Кривая открытий

После первого занятия у меня не возникало желания попасть на второе. Ничего не имею против винных курсов, для них есть подходящее время и место. Но в тот период я стал серьезно задумываться о вине и интуитивно почувствовал, что дополнительные занятия или изучение различных школ – это не мой вариант. Я вовсе не жаждал стать великим дегустатором, хотел лишь получать удовольствие от хороших вин. Читая о еде, я испытывал голод. Желал радости от вкусной пищи, а не занятий по описанию того, какова эта пища на вкус. Таково же было отношение к вину. Посещение винных курсов в моем понимании было сравнимо с путешествием – организованным туром, когда гид указывает вам, куда смотреть. Я считал себя более чем способным познавать новое самостоятельно и, в частности, открывать для себя вина.

Как бы меня ни очаровывали вино и еда, я никогда не задумывался об участии в винном бизнесе. Работа в Times меня не особенно увлекала. Несколько лет я занимал должность редактора в отделе национальных новостей, так что теперь считал себя журналистом. Однако мои профессиональные амбиции не включали, как того хотел мой отец, руководство газетой. Оглядываясь назад, я отчетливо вижу, как откровенно он пытался перенести на меня свои устремления. Он хотел управлять газетой и высоко продвинулся по служебной лестнице в Newsday, но так и не получил руководящую должность.

«Когда ты будешь знать, что делаешь, – заметил он однажды, – то захочешь взять все под контроль. Проблема в том, что слишком многие власть имущие понятия не имеют, что делают».

Отец неустанно подчеркивал значимость удовольствия от планирования, управления и контроля. Если он слышал от меня, что я хочу быть репортером, а командование другими людьми мне не по нутру, то попросту не верил в это.

Устроившись в Times, я не скрывал своего желания писать, но меня предупредили о том, что газета не терпит людей, которые устраиваются редакторами в надежде впоследствии стать писателями. Мне было сказано, что эти две профессиональные дорожки не пересекаются, поэтому я буду заниматься тем, для чего меня наняли.

Эти слова пугали меня, а повторяли их очень часто – на встречах с боссами, на обсуждениях, в ходе неформальных бесед после работы или в кафетерии… неопытные молодые редакторы вроде меня пытались отыскать свое место в этом пугающем новом мире. Тем не менее, изучая отдел новостей и постепенно узнавая истории жизни сотрудников, я видел, что слова о непроницаемом барьере между редакторами и писателями не соответствуют действительности. Масса редакторов стали в итоге репортерами, и почти все звездные редакторы в газете начинали как репортеры.

В середине 1980-х годов Times вселяла страх. Каждый вечер в офисе сопровождался криками, проклятиями, хмурыми взглядами и недовольными выражениями лиц; все перечисленное подпитывалось алкоголем и табаком, а также целым рядом расстройств личности, которые традиционно приводили многих людей в газетный бизнес. Куда большие усилия прикладывались для поиска виноватых – определения тех, кто должен нести ответственность за ошибку, какой бы незначительной та ни была, нежели для раздачи похвалы за хорошо проделанную работу.

Тем не менее, заняв место в редакции и оказавшись в отделе национальных новостей, где работали сложные и весьма эксцентричные личности, которые по-своему были в высшей степени талантливы, я начал чувствовать, что угрозы и предупреждения не стоит принимать за чистую монету. Казалось, они более нацелены на запугивание людей со случайными амбициями, которые во времена «Всей королевской рати» мечтали о журналистской романтике больше, чем о реальной работе. Выставляя препоны, как мне представлялось, газета проверяла прочность желания, силу целеустремленности.

Поэтому в профессиональном плане я сосредоточился на написании статей для Times, не задумываясь об участии в винном или ресторанном бизнесе. Поскольку я работал по ночам, то днем мог заниматься своими делами и искал возможности писать для раздела Living. Я познакомился с Марго Слейд, худощавым и наводящим ужас редактором данного раздела. Мне удалось хитростью выбить задание о трудностях, связанных с поиском на Манхэттене приличного разливного пива. Во время крушения шаттла «Челленджер» в 1986 году я находился в одном из первых баров-пивоварен на Манхэттене, беря интервью у пивовара. Медленно и порой рывками, но моя писательская карьера в Times сдвинулась с места.

Разумеется, это не решало проблему с изучением вина. Не имея в голове четкого плана, я выбрал самый, казалось бы, разумный и логичный вариант реализации своего хобби: начал покупать много вина и стал читать о нем все, что только мог найти.

