XXXI

– Фы, дяфя, нафёл вфемя сфеяфся! – Мессер затравленно озирался, то и дело сплёвывая кровавой слюной. – Фого и гляфи, лоф зелёфкой намафут, а он фуда фе..

– Лоб зелёнкой нам, считай, уже намазали. – отозвался Виктор.

– А что смеюсь – так анекдот вспомнил. Старый, ещё советский. Рассказать?

– А чё, валяй… – лениво отозвался Чекист. Бредовость ситуации его уже не напрягала. Перегорел.

– Прислали в леспромхоз новую японскую бензопилу. Ну, мужики покумекали, завели – и попробовали распилить полено. «Вж-ж-ж!» – сказала японская бензопила. «У-у-у, мля…» – удивились русские мужики и принесли бревно. «Вж-ж-ж! – сказала японская бензопила. «У-у-у, мля…» – почесали затылки русские мужики и подсунули под цепь лом. «Хрясь!» – сказала бензопила. «А-а-а, мля!» обрадовались русские мужики.

– Хы-ы-ы – кх-кх!.. – закашлялся Мессер. – Чисфа пфо фебя, фля фуду!

Командир через силу выдавил смешок. Остальным и вовсе было не до веселья: бойцы сидели, привалившись друг к другу, с руками, стянутыми за спиной. Неугомонный Мессер попробовал, было, зубами распустить узел на запястьях соседа, но не преуспел, получил прикладом между лопаток от бдительного охранника. И ещё раз, но уже в зубы – стоило только завести надоевшее «я тя, сучару, запомнил, вот погоди, выйду…»

Никуда они отсюда не выйдут, это было ясно. Мессер же добился только того, что лишился пяти или шести передних зубов и теперь шепелявил под издевательские смешки вертухаев.

Другим досталось ничуть не меньше. Мехводу распороло щёку звено, отлетевшее от лопнувшей цепи бензопилы, под которую чернобожец подставил стальной пожарный багор. Чекист получил в плечо две картечины, но всё же сумел, прижав приклад к животу, разрядить оба ствола трофейного ружья в грудь «грибному» зомби. Потом – кое-как отмахивался прикладом, но был сбит с ног и старательно обработан сапогами подоспевших грачёвцев. Рядом упоённо топтали Ботаника. Рана на груди, заживлённая было слизнем, открылась, и теперь парень кашлял кровью, не в силах подняться на ноги. Но это и не понадобилось – пленников свалили, как дрова, возле выщербленной, заросшей диким виноградом, статуи льва, украшавшей парадное крыльцо усадьбы. Напоследок им отвесили несколько пинков, но уже без прежнего энтузиазма: «полежите тут, паскуды, отдохните, скоро вами займутся…»

Под боком у Виктора болезненно застонало.

– Ты как, жив, парень?

Грачёвец-уборщик. Тот, кому они обязаны своей недолгой свободой. Всё ещё в тяжком забытье; вместо лица – ломоть сырого мяса, сломанная рука вывернута под неестественным углом, но всё равно запястья перетянута шнуром, так что кисти почернели.

«…т-твари! А мы ведь даже не знаем, как его зовут…»

С «ренегатом» хотели расправиться сразу. Сначала били – долго, жестоко, сапогами и прикладами. Потом грачёвский староста Семён Васильич скомандовал принести верёвку – «на сук его, иуду, и повыше, повыше! Чтобы все видели, как своих, односельчан всяким приблудным б..дям сдавать»!» – но татуированный приказание отменил. И ухмыльнулся, нехорошо, многообещающе: «Радуешься, голуба, что от петли избавился? Так это ты зря, ещё молить будешь, чтобы тебя вздёрнули. Хозяин до этого дела бо-о-ольшой затейник, а тебе он персональную забаву организует, особую!»

