Умер дядя Ваня… Лет тридцать я встречался с ним время от времени, общался, разговаривал, и всегда это получалось как-то само собой, не нарочно, в силу стечения обстоятельств. Но всегда, с самого начала нашего общения с ним, он казался мне примером настоящего, живого праведника, как бы пафосно это ни звучало — и мне радостно было от того, что я общаюсь с таким замечательным человеком. Сколько я помню его — он всегда находился при храме, казалось, жил там. Еще с тех времен, когда в Симферопольском Свято-Троицком соборе полы были деревянные, а стены беленые, без росписей, и во дворе, в постройках, некогда принадлежавших храму, жили люди, далекие от Церкви, и в палисадниках на растяжках сушилось белье, а из окон доносился шум житейского моря и стлался кухонный чад.

Как я уже сказал, дядя Ваня всегда был при храме. Я его нигде больше и не видел, собственно, и все наше общение так или иначе связано с храмом. И первое, что вспоминается о нем, — это то, что он ходил с подносом и собирал подаяние. Но даже и это собирание денег на нужды храма (которое больше всего смущает сознание юных пономарей) в исполнении дяди Вани выглядело естественно и просто. И, конечно, само это собирание многолетнее свидетельствовало о полном и безупречном доверии к дяде Ване со стороны всех периодически и постоянно сменяющихся клирошан. Часто его можно было видеть и в «неурочное» время, когда в храме царит благоговейно-пустынная тишина и только два-три человека сосредоточенно молятся у возженных свечей, да немногие сотрудники занимаются своими делами. Дядя Ваня тоже постоянно был чем-то занят, но притом он не был сотрудником храма в собственном смысле, насколько я знаю. То есть денег и какого-то пособия он не получал из епархиальной казны, а просто по силам, доброхотно помогал чем мог в повседневных и многочисленных нуждах храма.

Сколько я его помню, дядя Ваня был сутул, жилист, в седой жидковатой бороденке, в какой-то простой рубахе с длинным рукавом, всегда, даже в жару, и в таких же незатейливых парусиновых штанах. Словом, он был простец. Но во всем, что касалось церковного, он был благоговейно собран и даже строг местами, но не ожесточен (что тоже встречается иногда у церковных «ревнителей»). Помня и всегда нося его в сердце как образ праведника, я вдруг поймал себя на том, что о нем, собственно, и рассказывать особенно нечего. Да он и сам не стремился чем-нибудь выделиться или запомниться. И мне подумалось, что в наше время, когда каждый мнит, что должен в первую очередь как-то себя проявить, «реализовать» и выделиться — может быть, вот эта черта простейшей и смиренной неприметности, причем неприметности не нарочитой, а исходящей от самой природы — и есть первая и драгоценнейшая черта подлинной праведности. Когда человек воистину «не ищет своего», не спешит кому-то что-то доказать, а просто служит Богу и людям, делая что можно доброго не напоказ и не «разово», а повседневно, просто и неприметно, день за днем, месяц за месяцем, год за годом… Вот такой был и дядя Ваня, и таким, я думаю, он запомнился большинству знавших его людей.

Вообще, как важно, чтобы в каждой епархии были такие живые свидетели подлинной церковной жизни, свидетели, верность которых проверена не годами даже, а десятилетиями со всем разнообразием их веяний, ветров и бурь. Это относится как к священству, так и к мирянам, простым людям, которые приходящую в храм молодежь самим своим присутствием, постоянством и кротостью могут научить едва ли не большему, чем все учебники по догматике, литургике и церковному праву. Мне вспомнилось, как я исповедовал древнюю старушку и, изумляясь ее радостной чистоте, «природному» благочестию, стал допытываться, из какой она вышла среды. Как и следовало ожидать, воспитывалась она в многодетной крестьянской семье, но вот что удивительно: отец ее был вовсе неграмотным, то есть настолько, что даже расписаться не мог, но притом хранил в семье добрый порядок боголюбивой и благочестивой жизни. Бабушка эта со слезами вспоминала о том, как при всей простоте и скудости жизни, при необходимости много и постоянно трудиться в семье царила теплая и дружная атмосфера взаимной любви, заботы и взаимопомощи. Царила, пока власти предержащие не решили, что все это враждебное проявление «старого мира», который, как мы помним, нужно было непременно зачем-то разрушить… Ох-ох… Но это отдельная тема, я сейчас о другом. О подлинном благочестии, которое оказывается возможным даже без наличия светской образованности. Конечно, это вовсе не означает, что знания не нужны. Нужны и полезны, спасительны даже, но при одном непременном условии. При глубоком и ясном понимании, что важнее любых знаний — исполнение самой жизнью заповедей Спасителя. Помните, как апостол Иаков говорил: Будьте же исполнители слова, а не слышатели только, обманывающие самих себя (Иак. 1, 22). Вот этого нам и не хватает порой за всем нашим преизбытствующим «многознанием», которое к тому же подмывает многих становиться учителями там, где самим неплохо бы было еще подучиться смирению и простоте. Вот дядя Ваня — да, он учил, но не словами только… Какими были его слова? Да самые простецкие, незатейливые. Начинаешь ему жаловаться на жизнь: и то у тебя не так, и это… Слушает дядя Ваня, слушает, вздохнет сокрушенно, да и выдаст на малоросский манер, с доброй иронией: «Да нэ кажи, кума, у самой муж пьяница…» И все. Но понятно как-то сразу становится, что нет таких бед, несчастий и трудностей, которые с помощью Божией нельзя было бы пережить христианину. И как-то становится отраднее и радостнее на душе…