Почему я не сделал этого раньше, в Техасе или Чикаго? Дело в том, что, будучи аспирантом, я жил весьма скромно, а в Чикаго не устроился достаточно прочно, чтобы делать нечто большее, чем беспорядочно экспериментировать с винами, найденными в Sam’s, так назывался огромный склад вина, располагавшийся недалеко от моей квартиры. Более того, хотя я понимал, что люблю вино, мне просто никогда не приходила в голову мысль о том, что можно изучать его самостоятельно, как и любой другой предмет. Воспоминая то время, я удивляюсь своему бездействию. Не имея привычки с одержимостью предаваться каким-либо увлечениям, я всегда глубоко погружался в свои интересы, будь то музыка, история, спорт или еда. Как бы сильно я ни любил вино, не воспринимал ли я его не так серьезно, как другие свои интересы? Или изучение вина требовало уверенности совершенно иного рода?

В любом случае сейчас многое поменялось. Я по-иному смотрю на вещи и поэтому в свободное время стараюсь читать все, что попадается под руку. Несмотря на недовольство винной школой, я снова обратился к специалистам.

Мне больше не казалось разумным выбирать бутылки в винных магазинах наобум и бездумно поглощать вино. Требовалась информация. Я не покупал дорогостоящие предметы – машину, микроволновую печь, акции взаимного фонда и компьютер – без предварительного изучения. На дворе была середина 1980-х, и мало кому за пределами Массачусетского технологического доводилось хоть что-нибудь слышать об интернете. Я стал гордым обладателем своего первого компьютера, Model D компании Leading Edge, с двумя дисководами для флоппи-дисков, монохромным монитором с янтарным изображением и dial-up-модемом, который мог подключаться к электронной доске объявлений с неслыханной скоростью в 1200 бит/с.

О компьютере я прочел в Consumer Reports. Казалось логичным поискать источник, где можно было бы почитать о вине. Я был давним читателем Фрэнка Прайала, журналиста, пишущего о вине для New York Times. Каким-то образом Прайалу удавалось представлять вино остроумно, литературно и в то же время доступно. Даже если бы я не интересовался темой его статей, то все равно считал бы их развлекательными. Он умел не относиться слишком серьезно ни к себе, ни к вину. Но в 1980-х перестал писать о вине на постоянной основе и делил свою колонку с Терри Робардсом и Ховардом Голдбергом. Последние были настроены более серьезно и больше предрасположены к практическим советам, в отличие от Прайала, которого привлекали личности и интересные вопросы. Мне также нравилось читать Геральда Ашера, вдумчивого эрудированного колумниста в журнале Gourmet. Все же я чувствовал, что для осознанной покупки вина мне требовалось гораздо больше информации.

На ум сразу приходило два источника. Первый – Wine Spectator, журнал, издаваемый в Сан-Франциско, где печаталось множество тематических статей, практических рекомендаций и рейтинги отдельных вин. Второй – Роберт Паркер, младший, независимый винный критик, который издавал информационный бюллетень Wine Advocate с рейтингом винных марок. Его рейтинги вместе с краткими описаниями, включающими основные сведения о главных винных регионах мира, были собраны в большую книгу «Винный гид покупателя» (Parker’s Wine Buyer’s Guide), которую я приобрел и изучал так же дотошно, как в свое время книги «Дорожная еда» и «Бирд о еде», вдохновлявшие меня на приготовление новых и интересных блюд.

Спустя некоторое время Паркер стал причиной заметного раскола в винной среде. Некоторые люди обвиняли его в уравниловке стилей после того, как вино распространилось по всему миру. Хотя он решительно отвергал это, многие заинтересованные в прибылях производители пытались делать вино, которое, по их мнению, пришлось бы ему по вкусу. Несмотря на то что он продолжал оказывать огромное влияние на выбор вин, особенно из Бордо, в его голосе стали появляться злые брюзжащие нотки. Порой создавалось впечатление, что он больше сил тратит на защиту своего наследия, чем на исследования. Но я все равно верю, что его наследие сохранит свою пользу и в будущем. На изучение вина он вдохновил множество людей, в том числе и меня, пусть даже в конце концов я стал отдавать предпочтение другим сортам и отвергать ту важность, что он придавал массовым дегустациям, а также его напыщенные дегустационные заметки и позицию всезнающего авторитета. Можете списать это на присущую винному миру двусмысленность.

Как и многие другие в середине 1980-х годов, я сосредоточился на бордо. В силу собственной классификации и легко распознаваемой географии вина Бордо просты для понимания или, по крайней мере, проще, чем вина Бургундии с их отупляющим перечнем апелласьонов и производителей, которые не могут ограничиться производством одного-двух наименований, как делают в Бордо. Паркер и другие критики вроде Хью Джонсона, Эдмунда Пеннинга-Рауселла и Дэвида Пепперкона из Великобритании, Ашера из Gourmet и, собственно, Прайала соглашались с тем, что Бордо заслуженно является величайшим винным регионом мира. В то время американские вина еще не ценились так высоко, хотя уже имелись авторитетные производители.

И Паркер, и Wine Spectator использовали 100-балльную систему оценки, что значительно упрощало понимание вин, особенно теми, кто окончил американскую школу. Вина, получавшие 90 баллов и выше, имели особо выдающиеся характеристики, оценка от 80 до 89 баллов давала основание причислять вина к хорошим, ниже отметки в 80 баллов располагались вина, которые даже и рассматривать не стоило. Любой американец мог с этим моментально разобраться.

У меня все еще имелись проблемы с финансами. Моя идея хранения вина заключалась в размещении стеллажей: картонные коробки, в которых пребывало вино, находились в самом холодном месте квартиры. Бордо было мне по карману, и я начал его покупать. Копался в материалах Паркера и Spectator в поисках их вердикта о лучших бордоских винах по наименьшей цене и приобретал то, что мог себе позволить. Не самые, конечно, известные производители, а имена среднего уровня плюс несколько «невоспетых героев» Sherry-Lehmann.

Паркер заслужил свою первоначальную репутацию, превознося винтаж бордо 1982 года как самый лучший за все годы. И это, разумеется, незамедлительно вывело винтаж 1982-го из моей ценовой категории. А вот вина 1983 года были достаточно приличными, я покупал их в довольно большом количестве. Все ругали винтаж 1984 года, называя его ужасным, но я приобрел несколько бутылок, поскольку плохой винтаж вынудил таких востребованных производителей, как Léoville-Las-Cases, опуститься в мою ценовую категорию.

Некоторые бутылки я отложил, но многие открывал по вечерам к ужину. Готовили мы самостоятельно или следовали вечерней привычке ньюйоркцев – заказывали еду с доставкой. Я прошелся по каберне и зинфанделю Долины Напа, кьянти и божоле, дешевому риоха и дешевому бургундскому (они и правда существуют), периодически моего внимания удостаивалось и шампанское. Мы также часто пробовали белое вино, калифорнийское шардоне и сансер, маконне и даже такую экзотику, как рислинги.

В конце 1980-х годов слишком многие мои знакомые употребляли только белое вино, утверждая, что от красного у них болит голова. Впоследствии, когда вкусы сместились в сторону красного, люди стали винить в головных болях белое вино. Я никогда не принимал ни ту, ни другую позицию. Ситуация в целом напоминала мне любителей пива, которые ограничивались только Heineken, или тех, кто отказывается пробовать морепродукты. Почему люди стремятся сузить диапазон своего опыта, когда в жизни так много удовольствий? Я видел, что многие, включая некоторых моих лучших друзей, не разделяют моего энтузиазма в отношении еды и вина. Они упрощали свою жизнь, принимая решение заранее, соглашаясь на эквивалент брендовых наименований, которые становились впоследствии их любимым пивом или вином. Что ж, если бездумный заказ шардоне в ресторане независимо от выбранных блюд делает их счастливыми, пусть так и будет.

Вина для ежедневного употребления я выбирал бессистемно, однако к приобретению бордо относился вдумчиво. В процессе покупки старался придерживаться рейтингов Паркера. Сразу же усвоил, что две бутылки бордо от разных производителей, получивших одинаковые рейтинги, могут основательно различаться. Первая могла мне очень понравиться, в то время как вторая казалась неприятной на вкус. Одна могла быть концентрированной и яркой, а другая – расплывчатой и скучной. Все это сбивало с толку и, конечно же, незамедлительно порождало вопросы касательно пользы рейтингов. Как могли две бутылки так различаться по качеству? Если они получили одинаковую оценку и дифференцировать их на основании дегустационных заметок не представляется возможным, на какие другие показатели возможно положиться?