– А гфе Хофёк? На минуфку до нефо фофянуфься – кафык выфву…

– Уймись, боец, не позорься. – попросил командир. Тихо попросил, едва слышно. Но истерящий Мессер умолк, будто язык прикусил. – Чего уж, после драки…

– Хорёк-то? – подал голос Мехвод. – Жив, падла, что ему сделается? Кстати, а он точно не хохол? Когда меня сюда волокли – видел, как он на крыльце перед этим, в татуировках, лебезил, чуть не сапоги облизывал! Чисто селюк какому-нибудь гауляйтеру…

Отец Мехвода, шахтёр из Горловки, успевший в своё время повоевать на Донбассе, внушил сыну вполне определённые взгляды задолго до того, как тот попал в Лес. Правда, здесь о подобных вещах вспоминали редко – не принято, да и незачем.

– Гофовил же Обфез! – плаксиво взвыл Мессер. – Префупрефдал вефь – пфедаст, петушафа…

Чекист угрюмо молчал. Возразить было нечего – яцеково «п- партизанский отряд без п-предателя – гроши на ветер…» накрепко впечаталось в память каждого из «партизан». Хотя, если подумать – что это предательство изменило? Так и так их одолели бы: первый успех, когда Палычу удалось завалить грибного зомби, мало что решил. Наверху, в холле, на «мятежников» навалились со всех сторон, избили, повязали. Разве что, выиграли время – судя по тому, что девчонки здесь нет, она таки ухитрилась сбежать.

«…вопрос – далеко ли? В любом случае, им это уже не поможет. Даже если она сумеет вызвать почтовую белку, никакая подмога не поспеет…

…или чудеса всё-таки случаются? Да брось, ты уже большой мальчик…»

Твёрдый рант башмака болезненно ткнулся в бедро. Командир «партизан» не торопясь – куда теперь торопиться? – поднял голову.

– Ну чё, расслабились, терпилы? – татуированный привычно- мерзко ухмылялся. – Пора, представление начинается. И у вас, придурков, лучшие места – ничего не пропустите, даже и не надейтесь!

Место для экзекуции было выбрано прямо перед монументальным крыльцом усадьбы. Виктор было, решил, что Порченый, как и положено тирану и злодею, нарочно выбрал для себя такую роскошную трибуну. Но нет: друид пренебрёг штампами и стоял, как и прочие присутствующие, на земле, в окружении покачивающихся грибных зомби и неподвижных, как статуи Римской волчицы, чупакабр.

«Лобное место» представляло из себя большой, метров четырёх в диаметре, круг, засыпанный мелким, чёрным, блестящим, как толчёное стекло, песком. Зрители (в этом качестве выступало всё население Грачёвки) держались по краям поляны. Первого приговоренного, уборщика, вывели двое, испуганно озирающихся надзирателей. С несчастного содрали одежду, в глотку насильно влили чашку ярко-зелёной, остро пахнущей незнакомыми травами жидкости. Видимо, «угощение» не отличалось вкусом – уборщик визжал и отплёвывался, но как допил – сумел встать, сделал, подчиняясь тычкам в спину, два десятка шагов, и остановился в середине чёрного круга.

Порченый поднял длинный, в человеческий рост, посох, выкрикнул гортанную фразу на незнакомом языке и с силой ударил о землю. По толпе пронёсся вздох.

Несколько мгновений ничего не происходило. Обречённый уборщик неуверенно огляделся по сторонам, попытался сделать шаг – и обнаружил, что его лодыжки опутаны тонкими, вроде проволочного вьюна, стебельками. Он завопил от ужаса (толпа отозвалась очередным вздохом) и рванулся. Но ростки не просто удерживали его на месте – они удлинялись, увеличивались в толщине, оплетали колени, бёдра, карабкались по коже к пояснице, к животу, к груди. Из коры проклёвывались тонкие шипы – и тоже росли, впиваясь в живую плоть.

Крик ужаса перерос в истошный вопль, полный мучительной боли. Страшная поросль оплетала человека всё гуще –было видно, как лопается кожа и несчастный, подобно мученикам Дантова Ада, прорастает колючей мерзостью изнутри.