О жизни его за пределами храма я, как оказалось, тоже совсем ничего не знаю, хоть мы и общались с ним довольно много, особенно в 1993 году, когда я работал сторожем сначала в Свято-Троицком соборе, а потом — в восстанавливающемся храме Петра и Павла. И вот мне подумалось сейчас, что и в этом, может быть, заключена еще одна существенная черта той самой праведности, о которой я говорю: дядя Ваня совсем почти не рассказывал о себе, и не потому, что был как-то особенно замкнут, а потому, я думаю, что он вообще мало собой интересовался, и не казалось ему, что собственная его персона — повод для какого-то важного и содержательного разговора. Все, что мне удалось узнать от него, — это то, что до пенсии он работал водителем троллейбуса. Все. Но хоть он о жизни своей и не рассказывал ничего, но я уверен, что родом он был из семьи православной, церковной. Просто все его поведение — и образ мыслей, и речь, и поступки — все свидетельствовало о причастности к устоявшейся православной традиции. К устоявшейся, то есть без тех новомодных чудачеств, «откровений» и нововведений, которые часто происходят не от подлинного благочестия, а именно что от ума. Причем от ума новоначального, не обученного еще послушанию, смирению и кротости, постоянству в молитве и доброделании.

Самый яркий эпизод нашего с дядей Ваней общения связан с совместным копанием могилки для почившего настоятеля Петропавловского собора — отца Симеона Хивренко. Это было тихим и теплым сентябрьским днем 1993 года. Причем опять-таки — эпизод этот яркий, но и рассказать о нем особенно нечего, потому что все те неспешные и задушевные разговоры, которые мы вели с дядей Ваней весь день, пока копали по очереди эту могилку за северным приделом храма, — из этих разговоров я совсем ничего не запомнил. А запомнилась, точнее, запечатлелась, легла светлым чувством на душу и в сердце сама атмосфера. Простой, однообразно неторопливый труд, ясный теплый день, тонкая и светлая грусть по почившем настоятеле, и вместе с тем — какая-то неизреченная тихая радость на сердце… Почему-то запомнилось, как вечером уже, после работы, поднесли нам по стакану молодого, пенящегося вина. И как дядя Ваня, перекрестившись и прочтя молитву, выпил неторопливо и чинно этот стакан до дна. Почему-то даже в этом простейшем действии была запечатлена какая-то простая и глубокая правда… Правда простеца, труженика, доброго, любящего Бога христианина, совершающего сознательно и мирно свой земной путь на пути в Небесное Царствие.

Последний раз я увидел дядю Ваню недавно, может быть, месяц или чуть больше того назад. Было какое-то большое торжество, кажется, день памяти святителя Луки, множество людей в самом храме Свято-Троицком и вокруг него, множество радостных улыбок, встреч, оживленных бесед, пестрых праздничных одежд. И вот, во всей этой доброй и радостной многоголосице и суете, во дворе церковном я встретил дядю Ваню. До этого я его уже несколько лет не видел. Он сильно постарел, сдал, но все так же держался молодцом. Мы обнялись с ним, перемолвились парой каких-то совершенно не значащих, но теплых и простых слов и… все.

А на днях мимоходом в телефонном разговоре редактор нашего православного издательства «Родное Слово» Володя обмолвился: «Ты знаешь, дядя Ваня-то умер. И похоронили уже…»

Да как же умер? Ладно, плотью, конечно, как всем нам положено, умер, почил, упокоился с миром, но душою, духом… Не умирают такие люди! Жив праведник и за нас еще, может быть, замолвит словечко пред Богом.