13

– Как иду? – сквозь рев мотора выкрикнул Клерфэ, затормозив перед боксом.

– Седьмым! – прокричал в ответ Торриани. – Как дорога?

– Ни к черту! В эту жарищу жрет резину, все равно что икру. Лилиан видел?

– Да. Она на трибуне.

Торриани поднес ко рту Клерфэ кружку холодного лимонада.

К ним уже подходил капитан.

– Готовы? – крикнул он. – Скорей! Скорей!

– Мы вам что, волшебники, что ли? – огрызнулся шеф-механик. – За тридцать секунд вам сам черт колеса не сменит.

– Да скорей же! Работайте!

Мощная струя топлива упруго ударила в бензобак.

– Клерфэ! – пыхтел капитан. – Дюваль перед вами. Поджимайте его! Поджимайте, пока он не запсихует! Тогда вы его обойдете. А больше нам ничего и не надо. Два места перед ним тоже наши.

– Готово! Пошел! – крикнул шеф-механик.

Машина рванулась вперед. «Осторожно, – думал Клерфэ, – не горячись!» Пестрой бело-голубой рябью промелькнули трибуны, навстречу вылетела лента дороги, а дальше, кроме нее, осталась только синь неба и, белой точкой, облако пыли вдали, это, вероятно, и был Дюваль.

Трасса здесь перепадом в четыреста метров шла в гору. Навстречу вздымался горный массив Мадони, лимонные рощи, лиственное серебро оливковых плантаций, виражи серпантина, миллиметровая точность поворотов, щебенка из-под колес, раскаленный жар мотора, какой-то жук, снарядом бабахнувший ему в защитные очки, строй кактусов по обочинам, спуски-подъемы, вверх-вниз, скалы, брызги щебня, вперед, вперед, еще километр, еще, потом, промельком серого и коричневого, старинная крепость Кальтавутуро, пыль, много пыли, и вдруг, впереди, приземистым пауком – машина.

Клерфэ быстрее проходил повороты. И мало-помалу подбирался к цели. Еще минут через десять он уже мог разглядеть машину – похоже, это Дюваль. Клерфэ уже висел у него на хвосте, но Дюваль дорогу не уступал, наоборот, опасно маневрировал, подрезая его при каждой новой попытке обгона. Исключено, чтобы он его не видел, – видит, конечно. Уже два раза на очень узких, крутых поворотах машины шли так близко, что пилоты могли видеть лица друг друга, Клерфэ перед поворотом, Дюваль после. Дюваль явно не пропускал его умышленно.

Машины мчались теперь почти вплотную. Клерфэ, прячась в облаке пыли, выжидал, когда трасса по широкой дуге снова пойдет на подъем, там, на протяженном, хорошо просматриваемом участке, он знал, будет широкий поворот. Дюваль нарочно взял правее, чтобы не дать Клерфэ обойти его справа и подрезать, вздумай он сунуться слева. Но Клерфэ это предвидел и, уйдя почти к правой обочине, внезапно, прямо перед носом Дюваля, бросил машину к внутренней бровке, его занесло, но он успел выправить машину, ошарашенный Дюваль на секунду замешкался – и все, Клерфэ его прошел. Пыль разом кончилась, он вдруг ясно увидел впереди Этну с величественным шлейфом белого дыма в знойно выцветшей небесной сини, и машины ринулись вперед, в подъем, в подъем, к Полицци, высшей точке всей трассы, но теперь уже впереди шел Клерфэ.

И как-то все совпало в этом решающем маневре, разом сошлось в этих коротких секундах, когда, после долгих километров погони почти вслепую, в сплошной пыли, внезапно распахнулось синее небо и сквозь жар бешено ревущего мотора прозрачный воздух пьянящим вином ударил в задубелое от ветра и пыли лицо, и взгляду снова открылось солнце, и вулкан вдали, и весь мир, тихий, огромный, простой и величественно-безучастный к ажиотажу гонки и ко всей людской суете, и было что-то прометейское в том мгновении, когда машина, вылетев на самый верх, так что дух захватило, казалось, сейчас так и взмоет ввысь, и перед глазами только твои руки на послушном руле, и вулкан с его адской воронкой, и, листом раскаленного до синевы металла, небо, в которое он вот-вот вонзится. Но уже миг спустя трасса ринулась вниз, петляя поворотами и бросая машину вправо-влево, только успевай переключать скорости, здесь это главное, кто быстрей переключает, тот и впереди, вниз, вниз, в долину Фьюме-Гранде, а потом сразу снова на девятьсот метров в гору, в лунный ландшафт, как на гигантских качелях, и так почти до Коллезано, где по сторонам дороги снова замелькают пальмы, агавы, зелень и, в просветах, море, а там уж и Кампофеличе, единственный прямой участок трассы, семь километров вдоль побережья.