Подобные вопросы подводили меня к пониманию того, что я обладаю собственным вкусом, который может отличаться от мнения критиков. Я понял, что одни и те же вина мне неизменно нравятся, а другие нет. Что касается винтажей 1980-х годов, то производители бордо вроде Gruaud-Larose и Talbot, к примеру, пользовались большим почетом и зачастую получали очень хорошие оценки. Но при этом данные вина в общем и целом меня не трогали. Они казались мягкими и были лишены четкости и своего рода благородного стиля, который мне так импонировал у других производителей. Таким образом, во мне росло осознание того, что мое мнение о вине также имеет значимость и ценность, однако я все еще чувствовал себя неуверенно и пытался увязать собственные мысли с решениями экспертов.

Мне гораздо больше нравились другие производители, такие как Langoa-Barton и Léoville-Barton, принадлежавшие к одной и той же семье, а также Grand-Puy-Lacoste и Cantemerle. Как ни странно, но выяснилось, что я не в восторге почти от всех «невоспетых героев». Эти «замковые» вина всегда расхваливались на все лады и превозносились до небес, поскольку, как говорили, они, хотя и считались малоизвестными, ничем не уступали Margaux, или вину из Mouton-Rothschild, или какому-нибудь другому топовому производителю. Для расчетливого покупателя они обладали некой присущей им привлекательностью, поэтому у меня возникал естественный вопрос: что же такое я упускал, считая многие из них совершенно непривлекательными для меня? Я начал подозревать, что их безвестность объясняется довольно вескими причинами. Одни действительно имели своеобразное очарование, другие просто отличались нормальным качеством, а третьи вообще были неприятными винами, вяжущими или бесхарактерными, иногда, правда, со слабо выраженным характером. Разумеется, это весьма широкое обобщение. Да простят меня достойные бордоские производители, если я кого-то из них несправедливо очернил. Тем не менее следует заметить, что весьма полезным оказалось мое знакомство с миром винной неразберихи, в процессе которого выяснилось, что существуют перспективные производители, которые просто еще никем не открыты, и что непримечательные куски их земли всегда прилегают к великим винодельням, где хорошие годы являются винтажами столетия, а плохие – очаровательными.

Какой бы легкой для понимания ни казалась новичкам организация производства бордо, меня стало одолевать нетерпение в отношении региона и вин в целом. По особым событиям предпочтение все еще отдавалось Бордо. Но при этом мало какие из бордоских вин помогали мне перенестись в прошлое, как случилось с La Mission 1955 года. Хотя я понимал разницу между пятилетней бутылкой от скромного производителя и тридцатилетним великим вином, мне не хватало ни денег, ни терпения, ни свободного пространства, чтобы интенсивно вкладывать в будущее. Сохранив интерес к Бордо, я принялся изучать и другие регионы.

К концу 1980-х годов Калифорния оказалась на подъеме, по крайней мере, так утверждали писатели. Какой же американец не захочет гордиться национальными винами! Впервые винодельческое хозяйство я посетил в десять лет во время семейного отпуска. В 1960-х в Долине Напа было куда тоскливее, чем сейчас. Это место больше славилось грязелечебницами и спа-комплексами Калистоги, чем роскошными винными турами на лимузинах. Мы остановились в богато украшенном викторианском «Доме на Рейне», главном офисе винодельни, которая впоследствии разрослась до транснационального конгломерата, а тогда была известна просто как Beringer Brothers. Скрытая сила винного маркетинга была такова, что мои родители, которые пили вино в редких случаях, уехали оттуда с двумя ящиками вина: в одном было белое вино из приятного, но, честно говоря, невразумительного зеленого венгерского винограда, а в другом – ничем не выделяющееся, но приятное красное под названием Barenblut, или «Медвежья кровь». Последнее, как я позже узнал, представляло собой комбинацию гриньолино и пино нуар. Времена действительно изменились.

Я покупал все марки калифорнийских вин, и многие из них мне понравились. Но даже тогда я проявлял мало интереса к дубовому шардоне и не был большим поклонником мерло. Зато обожал зинфандель – Ridge и Ravenswood, конечно же, и малоизвестных производителей, с которыми меня познакомили друзья из области Залива Сан-Франциско, в частности Rafanelli и Quivira. Я пил каберне совиньон и был особенно неравнодушен к пино нуар, хотя в те времена критики, казалось, были убеждены в том, что Калифорния не в состоянии производить приличные экземпляры того, что сами всегда называли «капризным виноградом».

