14

Они еще две недели пробыли на Сицилии. Клерфэ залечивал плечо. Они проводили время то в запущенном саду, то у моря. Вилла Левалли казалась воздушной гондолой, парящей над временем и морем, что простирались внизу без начала и конца.

Следующая гонка предстояла Клерфэ только через пару недель.

– Останемся здесь? – спросил он. – Или отправимся обратно?

– Куда?

– В Париж. Или куда угодно. Когда не привязан к дому, можно ехать куда хочешь. Здесь скоро жара начнется.

– Что, весна уже кончилась?

– Здесь, на юге, да. Но можно взять «Джузеппе» и поехать вслед за весной. В Риме она только начинается.

– А когда она и там кончится?

Клерфэ усмехнулся:

– Тогда поедем за ней еще дальше, если захочешь. Она тогда наступит в Ломбардии на озерах. Потом двинемся за ней по пятам в Швейцарию, оттуда вниз по Рейну, пока не очутимся на приморских лугах Голландии, где всеми цветами радуги пестрят тюльпаны. И тогда кажется, будто время остановилось.

– Ты уже так ездил, да?

– Да, сто лет назад. До войны.

– С женщиной?

– Да, но совсем по-другому было.

– Это всегда совсем по-другому. Даже с одной и той же женщиной. Я не ревнива.

– А жаль. Мне бы хотелось.

– По-моему, если бы у тебя ничего не было в прошлом, начни ты мне рассказывать, что я у тебя первая женщина в жизни, это было бы ужасно.

– Ты и есть первая.

– Ну уж нет. Но если ради меня ты на некоторое время забудешь имена остальных – мне этого вполне достаточно.

– Так поехали?

Лилиан покачала головой:

– Пока еще нет. Пока что я не хочу внушать себе, будто время остановилось. Наоборот, хочу чувствовать время сполна, ни в чем не обманываясь. Это в санатории, в снежных застенках тамошних зим, время стояло. Зато не стояла я. Меня там швыряло, как об ледяную стену, то в одну сторону, то в другую.

– А теперь не швыряет?

Она поцеловала его.

– Теперь меня кружит. И пусть немного покружит еще. Как в танце.

Но потом вдруг ее охватило нетерпение и потянуло прочь. Это произошло внезапно – как-то сразу стало казаться, что она на Сицилии уже много месяцев. Это и были месяцы, думала она, по моим меркам – месяцы. Ведь у нее совсем другой счет времени. Между двумя днями всякий раз черной пропастью глубиной в недели зияла ночь, тоска и страх одиноких пробуждений. Она никогда не оставляла Клерфэ у себя на ночь. И не допускала, чтобы он видел ее по утрам, когда она просыпается. Он считал это просто капризом; а она просто не хотела, чтобы он слышал ее кашель.

Вот она и полетела в Рим, чтобы из Рима лететь дальше. Клерфэ вместе с Торриани поехал на «Джузеппе». Они условились встретиться в Париже.

Полдня она провела в Риме, бродя среди древних развалин. На следующий день до обеда просидела на солнышке за столиком перед кафе на Виа Венето. Вечером ей предстояло вылететь в Париж, но она все еще колебалась. Какая-то вдруг накатила томительная грусть, и не было этому невероятно сладостному чувству иной причины, кроме той единственной, последней, которая серебристой дымкой несбывшихся мечтаний подводит итоги любой жизни – бухгалтерский баланс не сходится тут никогда. На ночь она осталась в отеле и лишь на следующее утро отправилась в контору авиакомпании. В витрине перед входом ей бросился в глаза плакат с видом Венеции и тут же вспомнились собственные слова, сами собой пришедшие на ум в разговоре с Клерфэ на вилле у Левалли; недолго думая, она вошла и попросила переоформить билет на Венецию. Почему-то показалось: обязательно нужно там побывать прежде, чем в Париж возвращаться. Что-то надо прояснить, хоть она и сама толком не знает что; но до встречи с Клерфэ просто необходимо это сделать.

– Когда вылет? – поинтересовалась она.

– Через два часа.