Только на пит-стопе, пока меняли шины, Клерфэ впервые вспомнил про Лилиан. Он глянул на трибуны, – те поплыли перед глазами размытой пестрой полосой, как огромный ящик с цветами; рев моторов, казалось, вдруг разом умолк и в этой странной, нереальной тишине ему почудилось, будто он только что выброшен из кратера могучего вулкана и теперь, подобно Икару, раскинув огромные асбестовые крыла, парит, плавно приближаясь к земле, навстречу распахнутым объятиям неимоверного чувства, неизмеримо большего, чем любовь, чувства, что воплотилось в облике одной-единственной женщины, в ее имени, в ее ждущих губах.

– Пошел! – гаркнул капитан.

Машина рванулась, и тут Клерфэ вдруг понял, что больше не один. Крылатой, розовой тенью фламинго над ним теперь реяло чувство, оно летело то следом, в шлейфе рассекаемого воздуха, то, незримым стягом, чуть впереди, но неизменно рядом, неизменно вместе с ним.

На следующем круге машину внезапно повело. Клерфэ успел ее выправить, но задние колеса опять занесло, и пока он боролся с заносом, навстречу вдруг поплыл поворот, толпы зрителей на обочине, словно мухи на торте деревенского кондитера, машина не слушалась, ее несло и бросало, Клерфэ еще успел перед поворотом переключить передачу, но руль рвануло из рук, он почувствовал боль и хруст в плече, в сияющей синеве неба поворот летел навстречу, стремительно увеличиваясь, толпа густела, ширилась, люди вырастали, на глазах превращаясь в гигантов, казалось, столкновение неизбежно, но тут в глазах потемнело, он впился во что-то зубами, руку просто отрывало, но он не отпускал руль, волна раскаленной лавы захлестнула плечо, все мелькало, прыгало, летело кувырком, и только просвет ослепительной небесной сини маячил отчетливо, он не спускал с него глаз, сколько ни дергалась машина, и тут вдруг открылась брешь, небольшой прогал, в котором не кишели эти гигантские двуногие мухи, он еще раз крутанул руль, ударил по газам, и – о чудо – машина послушалась, ринулась в эту дыру, вверх по склону, неведомо как пролетев по камням сквозь кустарники, разодранная задняя покрышка захлопала хлыстом, и машина встала.

Он увидел – к нему бегут люди. Разметанные испугом, как брызги от брошенного в воду булыжника, они теперь сбегались к нему, – безумные лица, размахивающие руки, вскинутые кулаки, черные дыры разинутых в крике ртов. Он не знал, зачем они бегут – убивать его или обнимать, да ему это сейчас и не важно, важно только одно: не дать им прикоснуться к машине, не позволить помогать, иначе его дисквалифицируют.

– Не подходить! Ничего не трогать! – заорал он, вскочил, ошпаренный новой волной горячей боли, увидел кровь на своем голубом комбинезоне, вроде только из носа, вскинул руку – вторая не слушалась, – замахал, отгоняя всех прочь.

– Ничего не трогать! Не помогать!

Пошатываясь, обогнул машину, встал перед радиатором:

– Не помогать! Запрещено!

Они и вправду остановились. Увидели, что он на ногах, может сам идти. А что кровь – не страшно, только лицо разбито. Он обежал машину. Осмотрел покрышку. Протектор отслоился. Вот черт! Это надо же, шина-то совсем новая! Быстро отрезал болтающуюся полоску резины, ощупал шину. Малость сдулась, но не совсем, должна выдержать, если на поворотах не гнать. Рука, похоже, только вывихнута, перелома нет. Значит, попробует рулить одной правой. Главное – до бокса дотянуть, там Торриани его сменит, там и техники, и врач.

– С дороги! – заорал он. – Машины!

Повторять не понадобилось. Сверлящее пение приближающегося мотора уже нарастало из-за холмов, люди уже карабкались вверх по склону, рев усилился, заполняя собой все вокруг, взвизгнули в заносе протекторы, и машина, свирепая, приземистая, неудержимая, как снаряд, бомбой пыли пронеслась мимо и скрылась за поворотом.

