Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Все мы ваятели и живописцы, а материал наш — собственные плоть, и кровь, и кости.
Генри Торо
Жизнь Уинстона Черчилля была продуктивной. Первый бой он увидел в двадцать один год, а вскоре написал о нем. К двадцати шести его избрали на государственный пост, и он служил своей стране в течение следующих шести с половиной десятилетий. За жизнь он написал около десяти миллионов слов и более четырех десятков книг, нарисовал более пятисот картин и произнес примерно две тысячи триста речей. Он занимал должности министра обороны, первого лорда Адмиралтейства, канцлера казначейства и, разумеется, премьер-министра Великобритании, находясь на которой помог спасти мир от нацистов. В последние годы жизни он боролся с коммунистической угрозой.
«Сегодня век напористости, — писал молодой Черчилль матери, — и мы просто обязаны подталкивать других». Не исключено, что Черчилль был самым напористым человеком в истории. Его долгая жизнь протянулась от последней кавалерийской атаки Британской империи, которую он наблюдал молодым военным корреспондентом в 1898 году, до атомной эры, фактически до космической эры, причем он способствовал началу обеих.
В первый раз он попал в Новый Свет на пароходе (а на выступлении в Америке его представлял Марк Твен), в последний раз — на Боинге-707, летевшем со скоростью тысяча километров в час. Между этими путешествиями были две мировые войны, появление автомобиля, радио и рок-н-ролла; Черчилль прошел через бесчисленные испытания и триумфы.
Можно ли тут обнаружить спокойствие? Можно ли кого-нибудь, столь активного, совершавшего геркулесовы подвиги, выходившего из огромного количества распрей и стрессов, считать спокойным или умиротворенным?
Как ни странно, да.
Как писал Пол Джонсон, один из лучших биографов Черчилля, «баланс, который он поддерживал между отчаянным трудом и творческим оздоровительным отдыхом, полезно изучить любому человеку, занимающему высокий пост». Семнадцатилетний Джонсон встретился однажды с Черчиллем на улице (шел 1945 год) и спросил его: «Сэр, с чем вы связываете свой успех в жизни?» Политик незамедлительно ответил: «Экономия энергии. Никогда не стойте, если можно сидеть, и никогда не сидите, если можно лежать».
Черчилль сохранял энергию, но никогда не уклонялся от решения задач и не отказывался от испытаний. Несмотря на интенсивность работы и напористость, он никогда не выгорал и не давал потухнуть искре, которая делает жизнь стоящей того, чтобы ее прожить. (Джонсон говорил, что из жизни Черчилля, помимо усердного труда, следуют еще четыре урока: ставить высокие цели; не позволять удручать себя ошибкам или критике; не тратить энергию на озлобленность, двуличие и распри; оставлять место для радостей.) Даже во время войны Черчилль не терял чувства юмора, не переставал обращать внимания на прекрасное и никогда не выглядел циничным или поникшим.
Различные традиции предлагают свои рецепты хорошей жизни. Стоики призывали к решимости и железной воле. Эпикурейцы проповедовали расслабленность и простые радости. Христиане говорили о спасении и прославлении Господа. Французы — об отдельных радостях жизни. Самым счастливым и самим стойким из нас удается добавить в свою жизнь понемногу от всех этих подходов, и это, несомненно, верно и для Черчилля. Он был дисциплинированным и страстным. Он был солдатом. Он был книголюбом и книгочеем, верил в славу и честь. Был государственным деятелем, каменщиком и живописцем. Он шутил, что все мы черви, простейшие организмы, которые едят, испражняются и умирают, но ему нравилось считать себя светлячком.
Кроме впечатляющих умственных способностей и духовной силы, Черчилль был хозяином третьей и последней области спокойствия — физической. Неожиданно, если учесть его крупную фигуру.
Мало кто мог бы предполагать, что он выделится и здесь. Черчилль родился тщедушным и в юности жаловался: он «мучим таким слабым телом, что едва выносит усталость дня». И все же, как и Рузвельт до него, он взрастил в тщедушном теле неукротимую душу и решительный ум, которые преодолели физические ограничения. Это то равновесие, которого должен добиваться каждый, кто стремится к внутреннему умиротворению. Mens sana in corpore sano — в здоровом теле здоровый дух.
