Глава тридцать третья

Перед Пасхой Иудейской

Азор, припадая на больную ногу, тащился по горбатым дорогам. Хромота скособочила, измотала. За половину жизни она основательно вымучила Азора.

Нога была сломана давно, в детстве. Оказавшийся в ту пору в селении бродячий путник вызвался помочь. Два дня делал примочки и перевязки, потом пошептал над нею, перетянул тряпками и ушел странствовать дальше, сказав, что скоро все заживет, как на собаке. И зажило. Однако нога срослась неровно, наступать на нее стало больно, приходилось приноравливаться. Вот и привык к боли, как к неизбежности.

Сейчас Азор искал Йешуа. Надеялся найти в Ерушалаимском храме, но там узнал, что тот со спутниками недавно ушел из города. Азор дал немного передохнуть ноге и отправился следом. Одна мысль не давала покоя, что не успеет догнать и тогда брата, заболевшего непонятной болезнью, некому будет спасти.

Четверо суток кружили возле того доморощенные знахари, пока кто-то не вспомнил о Йешуа и не посоветовал найти его. Брат, ничего не говоря, посмотрел на Азора с мольбой в глазах, и Азор отправился в путь.

Близилась Пасха Иудейская, и он опасался, что брат не доживет до Пасхи, если затянутся поиски Йешуа. Поэтому, не обращая внимания на боль, постанывая, а то и вскрикивая, прикусывал губу и безудержно хромал, размазывая по лицу грязный пот. Лишь в одном месте повезло. Сжалившийся возчик подсадил попутно на повозку и три часа кряду сотрясал его потроха в оголодавшем брюхе. Зато нога не мучила. Он был готов голодать еще и слушать монотонную речь возчика, но пришло время слезать. Дорога разошлась рогатиной, и на развилке он сполз на землю, проводив скрипучую повозку взглядом.

На пути Азора лежало большое селение с синагогой. На окраине узнал, что Йешуа здесь. И торопливо, как мог, заковылял к синагоге. У ее дверей на щербатом низком крылечке с глухим ворчанием топтались селяне. Петушился маленький ростом глава общины, размахивал руками и грозил Йешуа, выталкивая того из дверей. Прыгал по выщербинам, тыкал пальцами в селян, требуя не кормить бродягу с его спутниками и не слушать его проповедей.

Часть спутников Йешуа: Фома, Филипп, Андрей, Симон Петр, Иоанн, Варнава и женщины плотно сгрудились у крылечка, вторая часть переминалась в сторонке. Поодаль еще одна кучка любопытных селян настороженно наблюдала за происходящим.

Одинокая фигура Азора в длинной запыленной одежде из овечьей шерсти замерла в нерешительности, не обратив на себя внимания. До этого ему не доводилось видеть Йешуа, теперь же, увидав того и слушая угрозы главы общины, струхнул. Страх ящерицей побежал по коже. Подумал: не напрасно ли мерял расстояние по пыльным дорогам? Спрятаться бы за чью-нибудь спину, да не было никакой спины рядом. Но тут поймал взгляд Йешуа. А в сознании мелькнули просящие глаза брата. И Азор, суетливо припадая на ногу, стронулся с места, подступая ближе.

– Ты все-таки нашел меня, Азор, – сказал Йешуа, спускаясь с крылечка ему навстречу. – Путь был нелегким. Многим кажется, что ты давно привык к боли, но на самом деле к боли привыкнуть нельзя. Дорога обессилила тебя, но ведь это лишь половина пути.

Обращение привело Азора в замешательство. Ведь Йешуа не знал его и не мог знать, как он перенес дорогу. Закрутил головой, вдруг это не к нему, вдруг есть еще какой-то Азор, но никого поблизости не было. Он вытер вспотевшие ладони об одежду, тыльной стороной убрал пот со лба, выдохнул воздух и заговорил одними губами. Йешуа, недослушав, наклонил голову, прервал его скомканный шепот:

– Вижу, Азор, с чем пришел ко мне. Я помню твоего брата, много лет назад он укрыл меня с друзьями от солдат царя. Тогда мы назвались другими именами, и он до сих пор не ведает, кто на самом деле был под его кровом. А теперь ему нужна моя помощь. Возвращайся. Я приду. Буду до Пасхи.