Из груди страдальца вырвался вибрирующий, совершенно нечеловеческий вой – и захлебнулась клокотанием. Пучки смертоносных ростков вырвались вместе с фонтанами крови из рта, глазниц – Виктор, цепенея от ужаса, понял, что на самый длинный шип наколото глазное яблоко. То, что осталось от несчастного, превратилось теперь в корявый, скрученный из множества шевелящихся терновых ветвей столб, очертания которого отдалённо напоминали человеческую фигуру. Вокруг столба расплывалась, впитываясь в песок, дымящаяся багровая лужа.

Толпа потрясённо молчала.

– А теперь – следующий!

Грачёвцы опомнились: заголосили и, сбивая друг друга с ног, отшатнулись подальше от чёрного круга. Виктор не мог различить лицо под глубоким капюшоном, но не сомневался, что его исказила злобная, презрительная усмешка.

– Не бойтесь, человеки, вам ничего не угрожает. Пока – запомните, пока! – вы не решитесь нарушить мои планы, как нарушили их эти ничтожества!

Кончик посоха указывал на Виктора. Но тот не смотрел на друида. От страшного столба к кучке пленников ползли новые колючие стебли. Они извивались, как змеи, разрывали мох остриями вытягивающихся на глазах шипов.

«Партизаны» подались назад и пятились, пока не почувствовали лопатками каменную кладку крыльца. Ни один, даже Мессер, не издал ни звука – а до смертоносных отростков оставалось семь шагов… шесть… четыре…

Друид вскинул посох над головой

– Вы видели, что будет с теми, кто откажется покориться мне, друиду Эреману, которого не зря называют Чёрным!

Кусты за спинами грачёвцев с треском раздались, толпа прыснула в стороны.

– Боже ж ты мой, сколько пафоса…

Говоривший, здоровенный тип в засаленном, протёртом до белизны кожаном плаще, ржавой разлапистой каске и очках- консервах поверх закрывающей лицо маски, поднял метровую трубу. Под её толстым дырчатым наконечником плясал острый язычок голубого пламени, от затыльника к стоящей позади тележке, нагруженной большими баллонами, тянулся кольчатый металлический шланг.

– Порченым тебя называют! Порченым, а не Чёрным, вошь ты лобковая! Жги, ребята, здесь уже ничего не исправить!

Стоящий возле тележки парень – в таком же плаще, но без маски – крутанул вентиль на баллоне. Струя огня с воем плеснула на ползущие колючки, и те мгновенно вспыхнули. Следующая окатила истекающий кровью столб, он занялся чадным костром; запах жареного мяса напрочь забивал и вонь сгоревшего биодизеля, и волну трупного смрада от грибных зомби, которые уже ковыляли, раскинув руки, навстречу пришельцам.

Ходячим мертвецам явно не хватало проворства. Чупакабры в два прыжка обогнали своих человекообразных собратьев – и первыми получили в оскаленные морды порцию огнесмеси. И не остановились – летели на врага длинными прыжками, подобно адским огненным псам из фильмов ужасов.

– Ох ты, ёпть… пли, ребята, все разом!

Кусты словно опоясались вспышками – оттуда били, по меньшей мере, десяток стволов. Такого шквала свинца не выдержали даже твари Эремана. Пули и снопы картечи вырывали куски немёртвой плоти, срезали конечности, крошили челюсти, но чупакабры всё равно пытались ползти, на глазах истаивая коптящим пламенем, но не издавая во время аутодафе ни единого звука. Последняя тварь замерла буквально в метре от огнемётчика – тот попятился, глухо матюкнулся в маску и поднял свою трубу. Новая волна жидкого огня плеснула на зомби, но этого уже не требовалось – одна за другой три скособоченные фигуры беззвучно повалились на землю, да так и остались дотлевать грудами вонючего тряпья, на которые кто-то плеснул солярки и бросил спичку.

Виктор наблюдал за побоищем, не в силах шевельнуться. Он видел, как с воплями разбегались грачёвцы, как высыпавшие из кустов парни в кожанках и штормовках принялись сноровисто вязать охранников. Как «гестаповец», вскинувший, было, свой АКСУ, покатился на землю под грузом кудлатой рыже-бурой туши, обрушившейся ему на спину – и замер, уткнувшись лицом в траву, затылком ощущая жаркое собачье дыхание.

Он даже не заметил, кто разрезал стяжки – просто в какой-то момент они стали свободны. Виктор, разминая омертвевшие кисти, потянулся к дробовику, оброненному одним из охранников. Схватка к тому времени сошла на нет – нападавшие закончили вязать пленных и вспомнили о «партизанах». Им совали фляги, осторожно хлопали по спине, помогали снять гимнастёрки и наскоро перевязать раны. Вокруг царила деловитая суета, и только огнемётчик – тот, в кожаном плаще и вермахтовской каске – торчал возле своей тележки. Идиотскую маску с «консервами» он снял, и скалился на весь свет довольной улыбкой.

– Чего застыли? Порченый убегает!

Виктор поднял голову – и его словно током пронзило. Из густой листвы смотрело лицо дочери, Яськи, Ярославы, Славки, любимое, знакомое до мельчайшей чёрточки – только почему-то нежно- зелёное, с яркими изумрудиками на месте родных карих глаз

– Не стой столбом, папаша! Уйдёт ведь, гад!

Сработал вбитый бесчисленными тренировками и боевыми операциями инстинкт. Виктор подхватил с травы дробовик – чёрт, не успел проверить, заряжен ли… – и кинулся вслед за мелькающим в ветвях беличьим хвостом.

Порченого он догнал только за околицей Грачёвки. Длинный плащ путался у друида в ногах – не будь его, злодей, пожалуй, сумел бы уйти от избитого, вымотанного до предела преследователя. Капюшона, однако, не откинул и злобно шипел из черноты, осыпая врага проклятиями на незнакомом языке.

Виктор вскинул дробовик, лязгнул затвором.

– Не стреляй! Живым его надо, живым!

Он машинально выполнил и эту команду – перехватил оружие в положение для штыкового боя и мягко, на полусогнутых, двинулся на противника. Тот издал змеиное шипение и шагнул навстречу, вскидывая посох.

«… хочешь снова поиграться с колючками? Нет, брат Порченый, на этот раз – не успеть…»

Обманный выпад стволом в грудь, подшаг вперёд – и уставной «коротким бей» слева, в чёрный капюшон.

«…ах, ты ж…»

Приклад со стуком ударился в подставленный посох.

«… а друид-то могёт… а если так?..»

Шаг назад, поднырнуть под ответный «мах сбоку в голову» посохом. Ещё один «коротким коли», на этот раз обманный – и завершающий атаку удар ногой в промежность. Берцем, конечно, вышло бы убедительней – но и босая ступня произвела должный эффект. Друид взвыл от боли и сложился, как перочинный ножик. Обеими руками – высохшими, коричневыми, словно куриные лапки – он держался за пострадавшее место.

Виктор перехватил помпу и протянул руку к капюшону.

– Сейчас глянем, что ты там прячешь, Палпатин недоделанный…

И пронзительный вопль Яськи:

– Отец, берегись!..

Бронзовый взблеск гранёной иглы, вынырнувшей из рукояти посоха. И взмах птичьей лапки – опасный, точно нацеленный, но слишком медленный, чтобы достичь цели.

Левая рука уверенно перехватывает на взмахе змеиное жало, острая боль в распластанной ладони… не беда, шрам вдоль «линии жизни» – это не пропоротая печень, с ним можно жить…

…но почему подкашиваются внезапно сделавшиеся ватными колени? Почему руку и грудь раздирает волна мертвящего холода, расползающаяся от пустяковой, в общем-то, раны?..

– Дурак! Ножи друидов отравлены!..

Ледяные когти стискивают диафрагму, тугой обруч сдавливает гортань, перекрывая последнюю струйку воздуха.

Тьма.