Молодой Черчилль любил письменное слово, но, в отличие от многих писателей, не зарывался в фолианты в пыльной библиотеке. Он действовал. Участвуя лично или хотя бы наблюдая за событиями трех войн, он сделал себе имя, ведя хронику деяний империи. Будучи военным корреспондентом в Южной Африке во время Англо-бурской войны, в 1899 году он попал в плен и едва уцелел.
В 1900 году двадцатишестилетнего Черчилля избрали на первую должность. В тридцать три, осознав, что величие в одиночку невозможно, он возложил ответственность за свое тело на другого человека — жену, Клементину Хозьер. Жена действовала на него успокаивающе и компенсировала многие не самые лучшие черты. Это был один из величайших браков того времени, отмеченный истинной любовью (Клементина называла мужа мопсом, Уинстон ее — кошкой). «Самым моим блестящим достижением, — говорил Черчилль, — было то, что я убедил эту девушку выйти за меня замуж. Конечно, для обычного человека было невозможным пройти через то, через что прошел я во время войны и мира, без преданной помощи той, кого в Англии мы называем своей лучшей половиной».
Черчилль был занятым, амбициозным и напористым, но он редко выходил из себя и не терпел неорганизованности. Не очень приятно узнавать, что известные остроты и шутки Черчилля были хорошей домашней заготовкой. Он говорил: никто не знает, сколько усилий было затрачено на то, чтобы они выглядели непринужденным экспромтом. «Каждый вечер, — рассказывал он, — у меня заседает мой личный военный трибунал: я смотрю, сделал ли я за день что-нибудь полезное. Я не имею в виду просто рыть землю — это может каждый, а привело ли это к чему-нибудь действительно полезному».
Черчилль был изумительно продуктивным писателем. Между 1898 годом и окончанием Первой мировой войны, серьезно занимаясь политикой, он успел написать семь книг. Как он сделал это? Как он сумел столько тянуть на себе? Ответ прост: физические занятия.
Каждое утро Черчилль вставал около восьми и принимал первую ванну, постепенно поднимая температуру воды с 36,6 до 40 градусов Цельсия. Следующие два часа он читал, потом отвечал на почту, в основном связанную с политическими делами. Около полудня заглядывал к жене поздороваться (Черчилль всю жизнь считал, что секрет счастливого брака в том, чтобы не видеть друг друга до полудня). Затем садился писать — статью, речь или книгу.
Писал он фантастически быстро, а затем резко прерывался на обед, — тут он наконец одевался. После обеда шел гулять по Чартвеллу, своему поместью, кормил лебедей и рыбу — для него это была самая приятная и важная часть дня. Затем садился на крыльце, дышал воздухом и размышлял. Для вдохновения и умиротворения мог почитать вслух стихи.
В три часа дня наставало время сиесты. После двухчасового сна — время семьи, затем вторая ванна, а около восьми вечера — чинный ужин. После ужина он еще писал некоторое время перед сном.
Этот распорядок дня Черчилль не менял даже на Рождество.
Черчилль был трудолюбивым и дисциплинированным, но, как и все мы, не идеальным. Он часто работал больше, чем следует, обычно из-за недопустимых трат (и это породило изрядное количество текстов, которые лучше было бы не публиковать). Черчилль был импульсивен, любил азартные игры и был склонен брать на себя лишнее. Однажды он нарисовал себя в виде свиньи, несущей поклажу в двадцать тысяч фунтов. Вдохновило его на эту автокарикатуру не неутомимое исполнение военных обязанностей, а потакание собственным слабостям.
Его жизнь не была бесконечной чередой триумфов. Он совершил множество ошибок, особенно когда мозг вскипал от стресса. Из Первой мировой войны Черчилль вышел с неоднозначной репутацией. Он ушел в отставку и отправился на фронт командовать батальоном Королевских шотландских фузилёров. После войны он был назначен военным министром и министром авиации, а затем министром по делам колоний.
В середине 1920-х Черчилль стал канцлером казначейства (должность не его уровня), а также подписал договор на создание шеститомного (три тысячи страниц) отчета о войне под названием «Мировой кризис». Предоставленный самому себе, он пытался не сломаться под этой невероятной нагрузкой. Окружающие видели, насколько ему тяжело. Они советовали найти какое-нибудь хобби, способное доставить хоть чуточку радости. «Помните, что я говорил об отдыхе от текущих проблем? — писал Черчиллю премьер-министр Стэнли Болдуин. — Скоро начнется важный год, и многое зависит от вашей формы».