Азор почувствовал жар под мышками. Надо же, одолеть такой путь, чтобы узнать, что Йешуа все известно. Но ничего не оставалось, как развернуться и поковылять обратно. Впрочем, не напрасно шел, ибо теперь знал ответ Йешуа. Провел пальцами по усталому лицу, перевел дух, прижал к бокам локти и ускорил шаг. Но Йешуа остановил:

– Я облегчу тебе вторую половину пути, – сказал он. – Обратная дорога не станет короче, но будет не столь тяжела, пройдешь ее вдвое быстрее.

Азор, не понимая, превратился в слух. Перепонки в ушах натянулись, как кожа на барабане. Глаза расширились. Губы от волнения пересохли. Йешуа положил на его плечо руку, и перед глазами Азора поплыло. Любопытные селяне, наблюдая, окаменели. Кожа на лице Йешуа натянулась, как пергаментная бумага, жилы вздулись, словно от физического усилия. Длилось это недолго. Наконец он убрал руку с плеча:

– Иди, Азор. Твоя боль в прошлом. Ты больше не калека. Дыхание Азора дрогнуло, зрачки вспыхнули лихорадочным блеском, сухой язык что-то невнятное прошелестел. Кособочась, как привык, дернулся и ощутил, что боли нет. Но он уже давно отвык ходить прямо, потому замешкался, заволновался и даже испугался, заметался глазами по селянам. Мозг на время отключился, а когда способность мыслить вернулась, не поверил себе самому: он двигался по земле без напряга, без боли, как давным-давно в детстве. И понесся по селению, словно ошпаренный, без оглядки, не разбирая дороги.

Селяне взволнованно зашевелились и заговорили. Глава общины на крылечке раскрыл от удивления рот и так не трогался с места до тех пор, пока не сообразил, что выглядит смешно. Затем подхватил полы одежды и шустро шмыгнул в двери синагоги. Мария Магдалина, стоявшая возле Йешуа обок с Андреем, чуть улыбнулась, понимая, какая дорога назад предстоит им всем. Азор пропал с глаз, а Андрей нагнулся к ее уху, шепнул:

– Опасно возвращаться к Ерушалаиму, фарисеи обещали забить Йешуа камнями. Давно ли едва ноги унесли? Напомни ему.

– Я не забыл, – неожиданно отозвался Йешуа. – Но если все помнить и всего бояться, тогда и собственная тень станет пугать. Фарисеи и саддукеи сотрясают угрозами воздух, как сейчас делал глава общины. Ну и пускай сотрясают.

Андрей неуклюже помялся подле Марии, смущенно почесал затылок и незаметно отодвинулся. Мария молчала. Йешуа поглядел на плотно сбившиеся серые домики, за которыми скрылся Азор, и негромко произнес, вспомнив о его брате:

– Нельзя оставлять добро без ответа.

От кучки селян отделились двое в длинных из овечьей шерсти одеждах. И кряхтя, испытывая неловкость, оглядываясь на остальных, смущенно подступили к Йешуа. Поджимая губы, кашлянул и выступил вперед селянин с крупной родинкой на впалой щеке, видневшейся сквозь редкую бородку:

– Йешуа, если тебе нужен ночлег в селении, хотя в наших домах немного места, мы потеснимся, чтобы приютить тебя со спутниками под кровлями.

– У нас не ахти какая пища, – продолжил второй, пощипывая мозолистыми пальцами густую бороду и кивая на селян за спиной, – детей у каждого не по одному и не по двое. Но тебя и твоих спутников накормим, не ударим в грязь лицом. Мы видели, ты пожалел калеку. Ты добрый человек. Мы не хотим, чтобы ты думал, что мы скупы и бессердечны, что испугались слов главы общины.

– Я и не думаю так, Ламех, знаю, вы – добрые люди, не стану обижать своим отказом.

Ламех сдержанно не показал вида, что приятно удивился, услыхав свое имя. Потупился, разгладил черную бороду, сипловато прокряхтел:

– Тогда чего стоим? Веди своих спутников за нами, покажем дома, где под кровлями дадут ночлег.

Азор в это время выбежал из селения и во весь опор, не разбирая дороги, пустился к своему дому. Путь был неблизкий, но здоровые ноги несли как на крыльях. От возбуждения голод притупился, жажда не томила. Он поглядывал на солнце, оно катилось к закату, и думал, что на ночь придется расположиться где-нибудь на обочине. Шел до самой темноты, пока глаза не перестали разбирать дорогу, а усталость не свалила в траву.

Прошло несколько дней. Два дня, как Азор вернулся в селение. Но порадовать брата хорошими новостями не успел. Тот лежал без чувств, бредил, никого не слышал, никого не узнавал. Надежда на его выздоровление таяла на глазах. И все домашние уже не смотрели на Азора с радостным восторгом, прятали взгляды, и словно осуждали за то, что тот вернулся со здоровой ногой, а брат не получил ожидаемой помощи. И никто уже не верил, что получит.

Еще через день здоровье брата резко пошло на убыль. Он стал хрипеть и задыхаться. А к обеду медленно затих.

И завыли женские голоса плакальщиц. Потом совершили омовение, одели в саван, надели шапку, прикрыли лицо. Вечером, когда солнце поплыло к горизонту, вынесли из дома и под причитания плакальщиц понесли за селение к месту погребения в пещере.

На Азоре не было лица. Он уже хотел, чтобы вновь к нему вернулась хромота, чтобы никто безмолвно не порицал за смерть брата, словно только он виновен в ней, чтобы мог открыто смотреть в глаза людям. Плелся сбоку, опустив голову и мучаясь от мысли, что Йешуа обманул.

Когда миновали окраину и до пещеры оставалось рукой подать, из-за холма по дороге навстречу вышли несколько путников, впереди всех Азор разглядел Йешуа. Внутри екнуло от горечи, и он обреченно прошептал:

– Ты не успел, Йешуа, не следовало обещать.

Солнечный диск, приближаясь к горизонту, ярко осветил даль. А на холмы вокруг, на селение и дорогу медленно начали опускаться сумерки.

Йешуа остановился, оперся на потертый посох и стал поджидать траурную процессию.

Мария справа от него притихла, всматриваясь в людей, печально несущих тело. Рядом с нею переминались Иуда Иш-Кериййот и Симон Петр.

Слева от Йешуа сомкнулись Андрей, Фома, Филипп и Фаддей, а чуть отстав – остальные спутники.

Процессия приблизилась и застыла.

Азор скованно протопал в голову шествия, с укором поглядел в глаза Йешуа, сказал с унынием в голосе:

– Все надеялись, что ты успеешь, Йешуа, но смерть брата опередила тебя. Она никого не спрашивает, когда ей приходить, и никому не говорит, когда придет.

– Не огорчайся, Азор, – откликнулся Йешуа, отрываясь от посоха и передавая его в руки Андрею, – никто никого опередить не может, если ему не предначертано быть первым. Тебе не в чем оправдываться, ты сделал все, что должен.

– Я обманул родственников, – грустно с упреком выдохнул Азор, – я обещал им, что ты обязательно придешь и поможешь брату.

– Я сдержал свое слово, я пришел, – ответил Йешуа. – Как обещал: до Пасхи. Ты никого не обманул.

– Только брата больше нет, – печально прошептал Азор, и на глаза ему навернулась скупая слеза.

Притихшие было плакальщицы с красными глазами вновь разразились громкими причитаниями.

Йешуа посмотрел на укрытое саваном тело и попросил положить его на землю. Мужчины, которые несли, недоверчиво переглянулись, но выполнили просьбу. Йешуа наклонился над ним, поверху, не касаясь савана, провел ладонью от головы вниз и обратно. Некоторое время не двигался, удерживая ладонь над саваном. Затем выпрямился и посмотрел на затаившего дыхание Азора:

– Твой брат жив, Азор, ему еще не настал срок упокоиться в пещере, а для тебя не пришло время для уныния. Он всего лишь без сознания. Но оно сейчас вернется.

– Но как же, – пролепетал Азор, путаясь в собственных мыслях. – Он не дышит.

– Его дыхание никому не слышно, но оно дает ему силы. Подойди ближе, возьми за рамена, – сказал Йешуа. – Помоги ему подняться. Не медли. Он ждет.

Азор, растерянно моргая, покорно присел на корточки у изголовья брата, запустил пальцы рук ему под плечи и потянул к себе. Его прошибло потом, он натужился, оторвал голову и спину брата от земли. И в этот миг почувствовал, как под саваном тело шевельнулось, лопатки напряглись и обострились. И следом раздался голос брата, ошарашив всех и высушив глаза плакальщиц:

– Я, кажется, крепко заснул. – Шапка упала с головы брата, Азор увидел повернутое к нему лицо и широко открытые глаза.

Родственники колыхнулись, пронесся общий изумленный выдох. И – тишина. Застывшие лица в сумеречных тенях, лай собак в селении, хлопанье крыльев припозднившейся птицы. А затем спокойный голос Йешуа:

– Снимите с него тахрихин и возвращайтесь домой.

Никто не обратил внимания, как позади родственников появилась прямая фигура Прондопула в длинных одеждах с покрывалом на голове. Никому до него не было дела. Архидем из-под покрывала сквозь оживленную толпу хмуро посмотрел на Йешуа и медленно растворился в полумраке.

Приближалась Пасха Иудейская. Люди из всех земель шли в Ерушалаим. Усталые, покрытые пылью, они разбредались по разным углам, ища приюта в домах или свободные места на улицах, чтобы где-то как-то приткнуться до начала торжеств.

Город наполнялся быстро, смешивая голоса и языки, речи и напевы, запахи и цвета. По каменистым улочкам, вытоптанным ступеням, потертым порогам топало множество всяких ног в деревянных башмаках и кожаных сандалиях. Сотни теней, рук, рамен и одежд скользили всюду, касаясь каменных и кирпичных стен домов, построек, заборов. Днем город гудел, точно пчелиный улей. Голоса перемалывали слухи и новости, как мельничные жернова пшеницу. На ночь несколько затихали. Но ненадолго. С первыми лучами снова все повторялось.

Толковали обо всем и обо всех. Доставалось и обманутым мужам, и распутным женам, и царям, и римлянам, и вельможам, и священнослужителям, и бродячим проповедникам. Про Йешуа чесали языками больше других. И плевали, и возносили, не хотели видеть, и ждали, чтобы послушать.

Перед Пасхой Иудейской префект Рима в Иудее Понтий Пилат прибыл в Ерушалаим из своей резиденции в Кесарии.

Сыщики приносили ему тревожащие новости. Толпы бродили по Ерушалаиму, сбивались меж собой, затевали драки и нападали на римских солдат. Солдатам приходилось выхватывать мечи, чтобы усмирить разгулявшихся, а те надрывали глотки, костерили прокуратора и тетрархов.

Наместник Иудеи свирепел. Запретил римским солдатам поодиночке выходить из гарнизона в город. Некогда Иоханан Креститель своими речами вызывал антиримские настроения, теперь же появилась новая головная боль – Йешуа назорей. Понтий Пилат чуял запах угрозы для себя и для Рима.

Он был в воинском облачении. Полные губы раздражительно ломались, когда выслушивал очередной донос. Раскрывал рот, издавал властные разъяренные звуки, а круглое лицо наливалось кровью, пялясь яркой краснотой сквозь темную загорелую кожу.

В его представлении Ерушалаим накануне иудейского праздника походил на огромный чан с кипящим пойлом, в котором варилось смрадное варево. Обостренный нюх подсказывал, что любой ценой ситуацию надо удержать под контролем. Иначе не быть ему больше прокуратором Иудеи, так как в одночасье он может оказаться в лапах римского правосудия. А там – конец печальный. Тем паче что в Риме нынче неспокойно. Под одним из самых могущественных людей в Вечном городе, вторым после императора человеком, префектом преторианской гвардии Луцием Элием Сеяном, давнишним покровителем и близким другом Понтия Пилата, зашатался стул.

Из Рима приплывали вести, что недовольство виснет в воздухе, а Сенат выжидает. Волнения в Иудее были бы на руку врагам Сеяна. А упадет он, полетит и голова Понтия Пилата. Значит, теперь ему нельзя упустить из рук ни одного козыря, ибо, пока огромная империя в кулаке Сеяна, никто не дотянется до прокуратора Иудеи. Стало быть, он со своим опытом должен сейчас умело погасить любое недовольство иудеев. И на этот раз следует постараться и обойтись без большой крови, тихо и умно.

Понтий Пилат нетерпеливо переминался возле своего стола, и кожа доспехов не скрипела привычно, а противно визжала. Визг вонзался в уши, отвлекал. Но прокуратор терпел, потому что в коже чувствовал себя защищенным. Впрочем, тот же самый опыт доказывал: ни на что и ни на кого слепо нельзя полагаться. Трудно спастись от меча предателя и от доносов, кои особенно любит Рим, всегда использует их в политических разборках как отравленные стрелы.

Понтий Пилат никогда мысли не допускал быть среди противников Рима. Но давно известно, что это не имело значения, когда в Риме менялась власть. Ибо врагами Рима всегда объявлялись противники тех, кто приходил к власти. Так было и так будет во все времена. Пилату было понятно, чего хотели те, кто копал под Сеяна.

Прокуратору часто приходилось читать доносы от ищеек на Йешуа, но после Иоханана Крестителя они настораживали меньше: чудесные исцеления не внушали доверия. Волнения, которые иногда возникали на окраине империи, прокуратор жестко подавлял в зародыше и с Йешуа их не связывал. Поэтому теперешнее возбуждение толпы в Ерушалаиме и проповеди Йешуа удивили и разъярили. Однако ныне жестокость была неуместна, сейчас на окраине империи все должно быть спокойно. Именно этого требовал Сеян.

Подумав, Понтий Пилат все же привел в боевую готовность весь гарнизон в крепости Антония.

Прокуратор не любил иудеев, безразлично относился к их праздникам. По своему положению в римской иерархии он был всадником, выше ступенью значились члены римского Сената. Римское высокомерие Пилата не могло не презирать иудеев. Прокуратор не понимал, чего не хватало им. Пусть он был беспощаден, не признавал законов Моисея, казнил за малейшую провинность, но то была служба Риму, воле Вечного города. И этим сказано все.

Топчась возле большого стола, Понтий Пилат слушал скрип кожи и настойчиво искал решение. Для него это было сложно, он угрюмо исподлобья смотрел перед собой, раздувал ноздри, шумно дышал и думал. Меч, вынутый из ножен, лежал на столе. Наместник смотрел на него и будто не узнавал. Наконец ходить перестал, насупленно глянул на сторожевого у двери и властно потребовал к себе посыльного. Тот вьюном вполз в дверную щель, склонился в ожидании. Пилат еще раз прогнал по извилинам мозга выстроенные в римскую фалангу мысли, утверждаясь в правильности собственного решения. Мрачно хмыкнул и тотчас отправил посыльного в Храм за Первосвященником Каиафой.

Первосвященник знал крутой нрав римского префекта Иудеи. Знал, что для того не составляло труда раскорячить на перекладине любого священнослужителя, будь он хоть Первосвященником, равно так же как распинал простолюдинов. Поэтому немедля прервал службу в Храме. Разоблачился от пышной богатой верхней ризы, наперсника, драгоценного эфода и головного убора с диадемой – кидара – и спешно отправился следом за посыльным к римскому наместнику, надев поверх менохозена белый хитон и пояс с висящими до ступней концами.

Улицы города были переполнены. С тяжелой душой Каиафа продвигался за слугами и посыльным сквозь толпу. Ноги повиновались плохо, особенно когда начал взбираться по ступеням дворца Ирода Великого. Вызовы к прокуратору всегда тревожили, тянули за душу, заставляли предельно осторожничать. Неизменно присутствовал страх. Невозможно было знать заранее, выйдешь ли живым и здоровым из стен дворца. Одинакового роста с Понтием Пилатом, он отличался от того средним сложением и небольшим животом. Глаза пучились крупно и умно, и эти глаза никогда не нравились прокуратору.

Наместник стоял сбоку от стола, встретил Каиафу с негодующим выражением на лице. Первосвященник настороженно поприветствовал прокуратора и приблизился. По хребту бегала неприятная дрожь, но он выдержал знакомый взгляд. Понтий Пилат всегда начинал с недовольства. Его требования нередко бросали в холод, потому что не исполнить их нельзя, а исполнить невозможно. Приходилось изворачиваться, лихорадочно искать ответы, нередко совмещать несовместимое. И как-то все сплеталось.

– Ответь мне, Каиафа, – прожевал пухлыми губами прокуратор, – что творится в городе?

Первосвященнику стало ясно, зачем вызвал Понтий Пилат и что означал его вопрос, но ответил уклончиво, чтобы не попасть впросак:

– Люди из разных мест сходятся в Ерушалаим перед празднованием Пасхи Иудейской, прокуратор. – Каиафа не смотрел в глаза Понтию Пилату, взгляд Первосвященника елозил по кожаному облачению того.

Наместник раздраженно нахмурился:

– И это все? – Сильно придавил сжатый кулак к крышке стола. – Значит, это ваша Пасха вынудила меня сегодня утром облачиться в кожу? – Стукнул ладонью по снаряжению и едко покривил губы, сверля Каиафу взглядом. – Вредная штука ваша Пасха, Первосвященник! Очень. – Ноздри задрожали и расширились.

Каиафа понял, если прокуратор сейчас не услышит от него слов, которых ждет, то произойдет всплеск буйного темперамента. Тот, как морской волной, накроет Каиафу с головой, и трудно будет не захлебнуться и выплыть невредимым. Потому, побледнев, Первосвященник торопливо постарался отвести разговор от себя. В таких делах был тертым человеком, как римские сенаторы:

– В городе появился проповедник Йешуа, прокуратор, – проговорил, взволнованно приподнимая руками висящие концы пояса. – Ты наверняка знаешь об этом. Люди болтают, что он исцеляет мертвых. Я не верю в такие небылицы, это бродяжьи выдумки, но люди глупы, толкаются возле него, орут, превозносят. Город переполнен разным народом, и люди все прибывают. Они становятся неуправляемыми, прокуратор.

Круглое красное лицо Понтия Пилата исказилось злым оскалом, он смотрел на Первосвященника с яростью, не верил, что тот не усматривает главного, в чем наместник увидел корень зла.

– Ты притворяешься или меня считаешь глупцом, Первосвященник?! – прозвучало угрожающее шипение. – Неуправляемый люд, Каиафа, не станет сбиваться в толпы возле бродяги-выдумщика, называть его Царем Израилевым и просить об изгнании римлян. Не заставляй меня думать о тебе как о глупце. Ты не скудоумен и не слепец, как многие иудейские начальники! Ты понимаешь, исцелять и хотеть царство – не одно и то же. Его речи преступны, а намерения очевидны. Не случайно притащил с собой осла. Ваших пророков себе на службу определил. Хитер, очень хитер. Бродит по Ерушалаиму, как по своему дому. Его восхваляют, как никогда не восхваляли в Ерушалаиме римского императора Тиверия. Рим не потерпит этого, Первосвященник! Я предупреждаю тебя, твоя голова первой упадет с плеч, если римским солдатам придется все здесь залить кровью. Ты меня знаешь, Каиафа!

Первосвященника от этих слов покачнуло, ему стало трудно дышать, внутри оборвалось, сердцу под ребрами сделалось тесно. Но показать испуг нельзя, это все равно что обезглавить себя прежде времени. Каиафа собрал силы и выпихнул с хрипом:

– Разве может один человек быть таким опасным могущественному Риму, прокуратор?

– Может, Каиафа! – хищно зарычал наместник, провел взглядом по его горлу, словно полоснул острием меча. Вопрос Первосвященника унижал Рим, обвинял в слабости. Понтий Пилат вгрызался взглядом в глотку Каиафы так, что у того остановилось сердце и побелели губы. Затем – гневное сопение прокуратора и уточнение: – Если его тело не висит на перекладине!

Каиафа опустил глаза, известно, что Понтий Пилат в порывах бешенства не умел принимать других решений.

– Ты хочешь повесить его, прокуратор? – выдавил, напрягаясь.

– Распять! – рыкнул Понтий Пилат, по круглому лицу прошла судорога, как молния. – У меня на всех смутьянов хватит перекладин! Никому не позволено ставить под сомнение могущество и величие Рима! Иудея – часть великой империи, и так будет всегда! Здесь все подвластно воле римского императора Тиверия, Каиафа! И я, римский прокуратор Иудеи, с корнем вырву всякую смуту!

Первосвященник на короткое время оглох от крика прокуратора, но затем голос наместника, изменив тональность, вновь ворвался в уши.

– Сделай, что я скажу, Каиафа, – тянул жилы Понтий Пилат, скрипя кожею облачения. Ярость из него хлестала, как вулканическая лава из жерла смерти. Он явно упивался властью, данной Римом. Шагнул к Первосвященнику, взял за пояс, недобро прищурился. – Без лишнего шума найди среди его спутников предателя!

– Возможно ли? – не сдержавшись, воскликнул Каиафа.

Понтий Пилат удивился восклицанию, презрительная гримаса дугой выгнула полные губы.

– Возможно, Каиафа, возможно! – отсек, как мечом. – Среди людей всегда есть те, кто предает. – Поднял руку, будто намеревался вцепиться в гортань Первосвященнику. – Займись, Каиафа. Вы, иудеи, быстрее договоритесь. Не римлянину же втираться в доверие к этим бродягам. Купи предателя, Каиафа. Сколько ты готов отдать за свою голову, чтобы она осталась на плечах? – Тяжело переступил с ноги на ногу, пугая Первосвященника вопросом. – Отдай вдвое за предательство. Не жалей, Каиафа, денег. Собственная голова, иудей, всегда стоит дороже любых денег, поверь мне. Впрочем, я думаю, за предательство дорого платить не придется.

Горло Каиафы пересохло, сухота сковала голосовые связки. Он раскрывал рот, пытаясь произнести звуки, но понадобилось время, чтобы они появились. Конечно, своя голова была дороже, но тем не менее он натуженно прохрипел:

– Не вызовет ли это возмущение толпы, прокуратор? Опасно при таком скоплении народа.

– Опасно то, что он шатается по улицам Ерушалаима с толпой смутьянов и вбивает в головы людям свои речи! – отрезал Понтий Пилат и сделал несколько шагов в сторону. – Его слушают те, кого ты назвал неуправляемыми, Первосвященник. – Понтий Пилат нервно усмехнулся. – Толпа всегда нуждается в предводителях и пророках, и она выбрала его. Но ваши пророки, иудей, нужны вам только мертвые. Живые они всем мешают. Я дам толпе то, что она жаждет: еще одного мертвого пророка. Рим победить нельзя! Всегда об этом помни, иудей! Всякий, бунтующий против Рима, призывающий изгонять римлян, будет лишен жизни! Но сейчас мне не нужна лишняя кровь, Каиафа. Крови одного Йешуа, этого самозваного Царя Израилева, будет достаточно, как Антипе было достаточно головы одного Крестителя.

Каиафа вышел от Понтия Пилата с тягостным сердцем. Нелегким грузом на мозг давило поручение прокуратора. Не потому, что было жаль Йешуа, нисколько, проповеди того давно раздражали священнослужителей. Фарисеи даже требовали забить его камнями, но синедрион медлил, не находя единства среди своих членов.

Гнетущее состояние сейчас было оттого, что Каиафа словно оказался зажатым между двух камней: с одной стороны, требование Понтия Пилата, с другой – нерешительность синедриона. И хотя Первосвященник чуял угрозу от Йешуа, он никак не мог решить для себя, к какой стороне прибиться.

Постоял на ступенях дворца, подышал. И медленно, провожаемый безразличными взглядами стражи, спустился вниз, где ждали двое слуг. Ноги сами повели к дому тестя Анны. Тесть, бывший Первосвященником и председателем синедриона до Каиафы, волевой матерый старик, хоть и был уже дряхл, оставался свеж умом. До сих пор почитался, имел сильное влияние на зятя и на других священнослужителей Иудеи. Пятеро его сыновей жили рядом и с Каиафой были в хороших отношениях.

Каиафа шел к тестю, чтобы посоветоваться. Он всегда делал это, когда стоял перед трудным выбором. Слуги расталкивали толпу впереди, пробивая дорогу Первосвященнику.

Дом Анны большой, с лепниной на фасаде и небольшими фигурками львов по углам. Невысокая ограда, за нею чахлая трава и хилый кустик у дорожки к дому.

Анна в серой тунике и штанах сидел в доме на крепком деревянном стуле работы римского мастера с подушкой на сиденье. Прямой, иссыхающий, с живыми глазами. Поверх усов с бородой глубокие морщины на щеках и лбу. Руки нервно вздрагивали, опираясь ладонями на подлокотники.

Он усадил зятя на широкую потертую скамью со спинкой в римской резьбе и приготовился слушать. Уже с первых слов Каиафы, когда зять заговорил о просьбе Понтия Пилата, стал одобрительно хмыкать, не скрывая, что поддерживает решение прокуратора. Конечно, искать предателя занятие для Первосвященника унизительное, неблагодарное и неприятное, как кол в заднем месте. Но важна цель, а цель у наместника, по мнению Анны, благая.

Анна напрочь отторгал Йешуа, считал бродяжным смутьяном, а речи его нелепыми и вредными. Был убежден, что Закон Моисея дан иудеям на все времена и проповедующий иное – смертельный враг. Не меньше, чем прокуратора, его сейчас раздражало происходящее на улицах Ерушалаима. Речи Йешуа, кои пересказывали Анне слуги, приводили старика в исступление, потому что он понимал, какое исцеление народу Израилеву сулил Йешуа. И злился, что синедрион был так бесхребетен. Благо, прокуратор берется за дело. Защищая римлян, он невольно защищает Храм иудейский.

Тесть молча дождался, когда Каиафа закончил говорить, выдержал паузу и негромко сипловато отозвался:

– Да, омерзительное занятие выуживать предателя, – чуть вскинул голову и обжег взглядом, – но не забывай, первый камень всегда необходим! Я неизменно на стороне Закона, а Закон учит забивать камнями лжепророков!

– Но Йешуа не называет себя пророком, – поправил Каиафа, стараясь не смотреть в глаза тестю.

– Он ставит себя выше! – недовольно выкрикнул Анна, почти с той же яростью, с какой недавно кричал на Каиафу наместник. – За это мало распять, надо выпотрошить полностью! Люд иудейский, как дитя, легко поддается обману. Помоги прокуратору покончить с Йешуа, так ты спасешь народ Израилев. Иначе Понтий Пилат управится с ним без тебя. Но тогда он еще напьется кровью иудеев, да и нас в эту кровь окунет, – Анна выпрямил спину и остановил взор на лице Каиафы.

Того обдало жаром, будто облило кипятком, но решение не могло быть легким, и он продолжал хвататься за соломинку:

– Ведь Понтий Пилат не спасает иудеев, он испугался за свое место, потому что Йешуа призывает изгонять римлян. Но разве он не прав, сколько еще иудеям на своей земле терпеть римских прокураторов и римских солдат? Я вижу, конечно, Йешуа и для нас небезопасен, но настолько ли, чтобы убивать его? Всегда успеем это сделать. Толпа изменчива, сегодня приветствует его, завтра его же забьет камнями. Может, не следует нам вмешиваться? Не понимаю, – вздохнул и отдышался Каиафа.

– Этого не надо понимать, – снова вскричал Анна, – это надо делать! – Вздрагивающая рука дотянулась до зятя. – И надо спешить! Чем раньше не станет Йешуа, тем лучше. Римляне и у меня поперек горла. Я лучше твоего знаю, что Понтий Пилат страшный человек. Жесток так же, как безжалостен могущественный Рим и боги римские, каким поклоняется прокуратор. Но сейчас он делает полезное дело. Отправь верного слугу, пускай найдет среди бродяг нужного изменщика. Таких людей узнают по запаху, от них всегда смердит. Прокуратор прав, не жалей денег. Не скупись. Не твои руки окровенятся, Понтий Пилат готовит варево.

Каиафа, не произнося больше ни одного слова, задумчиво насупился, придержал концы пояса и поднялся с места. Вздрогнул, ему показалось, за спиной у Анны увидал незнакомца. Тот возвышался над тестем, был в длинном полосатом эфоде с богатыми узорами. Расплывчатый взгляд Прондопула вбирал в себя глаза Первосвященника, приводя того в состояние сильного волнения. Каиафа услыхал голос, он, разливаясь медом по мозгу, говорил:

– Не сомневайся, Каиафа, Анна прав, и Понтий Пилат прав. Сделай то, что от тебя требуется.

Каиафа с усилием зажмурился, мотнул головой и резко открыл глаза. Никого за спиной тестя не было. Только почудилось, что деревянный пол сзади Анны под чьими-то шагами чуть слышно скрипнул.

А на следующий день Каиафа отправил своего верного слугу к окружению Йешуа.