Глава сорок шестая

Конец Понтия Пилата

В предпоследний год правления Тиверия кесаря прокуратор Иудеи Понтий Пилат за жестокость правления был Римом отстранен от дел и заменен Вителлием, наместником Сирии. В том же году Вителлий решительно сместил Первого первосвященника Каиафу.

Пилат находился в Ерушалаиме, когда известие об отстранении ударило его как обухом по голове. Прокуратора будто посадили задом на кол, он долго не мог прийти в себя, явно ощущая, как этот кол входил ему вовнутрь, разрывая в клочья потроха. Личный лекарь несколько дней подряд отхаживал бывшего правителя Иудеи, прежде чем тот покинул дворец Ирода Великого.

Понтий Пилат, конечно, понимал, что нет ничего вечного под солнцем, любая должность у человека временна, как временна вся жизнь человеческая. Но его поразило не то, что за его рвение Рим в итоге дал ему крепко под зад, а что сбылось предсказание Иоханана Крестителя.

Ровно десять лет пролетело со дня, как он получил должность римского наместника Иудеи. Ровно десять.

Прав оказался бродяга бездомный. Еще и в том прав, что после гибели Крестителя душа прокуратора не нашла успокоения. Голос Иоханана, его слова часто возникали в сознании Пилата, тревожили. То и дело возбуждали в нем чувство первой вины. Столько лет прошло, но ничего не забывалось. Однако еще сильнее и глубже тревога засела в нем после распятия Йешуа назорея. Это невозможно объяснить, но появилось новое ноющее чувство второй вины. Оно все эти годы неотступно преследовало Пилата. Эти два чувства трудно было чем-либо заглушить, они раздирали изнутри и висели над головой, как дамоклов меч.

Чувство первой вины за смерть собственного сына больно било по сердцу. Пилат часто просыпался в холодном поту, ворочался и задыхался, потому что глотку забивало комом рвоты, которую невыносимо было сглотнуть или выпихнуть. Один и тот же сон заполнял полушария мозга. Пилат знал его наизусть. В нем он видел, как его меч входил под ребра сыну и как сын потом корчился в кровавой луже. И Пилат не в состоянии был ничего исправить. Меч, который защищал его во всех походах, спасал в самых кровавых схватках, убил его сына.

Сейчас Понтий Пилат вспоминал слова Крестителя о том, что в последний миг жизни этот меч не защитит его самого.

Пилат глядел на свою руку. Да, это уже не была рука молодого и сильного римского воителя, но она по-прежнему твердо держала меч.

Понтий Пилат бросил руку на рукоять и потянул лезвие из ножен. Нет, здесь пророчеству Крестителя места не будет, рука не дрогнет, когда придет час схватиться с врагом.

Чувство второй вины жило в Пилате постоянно и мучило неизменно. Ведь это он распорядился жизнью Йешуа назорея. По его требованию схватили проповедника и пригвоздили заживо. Казалось бы, что в этом особенного, он привык отдавать приказы, чтобы смутьянам и ворам ломали хребты, насобачился лить чужую кровь, как воду из сосуда. Воспринимал все это, как рутинную обязанность правителя. И даже испытывал нудный дискомфорт, когда дни проходили впустую, без крови, превращаясь в тягомотину. Между тем смерть Йешуа назорея оставила в душе странное ощущение безысходности, которую ничем уже не исправить. Понтий Пилат до сих пор помнил его печальные глаза с пронизывающим взглядом. Он смотрел в эти глаза, заранее зная, что должно произойти, и видел, что Йешуа тоже понимает, что предстоит ему. Пилат никогда не забывал его последних слов:

– Я прощаю тебя, прокуратор, за неправедный суд, но ты не сможешь простить себя самого.

В тот миг Понтию Пилату эти слова показались вызовом и бредом, потому что ровным счетом ничего не значило прощение того, кто был беспомощен перед могуществом прокуратора. А уж сам себя всегда простишь, таков закон жизни.

И только позже Пилат осознал смысл слов Йешуа.

Его мозг впитал их, но было уже поздно, мозг кипел, словно был насажен на вертел.

Возможно, это и есть наивысшее безумие, о котором предупреждал Иоханан Креститель. А возможно, это было лишь началом безумия.

Но, может быть, началом его безумия стало безумство Марии Магдалины. В ее безумство Пилат верил с трудом, хотя выводы лекаря не оставляли сомнений. И тем не менее, выгнав Марию за ворота, он отправил по ее следу сыщиков. Хотел найти ее сына, надеялся выследить.

Он вдруг осознал, что ищет ее сына из-за желания искупить свою вину перед собственным сыном и перед Йешуа. У него, у безжалостного римлянина, в голове вдруг появилась дикая мысль: заменить мальчику отца. Эта мысль стала неотвязной, и он сатанел, когда слышал доклады сыщиков, что Мария куда-то исчезала с их глаз, что ее не могли отыскать.

Некоторые сыщики после таких докладов лишились головы. Но ничего не изменилось. Сумасшедшую словно защищал кто-то.

Неудачи стали преследовать Пилата. На нескольких лет подряд он просто погряз в них.

Понтий Пилат замкнулся в себе и стал неузнаваемо жесток, хотя вряд ли было возможно стать более жестоким.

После отстранения от дел он почуял близкий конец. Потянуло духом забвения.

Он хорошо знал, если после отставки вызывали в Рим, то тебя либо хотели направить на новое место, либо намеревались привлечь к суду, результат коего почти всегда был непредсказуемым.

Но в его случае вызова в Рим не последовало. И это означало, что его не собирались судить, но в нем не нуждались больше. Его просто, как поношенную вещь, выбросили за борт в ту жизнь, в которой он не умел барахтаться. Он, кто совсем недавно был могущественным вершителем судеб множества людей, оказался сам повергнутым и униженным.

Понтий Пилат всегда с усердием рвал жилы во имя величия Рима, но почва выскользнула из-под его ног после казни в Риме друга и покровителя, Сеяна.

Все время после этого прокуратор не чувствовал себя спокойно и уверенно, как при живом покровителе.

Вечный город был, словно красивая потаскуха, которая ложилась под любую силу ради собственного возвышения. Рим обошелся с прокуратором точно так же, как сам он обошелся с Йешуа. А ведь мог сделать по-иному, но не сделал. И ничего уже не исправить.

Понтий Пилат сдавливал рукоять меча и таращился на слуг, которые укладывали в дорогу его вещи. Бессмысленность предстоящего пути была очевидной. Он отправлялся в никуда. Но еще более бессмысленно было бы оставаться тут хотя бы на день дольше. Он ненавидел иудеев за то, что они были вообще.

Давило ощущение страха. Два чувства вины слились в одно огромное. Уловил, как задергались руки. Такие руки уже не могли крепко держать меч.

Понтий Пилат оставался один на один со своими мыслями. Вся эта суета слуг теперь мешала. Жалость к себе скребла возле самой глотки. Пилат сгорбился. Одиночество, вот высшее безумие, думал он. Но все равно не желал верить Иоханану Крестителю, врал проповедник о безумии, врал проходимец.

Двое суток увязывали, укладывали и утрамбовывали в повозки его имущество. Лишь после этого он забрался в седло и, не оглядываясь, отправился в дорогу. Держал путь в Кесарию, чтобы затем из бывшей своей ставки испариться в никуда.

Его с показным почетом выпроводили из Ерушалаима, выделив в сопровождение тридцать всадников. А Понтий Пилат почему-то сразу вспомнил о тридцати сребрениках, всученных когда-то Иуде Иш-Кериййоту. Эти совпадения вгоняли в тоску и мучили до противной боли в прямой кишке. Страх перед будущим громоздился в душе черной бесформенной тварью.

Никогда с Пилатом подобного не случалось. Всегда он был убежден, что страх ему подвластен. В любом сражении он врубался в самую гущу, потому что за спиной у него возвышалась могучая твердыня железного Рима, которая защищала живых и мстила за погибших.

Но сейчас Понтий Пилат ясно осознавал, что боится заглядывать вперед, ибо Рим не был больше опорой для него.

Ужас. Могущественный Рим предал его, как предал Иуда Иш-Кериййот Йешуа назорея.

У Понтия Пилата перекосило лицо. Рим ничем не отличался от Иуды. Но и он, служивший Риму, не был другим. По его приказу Иуде выпотрошили кишки. Чтобы никто не узнал истину.

Пилата обдало холодным потом. Он кинул взгляд на сопровождение. Тридцать всадников. Кому же из них приказано сделать с ним то же самое?

Впервые его мозг ошпарился такой мыслью. Но ведь иного ждать не приходилось. Это обычная практика.

Кому бы приказал он, если бы нужно было сделать подобное? Ну, конечно, тому, кто вызывает у намеченной жертвы наибольшее доверие, кто легко может приблизиться, не возбуждая лишнего подозрения. Таким человеком в сопровождении был единственный римлянин. Принцип Ксавий. Остальные – наемники. Понтий Пилат всегда доверял римлянам и никогда наемникам. Но вот сейчас вдруг насторожился, будто его камнем шарахнуло по голове.

Снова бросил потную ладонь на рукоять меча, лицо и пальцы горели от внутреннего жара. Затылок придавило чистым, солнечным, сверкающим небом. Оно вдруг показалось черной бездной.

Повозки хрипели, как живые, копыта лошадей с остервенением выдалбливали сгустки пыли из каменистой дороги.

В двух повозках плющили зады рабыни Понтия Пилата. В передней мяла зад рабыня Сулия, купленная Пилатом пять лет назад у одного из пронырливых римских купчиков. Сначала прокуратор всучил рабыню жене Прокуле, но год назад Прокула сильно заболела, и Пилат отправил жену вместе с дочерями в Рим. Сулию с собой Прокула не взяла и та осталась не у дел. Понтий Пилат хотел было продать рабыню, но скоро, напротив, приблизил. Услужливая, незаметная, тихая и покорная, она в один миг оказалась в его постели. И здесь он, в общем-то, всегда равнодушный к женской красоте, с удивлением обнаружил, что его привлекают ее красивое тело, притягивает робкая улыбка и сочные губы.

Понтий Пилат в течение десяти лет, пока был правителем Иудеи, наведывался в Рим, как полагалось наместнику, ежегодно. С отчетом о делах в провинции. Всякий раз покидал Рим со скрипом, но сейчас холодом лихорадило душу, когда думал о возвращении туда. Не мог сейчас не согласиться со словами Гая Юлия Цезаря, что предпочел бы быть первым в Иудее, чем вторым в Риме. А в его теперешнем положении уже ни вторым, ни третьим и даже ни десятым.

Сыновей, кроме погибшего от его меча, у Понтия Пилата больше не было. А дочерями он интересовался мало. Жена Прокула из-за этого постоянно надувала губы. И в этом она была права. Но он ничего не мог с собой поделать, он хотел сыновей. Дочерей Понтий Пилат принимал как наказание богов.

Пилат терся задом о седло впереди повозки, в которой парилась на солнце рабыня Сулия, и продолжал держать пятерню на рукояти меча. Хмурил круглое лицо и выгибал толстые губы в презрительную дугу, чтобы не было заметно потерянности в глазах. Он по-прежнему считал себя значительным. Изредка косился на Сулию, хотел провалиться в ее тепло и забыть обо всем на свете. Но даже мысленно это не получалось. Он горько усмехался над собой и отворачивался от рабыни.

Бывшие никому не нужны. От бывших всегда избавляются. Понтий Пилат из-под бровей с опаской глянул на римлянина Ксавия, гарцевавшего в седле неподалеку. Ему послышался звон тридцати сребреников Иуды. И Пилат прикинул, сколько могли заплатить Ксавию.

Взглянул на добро, что увозил из Иудеи, подумал, что это смешная цена за ту верность Риму, которую он всегда хранил, отдавая ему лучшие свои годы. Теперь же он, недавно всесильный прокуратор Иудеи, погружался в забвение. И выхода для себя не видел.

Ксавий оглянулся, почуяв на себе взгляд Понтия Пилата, придержал лошадь, подал голос, будто клацнул:

– Слушаю, прокуратор?

Это клацанье показалось Пилату зловещим. Изжогой разлилась по пищеводу желчь. Ведь он не был уже прокуратором, но за десять лет привык к такому обращению так, что другого просто не мог сейчас принять.

Впрочем, что такое правитель одной из провинций империи, когда свое место он всегда видел в сенате Рима. Ведь он принадлежал к сословию аристократов, был всадником в иерархии аристократов, лишь сенаторы Рима стояли на ступень выше. Однако сейчас он понимал, что сенатором Рима ему уже никогда не стать. В Риме многое изменилось за десять лет.

Он не ответил Ксавию.

Дорога была утомительной. Двигались медленно и не останавливались в селениях, встречавшихся на пути.

Иудеи, узнавая, чей обоз, смотрели недружелюбно. Люди не сожалели о Понтии Пилате, напротив, облегченно вздыхали, услышав о его смещении. Его правление было долгим и жестоким, и всем хотелось быстрее стереть имя этого римского наместника из памяти.

Впрочем, и он не сожалел ни о ком из иудеев, лишь потеря власти над ними убивала его.

В конце дня Понтий Пилат распорядился съехать с дороги и разбить лагерь для ночлега под открытым небом.

Солдаты-наемники быстро установили походный шатер для него, а сами расположились вокруг. Запалили костры, устроили на земле подстилки. Рабы засуетились, готовя пищу.

Пилат в шатре долго не находил себе покоя, мрачно топтался из стороны в сторону. Круглое лицо было каменным. Взгляд застыл. Наконец, Пилат остановился, опустил взор на потертый походный стул, подумал и тяжко сел. Стал тупо таращиться на тусклое копчение светильников и суету рабов, расставлявших на грубом походном столе блюда с едой.

Сулия поставила на столешницу чашу для вина, наполнила ее и вопросительно взглянула на хозяина. Ее глаза спрашивали, не желает ли прокуратор кого-нибудь пригласить в шатер, чтобы не было одиноко. Пилат понял этот взгляд, но ответить не успел, потому что в эту самую минуту снаружи раздались громкие крики солдат и шум схватки.

Он мгновенно рванул из ножен меч и кинулся из шатра. В вечернем сумраке у костров метались римские солдаты, отражая чье-то нападение. Нападавшие теснили римлян к шатру. Из гущи схватки вырвались двое в иудейских одеждах и, рассекая мечами воздух, кинулись к Понтию Пилату. Он умело отбил нападение первого, оставив кровавую полосу на его бедре, но меч второго навис над головой.

В сознании Пилата отчетливо высветился момент, когда его меч не успевал защитить его. Оставалась секунда, всего секунда. Этой секунды было мало, чтобы его рука смогла помочь его мечу подняться над головой и отбить удар, который неминуемо должен был врубиться ему в предплечье. Однако этой секунды хватило высокому молодому римскому наемнику. Он возник сбоку от Пилата и резко глубоко вогнал острие своего меча в грудь нападавшему. А второй подоспевший наемник, широкий в плечах, добил того, кому Понтий Пилат рассек бедро.

Тридцать римских мечей зазвенели победно, оставляя после себя стоны умирающих.

Нападавшие отступили, шум боя затих.

Потом римские солдаты осмотрели оставшиеся на земле тела и подняли раненого иудея. Подтащили к Понтию Пилату.

– Кто вас послал? – спросил Пилат, не сомневаясь, что нападение было подготовлено заранее. – Ответь и я прощу тебя.

– Мне твое прощение не нужно, – отозвался иудей. – Ты римлянин, а значит, коварен. Я не верю тебе. Твоя жизнь должна закончиться здесь, где ты погубил многих. – Из рассеченного плеча иудея сочилась кровь, показавшаяся Понтию Пилату в пляске пламени костра черной.

– Вы просчитались, безмозглые, меня нелегко убить! – скривился Пилат. – Сколько тебе заплатили за мою смерть?!

– Твоя смерть стоит дешевле тридцати сребреников, – прохрипел раненый, и Понтий Пилат нервно задрожал, услышав эти слова. – Мы не торгуем твоей смертью. Мы осудили тебя за зло, какое ты совершил в Иудее.

– Глупец! – рыкнул Пилат и хмуро скомандовал наемнику: – Убить!

Римский солдат сделал короткий взмах мечом. Иудей рухнул наземь. Бывший прокуратор отвернулся, поймал глазами принципа Ксавия, напрягся, будто увидал живого иудея, твердо приказал:

– Расставить посты и не спать! А вы, – Понтий Пилат посмотрел на двух наемников, защитивших его, – пойдете за мой стол. Я угощу вас вином. – Сейчас он был совершенно уверен, что на этих двоих вполне может положиться.

В шатре на столе стояла одна наполненная чаша. Пилат окликнул Сулию и распорядился подать еще две. Сулия засуетилась. Поставила рядом две пустые и схватила сосуд с вином. Но Пилат остановил рабыню:

– Я сам налью. Эти двое сегодня заслужили, чтобы я лично угостил их. – Он подошел к столу, взял в руки свою чашу и протянул высокому наемнику, спасшему его жизнь. – Ты достоин, чтобы выпить вино из моей чаши.

Тот принял. Понтий Пилат наполнил вином остальные, поднес второму, широкому в плечах наемнику и взял сам.

Сулия глядела на все широко распахнутыми глазами с восковым выражением на лице. Перед ее взором проплыла предыдущая ночь.

Эта ночь была наполнена хмарью и тревогой. Сулия притулилась в постели возле Понтия Пилата. Он долго не мог заснуть. Его изматывали, не давали покоя мрачные мысли. Но постепенно он размяк в чуткой дремоте, вздрагивая от собственного храпа. А когда заснул, то будто провалился в пропасть.

Сулия пошевелилась. Понтий Пилат не проснулся. Она тихо, змейкой, сползла с постели, выскользнула за дверь. Накинула одежды, прошелестела ими в темноте по узкому проходу, подошла к уличной двери и юрко просочилась на улицу. На крыльце в карауле дремал римлянин Ксавий:

– Спит? – вяло прожевал губами.

– Да, – прошуршала одеждами Сулия и пошаркала мимо горевших факелов к углу здания.

Завернула за него, убыстрила шаги, скрываясь в темноте двора. Пройдя несколько шагов, приостановилась и прислушалась. Вскоре рядом раздался тихий знакомый ей мужской голос:

– Долго он тебя не отпускал. Ты хорошая рабыня. Но боги хотят от тебя иного. Ты готова выполнить их волю?

– Да, – решительно прошептала Сулия. – Но скажи, сдержит ли свое обещание наместник Сирии, Вителлий? Боги далеко и ты пришел не от них.

– Ты умная рабыня, – в голосе послышалась усмешка. – Сдержит. Ты получишь много денег, свободу и сама сможешь иметь рабынь. – В темноте появился длинный силуэт, окутанный покрывалом. Лицо скрыто. Голос продолжил – Вот, возьми, всыплешь ему в вино.

Сулия приняла из рук в руки маленький мешочек и спрятала его в складках одежды. Сердце екнуло и часто забилось. Потом она быстро развернулась и устремилась назад. Возле угла чуть отдышалась. Сердце продолжало напряженно колотить под ребрами. Мышцы налились упругостью. Ноги дрожали. Сулия затаила дыхание, пытаясь успокоиться. Трижды глубоко вздохнула. И только после этого выступила из-за угла. На крыльце по-прежнему сонно маячил Ксавий. Сулия маленькими шагами пробежала к крыльцу. Ксавий безразлично буркнул:

– Обратно?

