится, конечно, странновато, но переодеваться лень, да и платья под плащом, можно считать, почти не видно. В постель ложиться не хотелось. В санатории належалась, да и всю прошлую неделю тоже.

Спустилась по лестнице вниз. Ночной портье подбежал мигом.

– Такси, мадам?

– Нет, не надо такси.

Она вышла на улицу и без особых приключений добрела до бульвара Сан-Мишель. Зато там на нее со всех сторон градом обрушились зазывы всех мастей – белые, коричневато-смуглые, чернокожие, желтолицые. Казалось, она забрела в болото и ее одолевают комары. За какие-то минуты она прошла краткий, но весьма интенсивный, страстным шепотом преподанный курс простейшей эротики, в сравнении с которой случка бродячих собак показалась бы просто идеалом высокой любви.

Слегка ошалев от услышанного, она села за столик перед одним из кафе. Шлюхи уже бросали на нее злобные взгляды, готовые зубами и когтями защищать свой ареал от непрошеной конкурентки. Таким образом ее столик мгновенно стал центром всеобщего внимания: женщине вроде нее в такое время в таком кафе одной сидеть не полагается. Даже американке.

Вскоре последовали новые предложения: приобрести похабные открытки, взять ее под защиту, прокатиться в авто. Кроме того, ей попытались всучить дешевые драгоценности, молодого негра, молодого терьера и нескольких лесбиянок. Она, однако, сумела сохранить невозмутимость и вовремя догадалась авансом сунуть официанту чаевые. Тот все понял и сразу же сумел оградить ее от особо настырных посягательств. Лишь после этого она получила возможность более или менее спокойно выпить свою рюмку перно и понаблюдать за происходящим.

Тем не менее бледный бородач за соседним столиком уже набрасывал ее портрет; продавец ковров предлагал молитвенный коврик цвета свежей травы, но был отогнан официантом; последним, какое-то время спустя, к ней приблизился молодой человек, представившись неимущим поэтом. Лилиан уже поняла: если останется сидеть одна, покоя все равно не дадут. И пригласила поэта на бокал вина. Тот застенчиво спросил, нельзя заменить вино бутербродом. Тогда она заказала ему ростбиф.

Поэта звали Жерар. После ростбифа он по бумажке прочел ей два стихотворения, два следующих продекламировал уже наизусть. Это были элегии, и говорилось в них о бренности и смерти, тщете и бессмысленности земного бытия. Лилиан заметно повеселела. Поэт, тощий, хиленький с виду, едоком оказался бесподобным. Лилиан поинтересовалась, осилит ли он еще один ростбиф. На что Жерар заявил, мол, нет ничего легче, и как приятно встретить истинную ценительницу поэзии. Не находит ли и она, что удел человеческий прискорбен? Во имя чего мы живем? Пока он уминал еще два ростбифа, поэзия его мрачнела на глазах. Вскоре он уже обсуждал с Лилиан проблему самоубийства. Лично он к этому готов – не сегодня, разумеется, после такого великолепного ужина, но завтра вполне. Лилиан развеселилась еще больше: при всей своей худобе Жерар выглядел достаточно здоровым, чтобы протянуть еще лет этак пятьдесят.

Какое-то время Клерфэ проторчал в баре отеля «Риц». Потом все-таки решил позвонить Лилиан. Трубку взял ночной портье.

– Мадам нет в номере, – сообщил он, узнав Клерфэ по голосу.

– Где же она?

– Ушла. Полчаса назад.

Клерфэ прикинул: нет, не могла она так быстро упаковать чемоданы.

– С вещами? – спросил он на всякий случай.

– Нет, сударь. Только плащ надела.

– Хорошо, спасибо.

«Плащ, – думал Клерфэ. – С нее станется, такая и без багажа на вокзал убежит и уедет к своему Борису, который, оказывается, настолько лучше меня».

Он кинулся к машине. «Надо было с ней остаться, – корил себя он. – Что со мной вообще творится? Каким, оказывается, становишься дурнем, когда влюблен по-настоящему. Куда только вся напускная самоуверенность подевалась? И до чего тебе одиноко, и весь твой хваленый жизненный опыт испаряется как дым, только глаза застилает! Нельзя, никак нельзя ее потерять!»

В ответ на новые расспросы – в каком направлении ушла Лилиан – ночной портье принялся его успокаивать.

– Нет-нет, сударь, не к Сене. Направо ушла. Должно быть, просто прогуляться захотела и скоро вернется.

Клерфэ медленно ехал по бульвару Сен-Мишель. Лилиан заслышала и тут же увидела «Джузеппе».

– А как же смерть? – поинтересовалась она у Жерара, который приканчивал сырное ассорти. – Что, если смерть еще ужаснее жизни?