Клерфэ уже снова был за рулем. Рев моторов подействовал лучше всякого укола.

– Разойдись! – кричал он. – Все отойдите!

Он уже подавал назад вниз по склону, выкручивая на ходу «баранку», а едва запустил мотор, – машина послушно двинулась вперед. Он выжал сцепление, переключил скорость, выехал на дорогу, и, вцепившись в руль как можно крепче, поехал медленно, думая только об одном: дотянуть до бокса, уже недалеко, скоро прямой участок, там я смогу ее удержать, всего пара поворотов осталась.

Позади уже ревела следующая машина, уже приближалась, уже выходила на обгон. Клерфэ держал дорогу из последних сил. Он стиснул зубы, он знал, что не пропускает идущего сзади, знал, что это не по правилам, что это нечестно, но он просто вынужден ехать посередине, он не мог иначе, пока наконец тот, сзади, на повороте не обошел его справа. Поблескивая очками, весь белый от пыли, пилот, обгоняя его, вскинул руку – должно быть, разглядел и разбитое лицо Клерфэ, и его шину. На секунду Клерфэ ощутил благодарный прилив товарищеской солидарности, но сзади он уже слышал очередного приближающегося соперника, и на смену солидарности тут же нахлынула ярость, худшая из всех, какие только бывают – беспричинная и бессильная.

«Сам виноват! – подначивал злобный голос где-то глубоко внутри. – Размечтался, а надо было на дорогу глядеть! Это только для самоучек гонки – романтическое приключение, тут только ты и машина, а все остальное – ненужный риск, а то и беда, к черту всех воздушных фламинго, к черту все чувства, надо было повороты аккуратнее проходить, колеса беречь, а теперь-то что, теперь поздно, слишком много я теряю, вон еще одна таратайка меня обходит, а за ней следующая, этот прямой участок – погибель моя, они пролетают, как шершни, а я их пропускай, к черту Лилиан, что ей здесь надо, и меня к черту, раз сам я ни к черту!»

Лилиан сидела на трибуне. Она чувствовала напряжение и азарт стиснутых на скамейках зрителей и старалась ему не поддаваться, но совершенно себя от него оградить оказалось выше ее сил. Рев множества моторов оглушал в тысячу раз сильнее любой анестезии, через уши внедряясь в мозг, парализуя волю, отключая сознание и подчиняя его массовому психозу.

Лишь немного погодя, пообвыкнув, она опомнилась, и внезапно все снова встало на свои места. Адский шум теперь, казалось, отделился от происходящего. Он висел над трибунами сам по себе, а внизу сами по себе, проносились маленькие пестрые автомобильчики. И вообще все там было какое-то игрушечное – человечки в белых и цветных комбинезонах торопливо катили колеса и тележки-домкраты, капитаны, словно фантиками, сигналили флагами, табличками с цифрами и вымпелами, а всем этим командовал механический голос диктора из репродукторов, объявлявший минуты и секунды, – смысл его объявлений она даже постепенно стала понимать. Все это похоже на бега, а пожалуй, и на корриду – люди по доброй воле вовлекаются в игру с опасностью, где игрушкой – человеческая жизнь, а смертельный риск в полной мере осознается лишь непосредственными участниками.

Лилиан чувствовала: что-то в ней противится этому бездумному азарту. Слишком долго и слишком близко сама она живет на волосок от смерти, чтобы не ощущать фривольность подобной забавы. Вот так же детишки норовят перебежать дорогу перед самым носом проезжающей автомашины. Когда под колеса кидаются – и гибнут – безмозглые курицы, это еще куда ни шло, но когда курицам уподобляются люди, тут восторгаться нечем. Слишком серьезная штука жизнь, слишком серьезная штука смерть, чтобы с ними играться. И мужество вовсе не в бездумной удали, тогда это просто дурь, мужество – это когда ты осознаешь опасность.

– Клерфэ! – произнес кто-то рядом. – Где же Клерфэ?

Она вздрогнула:

– А что с ним?

– Да давно должен был пройти.

Зрители на трибуне заволновались. Лилиан видела – Торриани смотрит на нее снизу, машет ей, показывает на трассу, снова на нее оглядывается и знаками показывает, мол, все в порядке, ничего страшного. И вот это напугало ее больше всего. «Разбился!» – пронеслось в голове, и она замерла как пришибленная. Судьба ударила исподтишка, когда не ждешь, на каком-то из поворотов этой треклятой гонки. Секунды налились свинцом, минуты тянутся часами. Безумная карусель на белом полотне дороги казалась уже только страшным сном, в груди черной дырой зияла жуткая пустота – пустота ожидания. Наконец раздался механический голос из репродуктора:

– Машину Клерфэ, номер двенадцать, на повороте вынесло с трассы. Другой информации пока нет.

Лилиан медленно подняла голову. Все вроде бы по-прежнему – лучистая синева неба, нарядная пестрота трибун, белопенная кипень цветущей сицилийской весны – но где-то во всем этом образовалась бесцветное пятнышко, некая туманность вакуума, в котором вот сейчас, хватая ртом воздух, борется за жизнь Клерфэ, а может, уже и не борется. Всей своей до неправдоподобия жуткой осклизлой хваткой смерть уже подбирается к ней, неся с собой бездыханность, а потом и не постижимую человеческому разуму тишину – тишину небытия. Она обвела глазами всех вокруг. Неужто проказа этого знания незримо запятнала ее одну? Неужто только она одна ощущает это так, словно в ней самой начался распад всех клеток и каждая гибнет от удушья по отдельности, умирая собственной смертью? Она вглядывалась в лица. И не видела ничего, кроме жажды сенсации, сладострастного предвкушения чужой смерти, пусть не явного, пусть скрытого маской притворного сожаления и испуга, но и тайной радости, что роковая участь постигла другого, – эта радость ненадолго разгоняла флегму их чувств, как укол дигиталиса стимулирует на время работу слабого сердца.

– Клерфэ жив, – объявил диктор. – У него незначительная травма. Он сам вывел машину на трассу. Он продолжает гонку.

По рядам трибун, Лилиан хорошо это слышала, пробежал ропот. Она видела, как меняются лица людей. Теперь в них читалась смесь облегчения, радостного восхищения, но и разочарования. Молодец, выкарабкался, не дрогнул, дальше едет, что значит кураж! И каждый на трибунах в эти секунды ощутил кураж в себе, словно это он, несмотря ни на что, едет дальше, – сейчас даже распоследний мелкий жиголо чувствовал себя героем, даже рохля подкаблучник мнил себя презирающим смерть храбрецом. Жажда сенсации, верная спутница риска, выделила из тысяч надпочечников адреналин и погнала его в кровь зрителями. За этот впрыск они и платят, покупая билеты!

От вспышки гнева у Лилиан на миг потемнело в глазах. Она вдруг люто возненавидела всех вокруг, каждого по отдельности и всех вместе, мужчин, молодцевато расправляющих плечи, женщин, кокетливо стреляющих глазками, ей была ненавистна даже волна явной симпатии, прокатившаяся по трибунам, великодушие толпы, лишившейся вожделенной жертвы и сменившей жажду смерти на восхищение, она возненавидела даже Клерфэ и, хотя тут же поняла, что это просто реакция на страх, несмотря ни на что, продолжала его ненавидеть – за то, что согласен участвовать в этих дурацких игрищах со смертью.

И впервые с тех пор, как она покинула стены санатория, вспомнила о Волкове. Но тут увидела, как внизу подъезжает Клерфэ. Увидела его окровавленное лицо, увидела, как он вылезает из машины.

Механики проверяли машину. Меняли колеса. Торриани стоял возле Клерфэ.

– Чертова шина! – горячился Клерфэ. – Из-за нее всю морду разбил и руку вывихнул. Но машина в порядке. Дальше ты поедешь.

– Понятно! – крикнул капитан. – Торриани, пошел!

Торриани уже запрыгнул на сиденье.

– Готово! – крикнул шеф-механик.

Машина сорвалась с места.

– Что с рукой? – спросил капитан. – Сломал?

– Нет. Вывих или что-то вроде того. Плечо.

К нему уже спешил врач. Боль была несусветная. Клерфэ сел на ящик.

– Хана? – спросил он. – Надеюсь, Торриани не подкачает.

– Ехать вам точно нельзя, – сказал врач.

– Лейкопластырь! – заорал капитан. – Широкий, фиксируйте плечо, на всякий случай.

Врач только головой покачал:

– Вряд ли поможет. Если почувствует, что может ехать, сам скажет.

Капитан рассмеялся:

– Он в прошлом году подошвы себе сжег. И все равно поехал. Я имею в виду – ступни сжег, не обувь.

Клерфэ все еще сидел на ящике. Его как будто выпотрошили. Доктор тем временем накладывал бандаж ему на плечо. Надо было на дорогу смотреть, думал он с досадой. Ехать быстрее, чем можешь, еще не значит быть богом. Неправда, будто только человеческому мозгу дано изобретать средства, помогающие превысить природную скорость передвижения. Вошь, забравшаяся в перья орла, тоже шустрее самой себя, разве нет?

– Что случилось-то? – спросил капитан.

– Да все шина проклятая! На повороте вынесло. Деревце по пути зацепил. Руль крутануло. Хана, короче.

– Вот если бы тормоза подвели, мотор отказал, рулевая тяга полетела – это была бы хана! А тачка ведь едет, едет! Мало ли кто еще сойдет! Гонка не кончена, еще не вечер! Для Торриани это первая Тарга. Надеюсь, справится.

Клерфэ смотрел на металлические детали облицовки, отодранные механиками. «Стар я уже, – думал он. – Что мне здесь надо? Хотя кроме этого – что я умею?»

– Вон он! – гаркнул капитан, прижимая к глазам бинокль. – Черт возьми, парень-то молодцом! А все равно не сможет. Мы слишком отстали.

– Кто перед нами идет?

– Да в том-то и штука! Только Вебер остался. На пятом месте.

Торриани промчался мимо. Махнул рукой и скрылся. Капитан от радости пустился в пляс не хуже индейца.

– Дюваль сошел! А Торриани целых четыре минуты нагнал! Четыре минуты! Пресвятая дева, спаси и сохрани!

Казалось, он и впрямь молится. Торриани продолжал подбираться к лидерам.

– Это на раздолбанной-то тачке! – орал капитан. – Золото, а не мальчишка, я его расцелую! Он прошел круг с рекордным временем! Святой Антоний, спаси и сохрани!

Торриани круг за кругом шел все лучше. Клерфэ от души желал ему успеха, но не мог подавить и чувство горечи. Вот они – шестнадцать лет разницы в возрасте. Хоть он и знает, что возраст иной раз не помеха. Караччиола после перелома бедра, превозмогая адские боли, обыгрывал гонщиков гораздо моложе себя, чемпионом становился, Нуволари и Ланг вернулись в гонки после войны и будто помолодели лет на десять, – но когда-то каждому пора уходить, и он знает, недалек и его час.

– У Валенте поршни заклинило! Монти отстал. Вебер идет уже третьим! – неистовствовал капитан. – Сможете сменить Торриани в случае чего?

В глазах его Клерфэ ясно видел сомнение. Пока еще спрашивают, пронеслось в голове. Скоро перестанут.

– Пусть едет, – сказал он. – Пусть едет сколько сможет. Он молодой, он выдержит.

– Он слишком нервный.

– Но он классно едет.

Капитан кивнул.

– Ну конечно, для вас-то это чистое самоубийство, с таким-то плечом повороты проходить? – с притворной озабоченностью спросил он.

– Никакое не самоубийство. Просто пришлось бы ехать медленнее.

– Пресвятая дева! Матерь божия! – продолжал молиться капитан. – Спали у Торелли тормозные колодки! Не так, чтоб разбился, упаси боже, пусть просто сойдет. Спаси и сохрани Вебера и Торриани! Пробей у Бордони бензобак! – Подобная, весьма своеобразная набожность одолевала его на каждой гонке; после финиша все снимало как рукой – он с легким сердцем становился прежним богохульником.

За круг до конца машина Торриани вдруг затормозила у пит-стопа. Сам Торриани лежал на руле почти без чувств.

– Что такое? – рявкнул капитан. – Не можете ехать? Что стряслось? Вытаскивайте его! Клерфэ! Пресвятая дева, царица небесная, матерь всех скорбящих, – да у него тепловой удар! Подумать только! Ведь еще совсем не жарко! Еще весна! Вы сможете его сменить? Машина…

Механики уже трудились вовсю.

– Клерфэ! – умолял капитан. – Один кружок только! Вебер перед вами третьим идет, не страшно, даже если мы пару минут потеряем. Все равно четвертыми удержимся. Живо в тачку! Господи боже мой, что за гонка!

Клерфэ уже сидел в машине. Он видел: Торриани совсем плох.

