Кокетство

Я никогда не планировал профессионально заниматься вином или едой. Мне нравилось есть и пить, однако и в голову не приходило, что этим занятием можно зарабатывать на жизнь. Даже мысли не возникало попробовать. Я поступил в магистратуру в Остине, намереваясь стать профессором колледжа. Но, как бы сильно меня ни привлекал Остин, я понял, что жить там постоянно не смогу.

Мои грезы об академическом будущем растаяли как дым в связи с экономическими трудностями начала 1980-х годов и прогнозами скудных перспектив гуманитарных наук. Я пришел к печальному выводу: даже такому, как я, прилежному студенту с живым умом переворот в американистике не совершить. Полученное мною качественное всестороннее образование позволяло мне сочетать традиционные академические дисциплины вроде истории, литературы и искусства с предметами поп-культуры – телевидением, жанровыми книгами и едой. Я научился по-разному смотреть на окружающий мир, подмечать исторические и культурные закономерности, и это оказалось очень полезным в последующей жизни. Если бы я захотел продолжать академическую учебу, то сумел бы успешно впитывать и анализировать информацию и на шаг опережать остальных студентов, может быть, даже вдохновлять их. Однако страх при мысли о том, что я не могу предложить почти ничего оригинального, заставил меня понять: спокойное академическое будущее, нарисованное в моем воображении, – стабильность, обеспеченная бессрочным контрактом, дни, проводимые в заставленном книгами кабинете, совместная работа с увлеченными студентами, внимающими каждому моему слову, – мне не светит. Вместо этого передо мной маячил путь в докторантуру, вымощенный страхом, за которым следовали наполненные тревогой годы, в течение которых я отчаянно хватаюсь за временные предложения в местах, где мне совершенно не хотелось бы жить.

Будучи лишенным страстного желания продолжать учебу, невзирая на трудности, я решил покинуть научное сообщество тихо, по-английски. Но куда податься и чем заняться? Я уже упоминал, что мой отец, Стэнли Азимов, был журналистом. Он вырос в Бруклине, работал в газете в Бруклинской технической средней школе Tech и газете колледжа в университете Нью-Йорка. С детства он мечтал работать в газете. После колледжа поступил в Школу журналистики в Колумбийском университете, после чего его сразу же взяли в Newsday, перспективную молодую газету, рост которой пришелся на послевоенный бум на Лонг-Айленде. Отец проработал там сорок лет, всю свою трудовую жизнь, поднявшись от репортера до редактора, а затем и до руководителя высшего звена. Помимо участия в развитии компьютерной системы газеты, в результате чего пишущие машинки повторили участь логарифмических линеек и повозок, запряженных лошадьми, отец нанимал много молодых журналистов, благодаря которым Newsday удавалось удерживать лидирующие позиции в стране с 1965 по 1995 год. Он прослыл душой Newsday и завоевал репутацию кристально честного человека, оптимизм, принципы и целеустремленность которого привели газету к великому успеху.

Я безгранично восхищался своим отцом и очень любил его, но меньше всего на свете хотел стать журналистом.

Возможно, так проявилось естественное желание ребенка прокладывать собственный жизненный путь. Отец был настолько значимой и яркой личностью, что было бы слишком просто оказаться втянутым в его мир. Он был бы несказанно рад, если бы я последовал по его стопам. У меня имелись личные причины работать в школьной газете, мне нравилось писать, и наш издательский костяк – я и мои друзья – занимался подготовкой и редактурой всех статей. Но я не планировал продолжать писать в колледже и, в общем-то, так и сделал. Моя сестра Наннет, напротив, мечтала заниматься журналистикой. Как и отец, она посещала Школу журналистики в Колумбийском университете и сделала весьма успешную карьеру репортера в San Francisco Chronicle.

Но я не питал к журналистике ни малейшего интереса, по крайней мере, до тех пор, пока не возникла потребность в работе. Сразу после колледжа, когда мне пришлось зарабатывать деньги на финансирование поездки по Европе, я откликнулся на вакансию в Hartford Courant. Газета искала выпускающего редактора, и я по наивности своей подумал, что без труда справлюсь с этой работой.

Прежде мне не доводилось работать в газете, но было стойкое ощущение, будто я прекрасно знаю всю ее подноготную. Каждый вечер за ужином папа потчевал нас рассказами обо всей кухне Newsday. Редакторы, авторы… мне казалось, я знаю их как свои пять пальцев. В моей памяти было живо все – запах мягких карандашей и ластиков, щелканье пишущих машинок и телетайпов, застоявшийся кофе и сигаретный дым, шутки и споры, алкоголики (в издательском мире их пруд пруди). Отец был потрясающим рассказчиком. Он имитировал колоритный южный акцент, поведение мрачных и злобных клерков, а позднее, по мере расширения связей, секретарей и высшего руководства.