– Откуда нам знать? – вопросом на вопрос ответил тот, скорбно работая челюстями. – Быть может, наша жизнь всего лишь кара за злодеяния, совершенные нами в ином мире? Быть может, как раз это и есть ад, а вовсе не то, чем церковь грозит нам после смерти.

– Но она сулит нам и царствие небесное.

– В таком случае, быть может, все мы падшие ангелы, приговоренные к скольким-то годам каторги на этой земле.

– Но мы ведь вольны и сократить этот скорбный путь.

– Добровольная смерть! – Жерар с воодушевлением закивал. – Как мы этого страшимся! А ведь это избавление! Будь наша жизнь пожаром, мы бы не раздумывали! Выскочить, и дело с концом! Ирония…

Джузеппе во второй раз проехал мимо, теперь со стороны площади Эдмона Ростана. «Ирония, – мысленно подхватила Лилиан, – это единственное, что нам остается, и иной раз она не лишена особой прелести, как вот сейчас, во время этой проповеди». Она увидела Клерфэ, который столь истово прочесывал глазами толпу на тротуаре, что ее, сидящую десятью шагами поодаль, не замечал.

– Если бы судьбе было угодно, какое самое заветное ваше желание вы бы потребовали исполнить? – спросила она у Жерара.

– Вечную неисполнимость заветного, – мгновенно ответил поэт.

Она одарила его взглядом.

– Тогда вам и желать больше нечего, – рассудила она. – Все уже исполнено.

– Разве что такую слушательницу, как вы, – с мрачной галантностью ответствовал поэт, отгоняя художника, который, закончив в своем отдалении портрет Лилиан, теперь попытался приблизиться к оригиналу. – На всю жизнь. Ибо вы меня понимаете.

– Давайте сюда ваш портрет, – бросил Клерфэ удрученному живописцу.

Он незаметно подошел сзади и теперь с неприязнью смотрел на Жерара.

– Убирайтесь! – прикрикнул на него поэт. – Вы мешаете, не видите разве? Нам и так докучают без конца. Официант, еще два перно! И прогоните этого невежу!

– Три перно! – распорядился Клерфэ, подсаживаясь к столу. Художник в немом ожидании все еще стоял рядом. Клерфэ дал ему денег. – А тут миленько, – сказал он Лилиан. – И как это мы раньше сюда не заходили?

– А кто вы, собственно, такой, непрошеный незнакомец? – перебил его Жерар, все еще не теряя надежды, что Клерфэ просто-напросто сутенер-проходимец, решивший на свой обычный наглый манер свести с Лилиан знакомство.

– Директор сумасшедшего дома в Сен-Жермен-де-Пре, сын мой, а эта дама – одна из наших пациенток. Сегодня у нее выходной. Она что-нибудь натворила? Я не опоздал? Официант, нож уберите! И вилку тоже!

В поэтической душе Жерара интерес к столь жестокой правде жизни пересилил даже вселенскую скорбь.

– Правда? – прошептал он. – Я всегда хотел…

– Вам незачем говорить шепотом, – перебил его Клерфэ. – Наша дама любит подобные ситуации. Полная свобода и безответственность. И, кстати, беззаконие тоже. Даже если и прикончит кого-то, ее все равно оправдают.

Лилиан расхохоталась.

– Все как раз наоборот, – принялась объяснять она Жерару. – Это мой бывший муж. Сбежал из клиники. А приписывает мне, обычный симптом.

Поэт был не дурак. И вдобавок француз. Он все понял и с неподражаемой, очаровательной улыбкой встал из-за стола.

– Одни уходят слишком поздно, другие слишком рано, – изрек он. – Уходи вовремя, так говорил Заратустра. Завтра, мадам, вас будет ждать здесь стихотворение, спросите у официанта.

– Как славно, что ты пришел, – сказала Лилиан. – Пойди я спать, пропустила бы все это. Зеленый свет свободы и сладкий бунт крови. И всю эту пенную накипь, но и ласточек над пеной.

Клерфэ кивнул:

– Прости меня. Просто иногда мне за тобой не угнаться. Ты за часы успеваешь то, на что другие тратят годы, – как диковинные растения, что под руками факира вырастают и расцветают на глазах за считаные минуты.

«И умирают», – додумала за него Лилиан.

– Мне приходится так жить, Клерфэ, – проговорила она. – Мне столько всего надо наверстать. Оттого я и такая поверхностная. На мудрости потом времени будет вдоволь.

Он взял ее руку, прижал к губам.

– Я идиот. И с каждым днем чувствую себя идиотом все больше. Но я совсем не против. Мне даже нравится. Лишь бы ты была рядом. Я очень тебя люблю.

Внезапно, мгновенно, из ничего перед кафе началась свара. Откуда ни возьмись возник полицейский, размахивали руками алжирцы, смачно ругалась девица, пробегая мимо, горланили заголовки мальчишки-газетчики.

– Пошли ко мне, – сказала Лилиан. – У меня еще осталось вино.