– Только доехать! – молился капитан. – Один кружок дотянуть! Четвертыми удержаться! Ну и Веберу третьим, конечно! А лучше вторым. И Бордони дырочку в бензобак! А еще, царица небесная, во всеблагой милости своей, ниспошли парочку пробитых покрышек остальным супостатам. Кровь Христова, напои меня!

«Один круг, – думал Клерфэ. – Когда-то же он кончится. А боль – боль терпимая. Это куда легче, чем в концлагере на кресте висеть. Я там паренька видел, так ему в Берлине на допросах все зубы до корней высверлили, чтобы он «сообщников», товарищей своих выдал. А он не выдал. Вебер впереди идет. Плевать, как я доеду. Как же, черта с два плевать! Ишь, как трасса петляет! Это же вам тачка, не самолет! Да жми ты на газ, черт побери! Аварии бояться – счастья не видать!»

Механический голос над трибунами объявил:

– Гонку снова продолжает Клерфэ. Торриани выбыл.

Лилиан видела промчавшуюся внизу машину. Успела разглядеть и перевязанное плечо. «Идиот! – думала она с яростью. – Мальчишка, и никогда не повзрослеет! Это лихачество, а не мужество. Опять ведь нарвется! Что они вообще знают о смерти, все эти удалые здоровяки? Вот те, что там, наверху, – те знают, каково это, за каждый глоток воздуха бороться, как за манну небесную». Кто-то сунул ей в ладонь визитную карточку. Отбросив картонный листочек, она встала. Да, она хочет уйти. Теперь вот сотни взглядов устремлены на нее. Словно сотни пустых стекляшек, поблескивающих на солнце. И ведь как внимательно смотрят! «Глаза-пустышки, – подумалось ей. – Смотрят, но не видят. Но разве так не всегда? Где иначе?» Ей снова вспомнился санаторий в снегах. «Да, там было по-другому. Там глаза знающие».

По ступенькам прохода она спускалась с трибун. «Что мне здесь надо, среди всех этих чужих людей?» – думала она и даже замерла на месте, будто остановленная резким порывом ветра. Вот именно, что мне здесь надо? Я хотела сюда вернуться, но разве возможно вернуться? Да, всеми фибрами души и сердца я хотела вернуться, – но разве теперь мне место здесь? Разве стала я такой же, как все эти люди? Она еще раз обвела глазами трибуны. Нет, пронеслось в голове, мне здесь не место! В тепло и уют прежнего неведения возврата нет. Прожитого и пережитого не отменишь. Темная тайна, открывшаяся ей и, похоже, в упор не замечаемая остальными, не дает себя забыть. Она всегда при тебе, и никуда от нее не деться. Странное чувство: будто прямо у нее на глазах, во всей бутафорской мишуре и позолоте, рухнули декорации красочного театрального представления, и взгляду открылись голые колосники. Это даже не отрезвление, а некий миг прозрения: возврата назад нет, и помощи извне не будет. Зато, и это она тоже ясно почувствовала, тем мощнее взметнулся ввысь единственный, последний фонтан силы, который ей еще остался, и эта сила, она знает, не будет больше тратить себя попусту, растекаясь по мелочам, а сольется воедино, пытаясь досягнуть до неба и бога. И пусть не досягнет – сам порыв стоит того, да и падение в танце тяжелой струистой воды, возвращение к самой себе, – разве это в своем роде уже не свершение? К самой себе, думала она. Как же далеко от себя надо уйти, как высоко устремиться, чтобы к себе вернуться!

И ей вдруг стало легко – как будто кто-то снял с плеч неведомую ношу. Да, нелепый груз отжившей ответственности упал на дощатые ступени трибун, и она переступила через него, как через сброшенное старое платье. Пусть рухнули пышные театральные декорации – колосники-то остались, и кто не убоится этого обнаженного остова, тот устоит, тот в силах выйти на пустые подмостки и сыграть свою драму, прожив сполна свой страх и свою отвагу. И сумеет в тысяче вариаций раскрыть всю безмерность своего одиночества, даже в любви, – ведь это пьеса поистине нескончаема. А сколько в ней перевоплощений! И ты в ней сам себе и актер, и зритель.