Сулия коротко отозвалась:

– Да.

А перед этим, несколькими минутами раньше, Понтий Пилат нервно вздрогнул в постели и проснулся. Пощупал рукой возле себя. Сулии не было. Открыл глаза, посмотрел вокруг.

В углу чадил маленький светильник, отбрасывая тени. И все. Пилат нервно ощутил липучую тревогу, вскинулся и сел. Зевнул. Окликнул Сулию. Но ответа не последовало. Сунул ноги в сандалии, бессвязно проворчал ругательство, накинул тунику и направился к двери.

Противное беспокойство разлилось по телу. Обдавало жаром.

Понтий Пилат в темноте прошел по узкому проходу, распахнул дверь на улицу. И в дверном проеме столкнулся с Сулией.

Римлянин Ксавий вытянулся на крыльце, увидав темное лицо Пилата. Рабыня поклонилась.

Понтий Пилат недовольно выпятил толстые губы, грубо спросил:

– Где болталась?

– Иду, господин, – пискнула женщина.

– Бегала на половину рабов, – пояснил Ксавий, понимая, что от него тоже ждут объяснения.

– Разве тут нет сосуда? – поморщился Понтий Пилат, решив, что она выходила по нужде. – Быстро в постель!

Сулия втянула голову в плечи и прошмыгнула мимо. Пилат недовольно засопел, захлопнул дверь и шагнул назад.

Лег в постель. Она покорно приткнулась рядом. Он придавил ее тяжелой рукой и снова долго не мог заснуть, а заснув, до самого утра во сне проверял рукой, рядом ли находилась рабыня.

Понтий Пилат поднял чашу с вином и провел взглядом по наемникам. Те тоже подняли чаши.

Если бы все это происходило в тот период, когда он был еще прокуратором Иудеи, Пилат непременно произнес бы высокую речь во славу могущественного Рима и всесильного кесаря Тиверия. Так было принято. У Понтия Пилата и сейчас болтались на языке именно такие фразы, но на этот раз он проглотил их вместе со слюной и проговорил другие слова:

– За ваши острые мечи! Чтобы они всегда могли защитить того, кого обязаны защищать! – Понтий Пилат, разумеется, имел в виду самого себя. – Выпьем до дна из этих чаш!

Сулия побелела, стояла ни жива ни мертва. Солдаты переглянулись и одним махом опустошили полные чаши.

Рабыню изнутри словно ошпарило кипятком, жар ударил по щекам. Но она не сделала ни единого движения.

Пилат крякнул удовлетворенно и тоже поднес чашу с вином к губам. И в этот миг высокий наемник, тот, что выпил из личной чаши Понтия Пилата, скрючился, выкатил глаза, раскрыл рот и захрипел. Пустая чаша выпала у него из рук. Солдат рухнул к ногам Пилата, дернулся, вытянулся и затих.

Понтий Пилат ошеломленно замер.

Второй наемник, широкий в плечах, испуганно откинул свою чашу и схватился за меч. Глянул на Пилата ошеломленным взглядом. Но бывший наместник уже сообразил, что случилось. Он резко повернулся к Сулии:

– Ты хотела отравить меня? – не спросил, а издал дикий рев. Его изумление было настолько велико, что язык не сумел отчетливо воспроизвести слова. Зверский оскал исказил лицо.

Понтий Пилат выхватил из ножен меч. И здесь произошло непредвиденное. Солдат не разобрал в диком вопле Пилата слов, а блеск меча бывшего прокуратора резанул по глазам, и наемник решил, что должен защищаться. Но лучшая защита – нападение. Солдат кинулся в схватку. Мечи скрестились.

Сулия мгновенно выскользнула вон.

Звон мечей услышали снаружи.

Принцип Ксавий выхватил меч и отдернул полог шатра. У него на глазах меч Понтия Пилата вошел под ребра широкоплечему наемнику. Ксавий был ошарашен, мозг не воспринимал увиденного. Римлянин остолбенел.

А для Пилата рука Ксавия с мечом показалась смертельной угрозой. Как молния, перед глазами пронеслась прошлая ночь, когда он увидал Сулию и Ксавия на крыльце. Так вот зачем она выходила. Сговорились. Новое подозрение мигом вошло в мозг и заполонило оба полушария. Представилось, что Сулия должна была отравить, а Ксавий довершить дело. Стало быть, не зря подозревал.

И Понтий Пилат рубанул мечом по пологу шатра. Ксавий начал отступать, вынужденный защищаться.

Пилат действовал решительно и быстро, так всегда он действовал в сражениях. Как воин, он хорошо уверовал в то, что противнику никогда не следует оставлять времени для раздумий.

Он проворно вымахнул из шатра и ожесточенно вонзил свой меч в тело Ксавия. С особым удовлетворением в этот миг подумал, что не ослабела еще рука, а меч надежно защищает его. Глаза бывшего прокуратора налились кровью, неистовство буйствовало в них.

Пилат исступленно ревел, крутился на месте, искал глазами Сулию.

От костров, выхватив мечи, бежали солдаты, думая, что совершено новое нападение. Однако врагов не видели.

А Понтий Пилат уже не мог остановиться. Сейчас во всех солдатах он видел для себя смертельную угрозу. Большую, огромную. И он остался один на один с нею. Так вот какова благодарность Рима, мелькнуло в голове Пилата, Рим приготовил ему бесславную смерть. Безусловно, всему Риму он противостоять не в силах, но этим наемным убийцам покажет еще, на что способен. Их осталось всего двадцать семь. Не так много. В сражениях бывало гораздо больше.

Пилат, сатанея от негодования, рубил направо и налево. Несколько солдат попали под его удары, но остальные сгруппировались и начали давить. Пилат упорно стоял, зная, что пятиться ему нельзя. У него был только один выход: убить всех. Но этот выход был недосягаемым. Он осознавал это. А скоро получил первую рану в своей жизни от римского меча.

Его начали окружать. Он крутился и рычал, как бешеный волк, не страшился крови и не жалел себя. Помнил истину, которую Гай Юлий Цезарь внушал своим легионам: лучше сразу умереть, чем жить ожиданием смерти.

Пилат не видел лиц, все они сливались в одну массу. Увертываясь от мечей, он сделал резкий шаг назад и вдруг запнулся и стал падать. Но Понтий Пилат знал, что падать ему нельзя. Он попробовал удержать равновесие, выгнулся и все-таки не устоял. А в предпоследний миг краем глаза чиркнул по трупу Ксавия под ногами и завалился на него. Торчащий снизу меч Ксавия вошел Пилату под ребра.

Но Понтий Пилат не сдавался, он попытался приподняться и снова выставить вперед свой меч. Однако римский солдат-наемник злобно вырвал у него меч и всадил ему глубоко в глотку.

В последний миг, когда его меч, поднятый чужой жестокой рукой, был высоко занесен над ним, Понтий Пилат осознал, что полностью сбылось предсказание Иоханана Крестителя.

И в ту же секунду перед собой Пилат увидал спокойный и грустный лик Йешуа назорея.

– Ты был прав, – пронеслась тоскливая мысль в голове бывшего прокуратора, обращенная к Йешуа. – Я не простил себя.

– Это навсегда останется с тобой, – ответил Йешуа.

Его лик исчез, как только горло Пилата разорвал металл меча. Свет от костров стал меркнуть. Все стихло. И скоро он увидал свое тело. Оно лежало скорченное и окровавленное, рядом с телом убитого им Ксавия, в горло был вонзен меч, который много раз спасал Пилата от смерти в самых лютых сражениях.

Пилат глядел на свое тело сверху и не понимал, почему он смотрит на него, как на чужое.

Он еще не знал, что тело его было уже мертвым.