В своей типичной манере он выбрал неожиданную форму отдыха: кладку кирпича. Мастерству его обучили два каменщика в Чартвелле, и он сразу же влюбился в медленный методичный процесс перемешивания раствора, работы мастерком и возведения стены. В отличие от прочих занятий — политики и литературы — физическая работа не изнашивала его тело, а заряжала энергией. Черчилль мог укладывать до девяноста кирпичей в час. Он писал премьер-министру в 1927 году: «У меня был чудесный месяц, когда я строил коттедж и диктовал книгу: двести кирпичей и две тысячи слов в день». (Еще несколько часов уходило на министерские обязанности.) Один друг наблюдал, как приятно Черчиллю спускаться с политических высот на землю. Средняя дочь Сара была его лучшим подмастерьем и подавала отцу кирпичи.
Темные годы Первой мировой вдохновили Черчилля еще на одно хобби — масляную живопись. Леди Гвендолин однажды увидела похожего на кипящий чайник деверя и предложила ему для снятия стресса кисти и краски своего сына. В небольшой книге Painting As a Pastime («Живопись как времяпрепровождение») Черчилль красноречиво говорил о том, что новые сферы деятельности включают другие части нашего разума и тела, чем освобождают перегруженные. «Культивирование хобби и новых форм интересов — политика первостепенной важности для общественного деятеля, — писал он. — Чтобы быть по-настоящему счастливым и благополучным, нужно иметь как минимум два или три увлечения, и все они должны быть настоящими».
Черчилль не был особенно хорошим художником (профессионалы часто подправляли и его кирпичную кладку), но один взгляд на его картины показывает, насколько автор наслаждался работой. Это ощущается по мазкам. «Просто рисовать — это здорово, — говорил он. — На краски приятно смотреть, и их приятно выдавливать». Один известный художник посоветовал Черчиллю никогда не колебаться перед холстом (другими словами, не думать слишком много), и он принял совет. Его никогда не пугала и не обескураживала нехватка собственных умений (только этим можно объяснить мышь, которую он добавил на бесценное полотно Рубенса, висевшее в одной из резиденций премьер-министра).
Живопись была для Черчилля воплощением радости. Отдыхом, а не работой.
Как и все хорошие хобби, живопись учила исполнителя присутствовать. «Это возвышенное чувство наблюдения Природы, — писал политик, — одно из главных наслаждений, которые появились у меня благодаря попыткам рисовать». Сорок лет он был поглощен работой и амбициями, но из-за живописи его взгляды и восприятие существенно обострились. Вынужденный замедлиться, чтобы поставить мольберт, смешать краски и ждать, пока они высохнут, он начинал видеть то, что ранее мог упустить.
Это было умение, которое он тщательно взращивал, — повышать информированность разума с помощью физических занятий. Черчилль шел в музей, где изучал картины, а через день пытался воспроизвести их по памяти. Или пробовал запечатлеть по памяти же пейзаж. (Это было похоже на привычку читать стихи вслух.) «Живопись бросала вызов его интеллекту, взывала к его чувству красоты и пропорций, высвобождала творческие устремления и умиротворяла его», — заметила его давняя подруга Вайолет Картер. Она также вспоминала: это было единственным, что Черчилль делал молча.
Дочь Мэри отмечала, что рисование и ручной труд для отца «были великолепным противоядием от токсинов, выделяемых депрессивными элементами его натуры». Черчилль был счастлив, поскольку вместо головы заставлял работать тело.
Это оказалось крайне необходимым: в 1929 году его политическая карьера, казалось, бесславно завершилась. Изгнанный из политической жизни, Черчилль провел десять лет в Чартвелле, а в это время Невилл Чемберлен с другим поколением британских политиков потворствовал растущей угрозе фашизма в Европе.
Жизнь поступает так. Дает нам пинка под задницу. У нас могут отобрать все, ради чего мы работаем. Вся наша сила может в один момент обратиться в бессилие. Что делать после этого — вопрос не только духа или разума; это вопрос реального физического выживания: что делать со своим временем? Как справиться со стрессом?