Маршрут моего путешествия пролегал через Италию. Изучая Кьянти и Монтепульчано д’Абруццо, я заново открыл для себя барберу и познакомился с приемлемыми по цене винами южной Италии, например выдержанным и фруктовым Salice Salentino от Dr. Cosimo Taurino. Именно они стали первыми винами из таких регионов, как Апулия, о которых услышали американцы. В Испании я попробовал свежее цитрусовое альбариньо, которое стало появляться в Соединенных Штатах на стыке 1980-х и 1990-х годов. Влюбился в Châteauneuf-du-Pape и в особенности в Châteauneuf of Bosquet de Pape середины 1980-х, несомненно, требовавшие некоторого транжирства, но определенно доступные без серьезных последствий. Я считаю, что шампанское изумительно практически в любое время, а не только на празднованиях, и я открыл Savennière и великолепие винограда «шенен блан». Как оказалось, я пил много вина Sancerre, в частности, во время нескольких поездок во Францию и в 1989 году, когда в результате путаного стечения обстоятельств нанес первый дегустационный визит в винодельню Винсента Пинара в коммуне Бюэ, где он до сих пор производит изысканное Sancerre.

Настоящим откровением для меня стали две бутылки, которые хоть и не изменили мои пристрастия относительно вина моментально, но появились в моей жизни точно в нужный момент и повлияли на формирование моих вкусов в дальнейшем. Первая – бутылка скромного бургундского 1986 года Hautes Côtes de Nuits от Антонина Гийона. Оно стоило, вероятно, не более 10 долларов. Однако я был не готов к этому блестящему элегантному вину, обладавшему той эфемерной легкостью, с какой мне никогда не доводилось сталкиваться, вкупе с изящным сладким фруктовым вкусом, который присутствовал во рту даже после проглатывания, оставляя приятную терпкость. Эффект от этой последней ноты был призван подчеркнуть глоток и подталкивать к следующему, так мы в нетерпении переворачиваем страницу, читая захватывающий роман. Это было самое малозначимое бургундское, изготовленное на ничем не примечательных винодельнях производителем, который многие годы оставался безвестным. Но в этом вине были задатки самого настоящего великого бургундского. Комбинация текстурной легкости и насыщенности аромата, как я понял, является отличительной особенностью великого вина. С тех самых пор я всегда искал в вине именно эти качества.

Вторая бутылка – мозельский рислинг, кабинетт 1988 года с виноградника Graacher Himmelreich, изготовленное Joh. Jos. Prüm, одним из величайших мозельских производителей. Мне, можно сказать, повезло с этим вином, так как в то время я не знал о немецких винах ровным счетом ничего. Как часто случается, на меня повлияло прочитанное – не учебник, а роман. Подумайте об этом: вам нужно лишь прочесть сцену в «Крестном отце», где Клеменца учит Дона Корлеоне готовить пасту, и внезапно вам отчаянно, дико хочется спагетти с мясным соусом. В этом случае я читал «Ветры войны», сагу о Второй мировой войне Германа Вука, где описывалось, как в период возникновения международной напряженности в 1939 году главные герои собрались на свежем воздухе за пределами Берлина на семейный обед с ароматным Moselle. Это еще один пример, как можно вдохновиться не дегустационными заметками или техническими описаниями, а повествованием о приятном употреблении вина. Именно к этому я и стремился: к дружным сборищам с родственниками и друзьями с вином и едой в фокусе, а не к утомительному перечислению ароматов и вкусов.

Аппетит я уже раздразнил, так что пришлось искать мозельские вина, и вот тут-то мне попался Prüm. Вот удача, ведь это было чудесное вино – скромное только в смысле того, что все вина кабинетт непритязательны по своей природе. Они отличаются легкой сладостью; виноград для них собирается не полностью вызревший, как для шпэтлезе и ауслезе. Поскольку зрелость зачастую считается главным достоинством в семействе немецких рислингов, вина кабинетт крайне редко удостаиваются внимания и высоких оценок. На долю вин категории кабинетт выпадает масса несправедливостей. И далеко не самая мелкая из них состоит в том, что то или иное вино кабинетт подается как «шпэтлезе вне классификации». Разве это правильно? Нет! Изысканный рислинг кабинетт – само по себе очаровательное вино и заслуживает уважения. Зачем утяжелять его дополнительным весом?