Она вернулась в отель, упаковала вещи. Предполагая, что Клерфэ уже в Париже, позвонить или хотя бы написать ему, известив о своей задержке, почему-то не решилась. «Из Венеции успею», – подумала она, хоть и знала, что не станет. Хотелось несколько дней до возвращения побыть совсем одной, вне досягаемости от кого-либо. «До возвращения?» – мелькнуло в голове. Но куда? Разве она не улетела и все еще не летит – как те птицы из сказки, что родились без лапок и обречены летать до самой смерти? Но разве не этого она хотела? И не для того ли хочет сейчас побыть одной, чтобы уяснить: надо ли ей и Клерфэ тоже оставить?

Самолет уже снижался в предвечернее розоватое марево лагуны. Лилиан заняла угловой номер в гостинице «Даниэли». Лифтер, везя ее наверх, не преминул сообщить, что именно в их отеле разыгрывался бурный, роковой роман стареющей Жорж Санд с молодым Альфредом де Мюссе.

– И чем кончилось? С кем он ей изменил?

– Ни с кем, мадемуазель! Это он был в отчаянии. Мадам Санд ему изменила! – Лифтер ухмыльнулся. – С врачом-итальянцем. Господин Мюссе был поэт.

От нее не укрылись искорки снисходительной насмешливости в его глазах. «Как знать, – подумала она, – быть может, это она сама себе изменила: ходила к одному, а любила другого».

Лифтер учтиво открыл перед ней дверцу.

– Она его бросила, – продолжил он. – Уехала и даже слова не сказала.

«Прямо как я, – подумала Лилиан. – Выходит, я тоже самой себе изменить решила?»

Войдя в номер, она замерла на пороге. Комнату заливал тот неповторимо-теплый розовый свет заката, какой бывает только в Венеции. Она подошла к окну. Голубая гладь лагуны была почти недвижна, и лишь легкая волна от причаливающего катерка-вапоретто слегка покачивала строй гондол у пристани Сан-Заккариа. Уже зажглись первые фонари, хоть и яркие, но одинокие и потерянные в этом сиянии розового и голубого, пролившегося до цепочки оранжевых навигационных огней, нежно опоясавших собор Сан-Джорджио Маджоре. Вот уж место, где ты вдали от всех гор на свете. Дальше некуда. Ничто не нависает громадой, все только ласкает взгляд. Все чужое – но сколь волшебно чужое! «Никто меня здесь не знает, – думала она. – И не знает даже, что я здесь! И эта безвестность ощущалась странным, внезапным счастьем, – счастьем ухода от всякого счастья, то ли ненадолго, то ли навсегда».

Чувство это еще больше усилилось, когда она вышла на площадь. Азарт новизны таил в себе и жажду приключения. Она брела бесцельно, наугад, пока ноги сами не привели в нижний зал ресторана «Квадри», где ей понравилось – небольшой этот зал с позолотой орнаментов и настенными росписями восемнадцатого века из-под сводов галерей смотрел прямо на площадь. Она заказала креветки и легкого белого вина. Совсем рядом на стенах танцевали маски. Ей и это было по душе, она чувствовала себя беглянкой, прячущей лицо под незримой маской, в головокружительном опьянении вседозволенности и свободы, какое дарует любая маска. Перед ней, в розоватом сумраке, в разбегающихся переулках этого города, который так любит маски, открывалось множество новых, неизведанных путей. Куда ведут они? К неведомым, несказанным новым открытиям – или только к прелестным, но утомительным повторениям пройденного, из которых выходишь ценой похмельного разочарования и сожалений о растрате самого драгоценного, что есть в жизни – времени? Ну и надо тратить, говорила себе Лилиан, тратить бездумно, вопреки всему, иначе кончишь, как тот чудак из сказки, который столько всего хотел получить за свое золото, что так над ним и умер, ничего и не решив.

– Куда здесь можно сходить сегодня вечером? – спросила она у официанта.

– Сегодня вечером, синьора? Может, в театр?

– А места еще есть?

– Скорей всего. В театре всегда есть места.

– Как мне пройти?

Официант принялся объяснять дорогу.

– А на гондоле можно? – перебила его Лилиан.

– И на гондоле. Раньше, если в театр, то непременно на гондоле. Теперь не то. В театре два входа, один с воды. Да здесь недалеко.

У Дворца дожей Лилиан взяла гондолу. Официант оказался прав: кроме нее, к театру в гондоле причалила только весьма пожилая американская любовная парочка, то и дело фотографировавшая со вспышкой. Они и гондолу Лилиан засняли.

– Женщине в Венеции нельзя быть одной, – рассуждал гондольер, помогая ей выйти. – Молодой женщине – тем более. А уж красивой – ни в коем случае.

Лилиан окинула его взглядом. Уже почти старик, и не похоже, чтобы предлагал самого себя в качестве панацеи от одиночества.

– Да разве можно здесь быть одной? – пробормотала она, глядя в закатное небо над крышами.

– Больше, чем где бы то ни было, синьора. Если, конечно, ты не местный.

Лилиан успела как раз к подъему занавеса. Играли комедию восемнадцатого века. Она оглядывала зал, слабо различимый в отраженном свете рампы. Это был самый красивый театр на свете, а в прошлом, до эры электричества, в мерцании сотен свечей, в великолепии своих расписных ярусов, он, конечно же, был и вовсе восхитителен. Он и сейчас оставался таким. Она смотрела на сцену. По-итальянски она понимала плохо и вскоре перестала следить за ходом действия. Странное чувство сладостной грусти, испытанное еще в Риме, охватило ее снова. Выходит, прав старик-гондольер? Или это просто от того, что все так символично сошлось: ты попадаешь куда-то, слушаешь чужие диалоги, ничего в них не понимая, а едва начнешь хоть о чем-то догадываться, все кончится и надо будет уходить? Впрочем, и так видно: ничего глубокомысленного на сцене не происходит, комедия, соблазнение, обман, довольно жестокий розыгрыш глуповатого простофили, и только одно странно, почему все это ее так трогает, с какой стати она всхлипывать начала, вон даже платок ко рту приложить пришлось? И только всхлипнув снова и разглядев темные пятна у себя на платке, она все поняла.

В первые секунды она сидела неподвижно, пытаясь подавить приступ, но всхлип повторился снова. Ей надо выйти, но сможет ли сама? Она по-французски попросила сидящего рядом мужчину помочь ей выйти. Тот, даже не повернувшись, только недовольно затряс головой. Поглощен происходящим на сцене и вообще не понимает, что ей надо. Она обратилась к женщине слева. Отчаянно пыталась вспомнить, как по-итальянски «помощь». Как назло, слово не вспоминалось.

– Misericordia, – пробормотала она наконец. – Misericordia, per favore!

Женщина удивленно вскинула на нее глаза.

– Are you sick?

Лилиан кивнула, прижимая ко рту платок и жестом давая понять, что ей надо выйти.

– Too many cocktails, – посочувствовала крашеная пожилая блондинка. – Mario, darling, help the lady to get some fresh air. What a mess!

Марио поднялся. Он поддерживал Лилиан.

– Just to the door, – прошептала она.

Он взял ее под руку и повел через зал. Кое-кто на них оборачивался. На сцене пройдошливый любовник как раз торжествовал победу. Марио открыл дверь в фойе и внимательно посмотрел на Лилиан. И только тут увидел: перед ним стоит смертельно бледная женщина, прижимая ко рту платок, из-под которого на белое платье капает кровь.

– But, Signora, you are really sick, – растерялся он. – Shall I take you to a hospital?

Лилиан затрясла головой.

– Отель «Даниэль». Машину, пожалуйста, – еле выговорила она. – Такси.

– Но, синьора, в Венеции нет такси! Только гондолы. Или моторные лодки. Вам надо в клинику.

– Нет-нет! Лодку! До отеля. Там наверняка есть врач. Пожалуйста, только до лодки… Хотя вам ведь вернуться надо…

– Ах, – отмахнулся Марио. – Мэри может и подождать. Все равно она не понимает ни слова. Да и пьеса скучная.

После темного пурпура портьер – бледно-розовая помпезность фойе. Белизна лепнины. Двери. Ступени лестницы, и сразу ветер, и сразу площадь, звяканье вилок, тарелок, ножей – ресторан, столики на улице, смех, гастрономическое возбуждение. Мимо, мимо, скорей к темному, зловонному, узкому каналу, из щели которого возникает ладья и в ней гребец, словно Харон на берегу Стикса:

– Gondola, Signora, Gondola?

– Да, скорей! Синьора больна!

Гондольер опешил:

– Ранена?

– Вопросы потом! Греби! Живо!

Узкий канал. Мостик. Стены домов. Плеск воды. Протяжный окрик гондольера на перекрестках. Трухлявые ступени, заржавелые двери, крохотные палисадники с геранями, желтый свет голой лампочки и включенное радио за чьим-то окном, белье сушится на веревках, крыса, словно канатоходец, балансирует на парапете, крикливые женские голоса, пахнет жареным луком, чесноком, но все забивает мертвый запах затхлой воды.

– Уже скоро, – говорит Марио.

Другой канал, уже пошире. И, наконец, волны и простор Большого Канала.

– Может, пересядем на моторку?

– Нет! – прошептала она, все еще полулежа на заднем сиденье, на которое опустилась без сил. – Дальше! Никаких пересадок…

Ярко освещенные фасады отелей, террасы, пыхтящие, дымящие речные трамвайчики-вапоретто, битком набитые пассажирами, моторки, белые матроски водителей, – до чего же одиноко душе в этом праздничном водовороте жизни, когда борешься за нее из последних сил, сколь призрачной суетой представляется все остальное, когда тебе нечем дышать! Шеренги гондол вдоль причалов черными гробами покачиваются в черном зеркале вод, своими хищными металлическими клювами, – того и гляди клюнут! – они смахивают на чудовищных лебедей-стервятников, мимо, мимо, и вот наконец пьяцетта, дымчатый свет, водная ширь, простор, укрытый звездным небом, а под Мостом Вздохов непередаваемо слащавый тенор ублажает гондолу туристов руладами «Санта Лючии». «А вдруг это смерть?» – спрашивала себя Лилиан, вот так, под слащавое пение, близкий плеск воды, полулежа, запрокинув голову, и никого рядом, кроме этого незнакомого мужчины, то и дело спрашивающего:

– How are you feeling? Потерпите еще две минуты. Сейчас приедем.

Нет, это еще не смерть, она знает.

Марио помог ей сойти.

– Расплатитесь за меня, – шепотом сказала она швейцару. – И врача! Немедленно.

Марио уже вел ее по вестибюлю. Людей немного. Американцы за столиком на нее оглянулись. Где-то мелькнуло вроде бы знакомое лицо, но она не помнит, кто это.

Молоденький лифтер все еще не сменился. Лилиан слабо улыбнулась.

– Видите, ваш отель и вправду роковое место, – шепотом сказала она. – Вы ведь так говорили?

– Не разговаривайте, мадам, – попросил Марио. Чем не ангел-хранитель, и даже голос бархатный. – Врач сейчас будет. Доктор Пизани. Это очень хороший доктор. Только не разговаривайте! Принесите льда! – приказал он лифтеру.

Неделю она пролежала у себя в номере. Окна были распахнуты – настолько сделалось тепло. Клерфэ она так ни о чем и не сообщила. Не хотела, чтобы он нагрянул и застал ее больной. Не хотелось видеть его возле своей кровати. Это все ее забота, ее и больше ничья. Она спала, дремала дни напролет, до поздней ночи слушая перестук гондол на набережной Рива дельи Скьявони и хриплые голоса гондольеров. К ней приходил врач, иногда навещал и Марио. С врачом они прекрасно поладили, ничего опасного, кровотечение было небольшое, а Марио приносил ей цветы и сетовал на трудности жизни с пожилыми дамами. Вот бы молодую найти, и богатую, и чтобы его понимала. Он, конечно, не Лилиан имел в виду. Про Лилиан он в первый же день все понял. Потому и откровенничал, не таясь, как с сестрой по ремеслу.

– Ты живешь за счет смерти, как я за счет женских страхов, что время любви кончается, – посмеиваясь, рассуждал он. – Вернее, у тебя тоже страх, но другой, твой жиголо – сама смерть. А разница только в том, что твой жиголо тебе не изменит. Зато ты ему изменяешь где только можно.

Лилиан с веселым интересом его слушала.

– Смерть – это жиголо у каждого из нас. Просто большинство об этом не знают, – заметила она. – Что ты потом собираешься делать, Марио? Женишься на одной из своих старушек?

Марио серьезно покачал головой:

– Я коплю. Через пару лет, когда наберу сколько надо, открою небольшой элегантный бар. Ну вроде бара «У Гарри». В Падуе у меня невеста, она бесподобно готовит. Ее феттучини – это же сказка! – Марио поцеловал кончики пальцев. – Придешь к нам со своим кавалером?

– Приду, – ответила Лилиан, тронутая деликатностью, с какой он пытается вдохнуть в нее надежду на столь отдаленное будущее. Но разве сама она в глубине души, тайком, не лелеяла веру в свое маленькое, личное чудо? В то, что несмотря на категорические запреты, именно запретное только ей одной вопреки всему пойдет на пользу? «Я просто романтическая сентиментальная дурочка, возомнила, будто именно меня какая-нибудь личная богоматерь-покровительница добродушным шлепком вызволит из любой, самой отчаянной беды», – думала она. В прямоугольнике окна она созерцала профиль Марио в розово-кварцевом послеполуденном свете, размышляя о фразе, услышанной уже здесь, на Сицилии, от одного из гонщиков-англичан: романские народы лишены чувства юмора. Оно им и ни к чему, подумалось ей, этот способ выносить тяготы жизни для них давно в прошлом. Юмор – характерная черта цивилизованного варварства, восемнадцатое столетие обходится почти вовсе без юмора, зато выработало виртуозные навыки галантно игнорировать непреодолимые трудности. Приговоренные к смерти жертвы Великой французской революции всходили на эшафот без смеха, но соблюдая безупречность манер, словно идут не на казнь, а приглашены ко двору.

Марио принес ей четки, освященные самим папой, и расписную венецианскую шкатулку для писем.

– А мне нечего подарить тебе на память, Марио, – посетовала она.

– А мне и не нужно ничего. Так приятно что-то дарить самому, когда вынужден жить за счет чужих подарков.

– А ты вынужден?

– Слишком прибыльное у меня ремесло, чтобы от него отказываться. Но нелегкое. Это ведь работа. И мне так приятно, что ты ничего от меня не ждешь.

Лицо, показавшееся Лилиан знакомым, когда Марио привез ее в гостиницу, принадлежало, как выяснилось, виконту де Пэстру. Он, конечно же, ее узнал и со следующего дня исправно стал посылать цветы.

– Почему вы живете в отеле? – спросил он, когда она наконец ему позвонила.

– Я люблю отели. Или вы хотите запихнуть меня в клинику?

– Да нет, конечно. Клиники – это для операций. Я их ненавижу не меньше вашего. Но дом с садом, на одном из тихих каналов…

– У вас и здесь лишнее жилье имеется? Как та квартира в Париже?

– Так ведь найти-то несложно.

– У вас оно есть?

– Да, – скромно ответил де Пэстр.

Лилиан рассмеялась:

– У вас повсюду квартиры, а мне они нигде не нужны. Кому, спрашивается, легче живется? Лучше пригласите меня куда-нибудь поесть.

– А вам можно выходить?

– Не то чтобы очень. Но тем увлекательнее, разве нет?

Тем увлекательнее, повторяла она про себя, спускаясь в вестибюль. Кто часто ускользает от смерти, столь же часто переживает и второе рождение, причем всякий раз со все большей благодарностью, особенно если не питает больше иллюзий на продолжение жизни.

Пораженная, она даже остановилась. Вот оно! – осенило ее. Вот и вся тайна! Надо было в Венецию улететь, столько дней в этом волшебном отеле прожить, в киновари и кобольде стольких закатов искупаться, чтобы до этого додуматься?

– Вы улыбаетесь, – заметил де Пэстр. – Чему? Уж не тому ли, что обманываете своего доктора?

– Совсем не доктора. Куда мы идем?

– Не идем, а едем. В таверну.

Боковой выход из отеля. Покачивающаяся гондола. Секундный промельк воспоминания и дурноты, мгновенно улетучившийся, едва она опустилась на сиденье. Нет, гондола вовсе не плавучий гроб и не хищный лебедь-стервятник, что метит в нее своим металлическим клювом. Это просто гондола, темный символ некогда настолько бурной и развеселой жизни великого города, что властям пришлось издать закон: все гондолы должны быть только черного цвета, дабы их владельцы не разорялись от собственной расточительности.

– Я знаю Венецию только из окна, – призналась Лилиан. – И по двум-трем часам в первый вечер.

– Тогда вы знаете ее лучше меня. Я здесь уже лет тридцать бываю.

Канал. Отели. Террасы, столики ресторанов, бокалы на белоснежных скатертях. Плеск воды. Узкий канал, как воды Стикса. «Где же я все это видела? – мучительно пыталась припомнить Лилиан. – Не тут ли, кажется, было окошко с канарейкой?»

– В каком месте эта ваша таверна? – спросила она.

– Рядом с театром.

– Терраса там есть?

– Да. Вы там бывали?

– Почти. Не внутри. Мимоходом.

– Это отличный ресторан.

Звяканье тарелок и оживленные голоса она расслышала еще из-за поворота.

– Вы усмехаетесь, – удивился де Пэстр. – Чему?

– Вы уже второй раз спрашиваете. Тому, что голодна. И знаю, что сейчас чего-нибудь поем.

Обслуживал их сам хозяин. Он принес дары моря, в сыром, вареном и запеченном виде, и кувшин домашнего белого вина.

– Почему вы здесь одна? – поинтересовался де Пэстр.

– Захотелось. Но я уже уезжаю.

– В Париж?

– В Париж.

– К Клерфэ?

– Вам и это известно? Да, к нему.

– А повременить с отъездом никак нельзя? – деликатно спросил де Пэстр.

Лилиан рассмеялась:

– Вы, однако, настойчивы? У вас есть предложения?

– Нет, если вам это не угодно. А если угодно, то, опять-таки, без каких-либо обязательств. Но почему бы вам хотя бы немного, скажем так, тут не осмотреться?

К их столику подошел продавец игрушек. Поставил на скатерть парочку заводных плюшевых скотч-терьеров и пустил бегать.

– Мне некогда осматриваться, – ответила Лилиан. – На повторы у меня нет времени.

Де Пэстр поймал собачонок и вернул продавцу.

– Вы уверены, что это всегда повторы?

Лилиан весело кивнула.

– Для меня-то уж точно. Разница в мелких деталях несущественна. Вариации мне не интересны.

– Только квинтэссенция?

– Только если я могу что-то из нее извлечь? А просто другой мужчина – это ведь было бы то же самое. Вы ведь это имели в виду? Кажется, я слишком прямо изъясняюсь…

Продавец игрушек тем временем успел расставить на их столике целый курятник. Подошедший хозяин отогнал его и подал фламбированные в роме персики и кофе эспрессо.

– И у вас никогда не бывает чувства, что вы что-то можете упустить? – спросил де Пэстр.

Лилиан, вскинув на него глаза, помолчала.

– Что? – спросила она напрямик.

– Приключение. Неожиданность. Нечто новое. Еще неизведанное.

– Я с таким чувством сюда приехала. С чувством, что я упустила увидеть Нью-Йорк, Йокогаму, Таити, упустила повстречать Аполлона, Диониса, Дон Жуана и Будду. Теперь это чувство уже в прошлом.

– С каких пор?

– Уже несколько дней.

– Почему?

– Потому что уразумела: упустить можно только самого себя.

– И где же вы этому научились?

– У себя в номере, у окна.

– Теперь я в третий раз вас спрошу: чему вы улыбаетесь?

– Тому, что дышу. Тому, что я здесь, и вечер такой, и мы говорим ерунду.

– По-вашему, это ерунда?

– По-моему, все ерунда. У них здесь коньяк подают?

– Есть граппа, старая и очень хорошая, – порекомендовал де Пэстр. – Я вам завидую.

Лилиан рассмеялась.

– Вы изменились, – продолжал виконт. – Вы совсем иная, чем были в Париже. Вы сами-то можете это объяснить?

Лилиан пожала плечами:

– Не знаю. Может, просто рассталась с иллюзией, что каждый имеет право на жизнь, и, как следствие, с верой, что на свете есть справедливость.

– Ужасный цинизм.

– Ужасный, – согласилась Лилиан и допила свою граппу. – Надеюсь, смогу и дальше его придерживаться. По крайней мере, какое-то время.

– Похоже, я и вправду опоздал, – вздохнул де Пэстр. – То ли на пару дней, то ли на несколько часов. Когда вы уезжаете? Завтра?

– Послезавтра.

– Да, похоже на то. А жаль.

– Жаль, – повторила Лилиан. – Хотя это совсем не такое печальное слово, как кажется.

– Это тоже одно из ваших новых открытий?

– Да, из сегодняшних.

Виконт учтиво отодвинул ее стул.

– Остается надежда на завтрашние.

– А вот надежда, – сказала Лилиан, – как раз гораздо более печальное слово, чем кажется.