Ответ Марка Аврелия: в таких ситуациях нужно «любить привычную дисциплину и позволить ей поддерживать вас». В 1915 году после провала Дарданелльской операции Черчилль писал, что чувствовал себя как «морская тварь, вытащенная из глубин, или слишком быстро поднятый водолаз; мои вены ныли от падения давления. Я мучительно тревожился, но у меня не было средств, чтобы избавиться от волнения; у меня были неистовые убеждения и слишком мало власти, чтобы воплотить их в жизнь». Именно тогда он взялся за живопись, а в 1929 году, испытав аналогичное недомогание, связанное с давлением, вернулся к дисциплине и своим хобби — для улучшения самочувствия и размышления.
Черчилль не мог знать, что середине 1930-х его нахождение вне власти во время перевооружения Германии было именно тем, что требовалось. Чтобы не пробивать себе путь обратно, нужна была стойкость. Если бы Черчилль прорвался в этот момент обратно в политику, он запятнал бы себя некомпетентностью своих коллег в правительстве. Он, вероятно, был единственным британским политиком, кто переварил «Мою борьбу» Гитлера (если бы это сделал Чемберлен, возможно, Гитлера остановили бы раньше).
Неожиданно высвободившееся время позволило Черчиллю активно заняться писательской карьерой и работать на радио, что сделало его знаменитостью в Америке (и вдохновило эту страну на возможный союз с Великобританией). Он проводил время со своими золотыми рыбками, детьми и красками. Он был вынужден ждать. Впервые в жизни, за исключением тех послеобеденных мгновений на крыльце, ему не нужно было ничего делать.
Смог бы Черчилль возглавить Британию в ее звездный час, если бы позволил унижению политического изгнания сокрушить свой разум, проникнуть в душу и вынудить пробиваться обратно в центр всеобщего внимания в те годы? Хватило бы ему энергии и стойкости взвалить на себя страну в шестьдесят шесть лет и руководить ею, как будто не было этого «потерянного» десятилетия, если бы в эти годы он поддерживал свой привычный бешеный темп?
Почти наверняка нет.
Сам Черчилль писал, что каждого пророка нужно отправлять в пустыню, чтобы он прошел испытание одиночеством и лишениями, чтобы размышлял и медитировал. Именно из этого физического испытания, по его словам, и производится «психический динамит». И когда Черчилля позвали, он был готов. Он отдохнул. Он мог видеть то, чего не могли видеть другие. Все боялись Гитлера, а Черчилль — нет.
Вместо этого он сражался. В одиночку. Выступая 4 июня 1940 года в палате общин, он сказал:
Даже если огромные просторы Европы, многие древние и прославленные государства попали или могут попасть под пяту гестапо и других гнусных машин нацистского правления, мы не сдадимся и не проиграем. Мы пойдем до конца, мы будем сражаться во Франции, бороться на морях и океанах, мы будем с растущей уверенностью и растущей силой сражаться в воздухе, мы будем защищать наш Остров, какова бы ни была цена, мы будем драться на побережьях, в портах и на суше, в полях и на улицах, мы будем биться на холмах; мы никогда не сдадимся, и даже если так случится, во что я ни на мгновение не верю, что этот Остров или большая его часть будет порабощена и будет умирать с голоду, то тогда наша империя за морем, вооруженная и под охраной Британского флота, будет продолжать борьбу до тех пор, пока, в благословенное Богом время, новый мир, со всей его силой и мощью, не отправится на спасение и освобождение старого.
Такого же мужества Черчилль требовал и от домашних. Когда Памела, жена сына, спросила, что они могут сделать, если немцы вторгнутся в Британию, политик ответил: «Вы же всегда можете взять с кухни разделочный нож, не так ли?»
На Британской империи лежит ответственность за отвратительные нарушения прав человека, но для Черчилля неоспоримым злом был нацизм. Концентрационные лагеря и геноцид ждали в будущем, но Черчилль видел, что ни один уважающий себя лидер, ни одна нравственная страна не могут пойти на сделку с Гитлером. Даже при ее кажущейся простоте. Даже если это защитит Британию от нападения. Одновременно он пытался справиться со страстями, которые разжигают войны: «Единственный, кого я ненавижу, — это Гитлер. Но это профессиональное».
Черчилль пахал неутомимо, как рабочая лошадь, со дня объявления Британией войны Германии в 1939 году и до ее окончания в середине 1945-го. Клементина обеспечила мужа специальным костюмом, в котором он мог даже спать. Оригинальную одежду называли костюм-сирена, но общественность именовала ее «детскими комбинезонами»: они экономили время на одевание, позволяя ухватить лишние минуты сна.