Аплодисменты трибун обрушились на нее треском пулеметных очередей. Гонщики финишировали. Их маленькие, стремительные машины пулями пересекали финишный створ. Лилиан стояла на лестнице, пока не увидела машину Клерфэ. Потом медленно, сквозь шквалы аплодисментов, спустилась по ступенькам вниз, в благостную прохладу нового, драгоценного знания, которое с равным успехом можно именовать и свободой, и одиночеством, а еще – в благостное тепло любви, уже таящее в себе привкус разлуки, – и все это вместе встречало ее плеском фонтанов в летней ночи.

Клерфэ отер кровь с лица, но с губ она все еще сочилась.

– Поцеловать не могу, – сказал он. – Очень испугалась?

– Нет. Но ты больше не будешь ездить.

– Конечно не буду, – смиренно поддакнул Клерфэ. Ему не впервой было видеть такую реакцию. – Неужто я был настолько плох? – спросил он, пытаясь скроить притворно-испуганную гримасу.

– Он был великолепен, – вмешался Торриани, который, все еще бледнее смерти, сидел на ящике, попивая коньяк.

Лилиан ошпарила его враждебным взглядом.

– Все уже хорошо, – успокаивал ее Клерфэ. – Не думай больше об этом, Лилиан. Ничего страшного не случилось. Так, видимость одна.

– Ты больше не будешь ездить, – повторила она.

– Хорошо. Завтра разорвем контракт. Согласна?

Торриани расхохотался:

– А послезавтра склеим его снова.

Мимо прошагал капитан Габриэлли, механики тем временем закатывали машины в бокс. Воняло бензином и горелым маслом.

– Клерфэ, сегодня вечером заглянете? – спросил Габриэлли.

Клерфэ кивнул.

– Лилиан, мы тут только мешаемся, – сказал он. – Пойдем скорей из этой грязной конюшни. – Он посмотрел ей в лицо. На нем все еще читалась прежняя нешуточная решимость. – Да что с тобой? – спросил он. – Ты правда хочешь, чтобы я перестал гоняться?

– Да.

– Но почему?!

Она замялась.

– Не знаю, как сказать… но как-то это все… глубоко безнравственно.

– Бог ты мой! – изумился Торриани.

– Успокойся, Альфредо, – одернул его Клерфэ.

– Это звучит глупо, я знаю, – продолжала Лилиан. – И я сама не так об этом думаю. Вот совсем недавно еще все так ясно было, а теперь уже нет.

Торриани отхлебнул солидный глоток.

– Мы, гонщики, после гонки чувствительны, как свежеочищенные раки. Не внушайте нам комплексов!

Клерфэ рассмеялся:

– Лилиан, ты имеешь в виду: не стоит искушать судьбу, верно?

Она кивнула:

– Только в крайнем случае, когда ничего другого не остается. Но не потехи ради.

– Бог ты мой! – повторил Торриани. – Потехи ради! – Он встал и направился к Габриэлли.

– Я глупости говорю, – в отчаянии выпалила она. – Не слушай меня.

– Вовсе это не глупости. Просто не ожидал от тебя.

– Почему?

Он посмотрел на нее внимательно.

– Я когда-нибудь предлагал тебе вернуться в санаторий? – спокойно спросил он.

Она вскинула на него глаза. Ей-то всегда казалось, он ни о чем не догадывается, считает, что с ней почти все в порядке.

– Мне и не нужно в санаторий, – проговорила она быстро.

– Это я знаю. Но я когда-нибудь тебе предлагал?

Теперь она расслышала иронию.

– Не надо мне было ничего говорить, да?

– Наоборот, – ответил он. – Всегда говори.

Она рассмеялась:

– Я люблю тебя, Клерфэ. Что, после гонок все женщины такие же дуры, как я?

– Не помню уже. Это платье от Баленсиаги?

– Я тоже не помню уже.

Он придирчиво ощупал челюсть и плечо.

– К вечеру у меня будет не физиономия, а ягодный пудинг, да и плечо распухнет, как подушка. Поедем к Левалли, пока я еще могу рулить?

– Тебе разве не нужно вечером к капитану?

– Да нет. Это всего лишь вечеринка в отеле, победу будут праздновать.

– А ты не любишь праздновать победы?

– Одной победой больше – значит, в будущем одной меньше, – сказал он, чувствуя, как лицо уже потихоньку начинает заплывать. – Будешь сегодня вечером накладывать мне холодные компрессы и под это дело читать вслух главу из «Критики чистого разума»?

– Буду, – ответила Лилиан. – А потом, когда-нибудь, хочу съездить в Венецию.

– Зачем?

– Там нет ни гор, ни автомобилей.