Что ж, это другой вопрос. Все дело в том, что я влюбился в это вино. В нем было все, что нужно! Легкий фруктовый вкус, изящная сладость, которая становится освежающей благодаря равной доле кислотности, идеальный баланс, придающий данному вину легкую паутинную невесомость и кремнистый, каменный привкус, который, по мнению многих экспертов, указывает на кремнистые почвы, где выращивается виноград.

Свойства двух описанных вин, красного бургундского и мозельского рислинга, явились определяющими для формирования в моем сознании своеобразного эталона. Они не стали кульминацией моей кривой изучения вин, ни в коем случае. Мне еще предстояло пройти очень долгий путь. Их характеристики, а именно комбинация легкости и насыщенности, изящество и элегантность, навсегда отпечатались в моем сознании. Эти вина были невыразимо прекрасны! Со временем я прекращу повсюду выискивать вина, подобные этим, скорее неброские, нежели яркие, скорее изящные, нежели навязчивые, прежде всего говорящие о местах, где они произведены. Подобные вина я находил по всему миру и в известных винных регионах, таких как Бароло, Бургундия, Бордо, Монтальчино, Долина Напа, Риоха, Шампань и многие другие, и в малоизвестных, таких как Юра, Словения, Божоле, Валле-д’Аоста, Сомюр-Шампиньи, Мендосино, Сицилия, Кампания, Рибейра Сакра, Франкония. Поиски не заканчиваются, азарт не иссякает.

В настоящее время большинство американцев уже не начинают познавать вино с бордо. В качестве стартовой позиции они выбирают вина Нового Света – из Северной или Южной Америки, Австралии, Новой Зеландии или Южной Африки. Эти вина проще всего понять на полке или в ресторане. У них простые этикетки, где четко прописаны сорт винограда и место производства. Они предлагают богатую полнотелую текстуру, сочный фруктовый вкус и, возможно, немного сладости. Многие потребители на этом и останавливаются и в совершеннейшем довольстве изучают вина данного профиля. На коллекционирование подобных вин можно потратить много денег, и для некоторых культовые калифорнийские вина на сегодняшний день служат образцом великого виноделия.

Когда новичкам – любителям вина предлагают более старые и сухие марки, многие из них описывают их как терпкие, горькие или кислые. Они привыкли к сладости в напитках, и если им нравятся сухие вина, то эту сладость можно найти в ярко выраженных фруктовых вкусах. Многие могут пристраститься к более сухим легкотелым маркам. Однако у каждого, включая меня, собственная уникальная дорога, пусть даже я вижу приблизительную закономерность в поведении многих других людей, которые следовали кривой, схожей с моей. Но у эволюции нет единого направления. Нет верных и неверных вариантов, никаких горшков с золотом или нирваны в конце пути. Я знавал множество людей, которые, как и я, прошли путь от бордо к бургундским, только чтобы заново открыть для себя прелесть бордо. Подобное открытие совершил и я, хотя сентиментальная привязанность к бордоским винам не настолько постоянна, как мое восхищение бургундскими.

Еще кое-что об этом пути: он должен быть свободен от моральных оценок. Иными словами, я не могу соглашаться с некоторыми наиболее громогласными представителями винной индустрии, которые рассматривают выбор вина как проявление характера. Вкусы и предпочтения относительно вина у моих знакомых так или иначе отличаются от моих. В ресторанах за винную карту отвечаю я. И не нужно пытаться как-то это объяснить. Вино – замечательная штука, большая радость, а не идеология.

При этом у вина действительно имеется политическая сторона. Я знаком с людьми, которые не станут пить вино, произведенное из винограда, выращенного с использованием гербицидов и пестицидов. Мне близок данный подход. Я предпочитаю не употреблять фастфуд или продукты промышленного сельского хозяйства, аналогично отдаю предпочтение винам, изготовленным теми, кто старается вести хозяйство без применения вредных веществ и производить вино без добавления энзимов, гормонов и прочего подобного. Однако существует огромное разнообразие стилей вина вне зависимости от использования фермером самых строгих форм натурального фермерства и виноделия, и вина, радующие людей, есть отражение вкусов. Нельзя упрекать потребителей в заблуждении, если им нравятся другие вина. Но вы можете рассказать им, что любите, и объяснить почему.