В определенный момент он захотел обучить меня редактировать материалы для статей и писать заголовки. А я заявил, что не нуждаюсь в подобных навыках, на что отец возразил, дескать, хороший писатель должен быть хорошим редактором. Писателем стать в одночасье невозможно, говаривал он, но любой талант следует оттачивать и совершенствовать за счет умения редактировать самого себя. По его глубокому убеждению, данное правило применимо и к намерению сделать карьеру ученого или юриста (он лелеял надежду, что я-таки сверну с этого скверного пути). Юристы и ученые нередко оказываются кошмарными писателями, заявлял отец. Умение редактировать и распознавать хорошие и плохие тексты весьма значимо для любой сферы, какую бы я ни выбрал.

Нехотя я последовал его совету. В течение нескольких недель летом он приносил домой растровые распечатки газетных статей с рваными полосками, свисающими по сторонам. Мы устраивались за кухонным столом, и отец терпеливо учил меня редактировать статьи, что подразумевало анализ истории и выявление недостающих звеньев, четкое и последовательное изложение, выстраивание и, самое главное, распознавание хорошего текста и сопротивление желанию копаться в нем, если он не требует изменений.

Пришлось много трудиться, зато теперь я владею умением, за которое платят реальные деньги. Когда я откликнулся на ту вакансию в Hartford Courant и посетил редакцию с целью выполнения теста, полученные навыки позволили мне получить работу по совместительству.

Вчерашний выпускник колледжа, я стал полноправным сотрудником газеты, хотя и не в том виде, который пришелся бы по нраву моему отцу. Я заявлялся в офис с длинными волосами и бородой, в джинсах, фланелевой рубашке и сандалиях, выполнял свою работу и уходил. Работая по совместительству, я практически не участвовал в закулисной жизни газеты, хотя мне и довелось повстречаться с великими журналистами, которые впоследствии на долгие годы стали моими коллегами в New York Times, и редактором по имени Джим, который вместе со своей – тогда еще будущей – женой Кристин стал моим близким другом. Там же я получил один из самых мудрых советов в моей жизни. И дал его мне сотрудник предпенсионного возраста. Я задал ему невинный вопрос касательно политической принадлежности кого-то из правительственных чиновников низшего ранга. И ответ услышал далеко не сразу.

«Вот что, молодой человек, – наконец произнес он, – никогда не слушайте сидящих рядом безмозглых идиотов».

Где бы я ни оказался, всегда помнил эти слова. Не полагайся на то, что говорят другие, может быть, они намного глупее тебя. Все проверяй сам!

В начале 1980-х годов сам Хартфорд являл собой довольно-таки стремное место, весьма похожее на Балтимор из сериала «Прослушка». После закрытия баров редакторы перемещались под эстакаду автомагистрали I-84 попить пива. Тем не менее у меня сохранилось пару приятных воспоминаний об этом городе. «Хэлс Аквариус», своего рода ресторан «Сильвияс», только в северной части Хартфорда, место постоянных сборищ черных политиков и прекрасное место для южных завтраков с острыми сосисками и кукурузной кашей. И ужин в итальянском заведении «Карбонс».

Это казалось невероятным, но однажды я выиграл конкурс заголовков – «Опасность сизигии лишена весомости».

Каков же был приз? Ужин на двоих в ресторане по моему выбору. Естественно, мы с моей девушкой выбрали ресторан, который считали лучшим и самым дорогим в городе, «Карбонс», и прилично покутили, насколько были способны два двадцатидвухлетних человека, но все равно мучились чувством вины: салат «Цезарь», карбонара с феттучини, телятина и, конечно же, вино. Не помню даже, какое именно вино мы заказали, но трапеза оказалась чудесной и вкусной, а мы ощущали себя взрослыми и избалованными, пока не пришло время вручить чек моему редактору. Тот обалдел от такой экстравагантности (сумма превышала 100 долларов), однако оплатил безоговорочно. А на что он рассчитывал? Что я пойду в McDonald’s? Так я получил второй мудрый урок за время моего краткого пребывания в Courant: лучше просить прощения, чем разрешения.

Решив покинуть Техасский университет и имея за плечами несколько месяцев опыта работы в газете, я стал рассылать резюме в газеты по всей стране. Меня по-прежнему не будоражила карьера в журналистике. Я вообще тогда не задумывался о карьере. Если бы у меня имелся опыт в строительстве, я искал бы работу по дроблению камней. Мне просто хотелось иметь в кармане какие-то деньги. Пусть у меня не было в Остине никаких связей, мне нравилось здесь жить и хотелось бы остаться. Однако идея работать в Austin American-Statesman (прозванной в этих краях American Spaceman) оскорбляла даже меня. Газета была столь плоха, что многие жители предпочитали читать университетскую студенческую газету, Daily Texan, хотя ту и называли Daily Toxin, переваривать ее было так же сложно. Может быть, я и не хотел стать журналистом, но у меня имелись личные стандарты.

Как ни удивительно, но я получил предложение от Chicago Sun-Times. Какая удача! Резюме я отправлял в разные места, газеты в таких городах, как Миннеаполис и Канзас-Сити, Сакраменто и Даллас, не утруждали себя ответами. Но Чикаго? Чудесный город, таящий множество возможностей для изучения.

Прежде я никогда не бывал в Чикаго. Но фанател по блюзу, а переезд из Остина в Чикаго напоминал перебежки по клубам субботним вечером. Однако не только это; Чикаго располагался в центре «пояса барбекю», но, отточив свой вкус в Техасе, я не был готов отказываться от барбекю. По сути, только после переезда я понял, что Чикаго – это чудесный город ресторанов. Позднее, перебравшись в Нью-Йорк, я частенько говорил людям, что в Чикаго столько же хороших ресторанов, сколько и в Нью-Йорке, но намного меньше плохих. Разумеется, это не относилось к заведениям верхнего ценового сегмента, но для юноши, недавно начавшего самостоятельно зарабатывать, в Чикаго имелся шикарный выбор приличных недорогих мест.

Каким-то волшебным образом мне удалось снять очаровательную квартиру, лофт в дюплексе по адресу 2800 Норт-Берлинг-стрит. Как человек, проживший почти тридцать лет на Манхэттене, вынужден с грустью признать, что это была самая чудесная квартира из всех, где мне довелось обитать. Находилась она недалеко от Sun-Times, буквально в нескольких шагах от блюзовых клубов на Линкольн-стрит, на расстоянии короткой прогулки до магазинов на Кларк-стрит и Бродвее, а совсем близко располагался Sam’s, темный, похожий на пещеру винный магазин с полками и витринами, заставленными самыми разнообразными таинственными бутылками. Меня окружали пиццерии и барбекюшные, бистро и траттории, потрясающие маленькие мексиканские закусочные, бары для завтрака и палатки с хот-догами. Я знал, что обязательно полюблю Чикаго.

Так и вышло. За исключением одного. Мне приходилось работать в Sun-Times.

Это был таблоид большого города с серьезными традициями: здесь отметились такие журналисты, как Майк Рой-ко и Ирв Купчинет, Роджер Эбер, Роджер Саймон и Джеймс Уоррен, вместе с обычной, почти как из кино, командой пьющих и смолящих криминальных репортеров и циничных и немногословных редакторов. Sun-Times не имела дорогой и впечатляющей редакции. Было лишь несколько среднего размера помещений с полами, застланными убогим линолеумом, и металлическими серо-зелеными столами, окутанными табачным дымом. Сам офис приютился в массивном зеленом здании, возвышающемся, словно гора, в месте слияния озера Мичиган и реки Чикаго. По сравнению с изысканно украшенным зданием Трибьюн-тауэр, принадлежащим главному конкуренту, Chicago Tribune, здание Sun-Times выглядело довольно печально, больше напоминая строительную бытовку. Тем не менее оно являлось словно воплощением рабочего духа Sun-Times, терьера, вцепившегося в пятки аристократической Tribune.

Поскольку у меня не имелось практически никакого опыта, мое обучение продвигалось медленно. Начальник давал мне незначительные поручения: состряпать краткий обзор новостей от информационных агентств, отредактировать статью или придумать заголовок. Я успел проработать три недели и только начал осваиваться, когда на горизонте появился Руперт Мердок.

В те времена Мердок еще не обладал мировой мультимедийной властью, которая сосредоточена в его руках сегодня, но я знал о нем, так как в 1976 году он купил New York Post и превратил в скандальный таблоид, в открытую продвигавший консервативные политические установки Мердока. А сейчас он покупал Sun-Times.

Продажа газеты позволила мне сделать паузу, однако она имела куда более серьезные последствия для тех, кто проработал здесь много лет. В соответствии с соглашением с профсоюзом при смене владельца и уходе сотрудников в течение нескольких недель после этого те должны были получить гигантское выходное пособие, сумма которого зависела от стажа. Другими словами, у людей, долго проработавших в Sun-Times, имелся веский мотив уволиться. Они не могли дождаться, чтобы поскорее уйти. Сотрудники не только спасались от Мердока, но и получали приличное вознаграждение.

Что же для меня означала эта продажа? Я никуда не собирался. Проработал там всего три недели, и мне еще предстояло выучить фамилии всех руководителей старшего звена, рвущихся к выходу, но ведь всякие идеи касательно моего постепенного обучения улетучивались вместе с ними. Несмотря на скудость опыта в любых работах, кроме написания курсовых, теперь мне приходилось выполнять задачи, к которым я был совершенно не готов.

Однажды, спустя несколько месяцев в Sun-Times, меня на неделю поставили отвечать за зарубежные новости. Не подумайте, что иностранные корреспонденты по всему земному шару ожидали моих указаний. Кажется, у нас был один товарищ в Иерусалиме и кто-то еще в Вашингтоне. Отвечать за зарубежные новости в газете Sun-Times означало мониторить информационные агентства в поиске историй. Но даже такая работа требовала практических знаний и понимания внешнеполитической ситуации. Я чувствовал, что взвалил на себя непосильную ношу, и на собственной шкуре ощутил, что такое распространенный психологический синдром самозванца. Но даже если я и допускал какие-либо оплошности за время недельной работы редактором зарубежных новостей, то никто их не заметил. Либо просто всем было наплевать.

Я понимал, что в Sun-Times надолго не задержусь, в то же время знакомство с чикагскими ресторанами доставляло мне огромное удовольствие. Одним из моих любимых стал «Ла Гар» на Вест-Фуллертон-авеню, это было очаровательное маленькое бистро с оцинкованной барной стойкой, кирпичными стенами и папоротниками в горшках. Время от времени я сидел в баре совершенно один с тарелкой баветте, тонким стейком, жареной картошкой и стручковой фасолью – волшебное сочетание – и запивал все это домашним красным вином. Вино было простое и постное, чем-то похоже на баветте. Ни то, ни другое не являлось примечательным само по себе. Просто стейк в бистро, подаваемый с незапоминающимся красным вином.

Как и во время многих других трапез, я понятия не имел, что пил, зная лишь, что вино красное и французское. На тот момент у меня не имелось никаких веских причин контролировать потребляемые напитки. Если бы это был 2012-й вместо 1983-го и я сидел с тарелкой баветте и красным вином, то обязательно сделал бы фото этикетки. И написал бы об этом в социальных сетях. И трапеза, и все связанные с ней несущественные факты были бы сохранены в цифровом виде для всех желающих поподглядывать.

Но тогда я не задавался целью подсчитывать или иным образом фиксировать выпитые бутылки. Не думал о вине как о трофее или символе статуса. Для меня пища всегда имела первостепенное значение, точнее, было важно, вкушал ли я ее в компании с друзьями (что не всегда представлялось возможным, поскольку я работал по своеобразному графику газетного редактора, с 16:00 до полуночи, со среды по субботу) или в одиночку. Трапеза представляла собой общий итог мероприятия: еда, вино, люди, окружение. Я с удовольствием обедал или ужинал с друзьями, но при необходимости мог посидеть в ресторане в одиночестве. В этом была некая изюминка, странное ощущение, возникающее, когда ты сидишь с едой и бокалом вина, а твои мысли где-то витают…

Тем не менее я всегда возвращался к еде вроде баветте в «Ла Гар». Откусывал кусок говядины, имевшей плотную текстуру и требовавшей длительного жевания, а затем делал глоток вина, чередуя откусывания и глотки в точности, как я обнаружил к своему ужасу, как делал мой отец с кофе и десертом. Вероятно, он относился к кофе и сладкому так же, как я к еде и вину: удовольствие от сочетания первого и второго заметно перевешивает качество, свойственное каждому из них по отдельности.

Оглядываясь на те трапезы, я пришел к выводу, что простое поглощение еды и вина дарит людям на протяжении тысячелетий ощущение глубочайшего удовлетворения. Не просто животное чувство насыщения, как у льва, дремлющего на солнце, пообедавшего антилопой гну, а почти духовную радость, благодарность, понимание и признание. И для этой степени мироощущения не нужны бутылки, которые удостоились оценки критиков в 95 баллов или выше. Нет нужды запоминать коммуны Бароло или пересказывать по памяти названия всех бургундских виноградников гран крю, а также составлять длиннющие списки маловразумительных ароматов и вкусов, распознанных в бокале вина. Иными словами, для того чтобы любить вино, нужен лишь открытый разум и чуткое сердце.