В те годы Черчилль работал по сто десять часов в неделю и редко отдыхал. Только между 1940 и 1943 годами он преодолел на автомобиле, самолете и по морю сто восемьдесят тысяч километров. Говорили, что во время войны у Черчилля «расписания меньше, чем у лесного пожара, а спокойствия меньше, чем у урагана». И все же он отдыхал, когда выдавалась возможность, придерживался своего распорядка, даже когда жил, как суслик, в правительственном подземном бункере.
Во время войны на рисование времени было мало и мало шансов оказаться на природе, но при возможности он рисовал. (Одно из произведений — прекрасное изображение заката в Северной Африке, на которое он потратил пять часов после встречи глав мировых держав в Касабланке в 1943 году.)
Маловероятно, чтобы кто-нибудь сделал больше для сохранения понятий, священных для западной и восточной цивилизации. И чем Черчилль был вознагражден?
В 1945 году консерваторы проиграли выборы, и премьеру Черчиллю пришлось уйти в отставку. Клементина попыталась утешить мужа: «Возможно, это замаскированное благословение». «Должно быть, только очень хорошо замаскированное», — ответил Черчилль. Он оказался неправ, она — права. Как обычно.
Отставка не только позволила Черчиллю написать последние мемуары — «Вторая мировая война» — и изложить причины, удерживающие с тех пор мир от самоубийства. Вынужденный отход от политики дал ему возможность снова отдохнуть и восстановить равновесие. Есть фотографии, на которых он рисует в Марракеше в 1948-м, на юге Франции в 1950-х. За жизнь он написал около пятисот пятидесяти картин, из которых сто сорок пять — после войны.
Это была жизнь, наполненная борьбой и жертвами, многие из которых остались непонятыми и не получили благодарности. Она была продуктивной, но стоила дорого. Те же самые задачи и обязанности сожгли бы (и сжигали) десяток обычных людей.
«Стоило ли оно того? — вопрошал измученный герой в единственном романе Черчилля. — Борьба, труд, постоянные дела, жертвование многими вещами, которые делают жизнь легче и приятнее, — ради чего?» Автор романа был молод и амбициозен, однако еще не полностью вовлечен в государственную службу. Ему предстояли пятьдесят пять лет в парламенте, тридцать один год в министерском кресле и девять лет в должности премьер-министра. Предстоящие годы покажут истинный смысл жизни: сражение за действительно имеющее значение. К концу жизни Черчилль пришел к пониманию, что все сделанное стоило потраченных сил, — и все мы сегодня, конечно, благодарны ему за его труды.
Последние слова Черчилля подтверждают это:
Путешествие было приятным, и его стоило проделать — но только один раз!
Эпикур как-то сказал, что мудрые люди делают в жизни три вещи: ведут записи, благоразумны с деньгами и чтут тот край, в котором живут. Иными словами, мы должны размышлять, быть ответственными и умеренными и отдыхать на природе. Нельзя сказать, что Черчилль не следовал этому — даже когда развлекался по полной, если мог себе это позволить. Мы сравниваем заветы Эпикура с описанием жизни рабов, оставленным Аристотелем: «Работа, наказания и еда».
К чему мы ближе в современном мире? Что ведет нас к счастью?
Никто не может позволить себе пренебрегать последней областью на пути к спокойствию. Что мы делаем с собой? Что вкладываем в наши тела? Где живем? Какой распорядок жизни поддерживаем? Как находим отдых и облегчение от давления жизни?
Если мы хотим быть хотя бы вполовину продуктивными по сравнению с Черчиллем, ловить ту же радость, тот же пыл, то же спокойствие, что определяли его жизнь, то нам нужно развивать в себе определенные качества. Каждому из нас следует:
Говорят, организм все считает. Если мы не заботимся о себе физически, не настраиваем себя правильно, то не имеет значения, насколько сильны наши разум и душа.
Нужно прикладывать усилия — мы же не просто думаем о пути к умиротворению. Мы не можем просто молиться, чтобы наша душа оказалась в лучшем состоянии, — нам надо двигаться в этом направлении. Нашему телу — привычкам, действиям, ритуалам и заботе о себе — следует привести разум и дух в правильное место, ровно так же как разуму и духу нужно привести в правильное место наше тело.
Это троица. Святая. Каждая часть зависит от других.
Войти с помощью соц. сетей: