Для средних прихожан и литургия начинается «средне», где-то между третьим и шестым часами, для прилежнейших — с возгласа перед часами. Но на самом деле все начинается раньше, когда ничего еще не читается в храме и батюшка в благоговейной тишине совершает в алтаре проскомидию.

В этом священнодействии много тонкостей, а где много тонкостей, там и больше возможности для ошибок, разночтений, неправильностей и неточностей. Где-то будущему священнику не так объяснили, что-то он недопонял, недоучил, недослышал, и вот начинаются эти самые неточности, а иногда и нелепости, которые в богослужении, конечно, недопустимы.

Я об этом говорю потому, что, уточняя подчас у наших, крымских батюшек те или иные детали богослужения, часто слышу как бы сами собой разумеющиеся, но исполненные значения слова:

— Ну как отец Георгий учил!..

Это означает, что честной отец не отсебятину какую-то несет, а говорит о вещах проверенных и точных. «Как отец Георгий учил…»

Необыкновенный он был человек — протоиерей Георгий Северин. И не только по своему высокому авторитету в епархии, но и по духу, по самому строю души. Вот есть у регента камертон — без него нельзя, не будет пения, гармонии, не зазвучит хор… Вот так и отец Георгий в известном смысле был духовным, нравственным камертоном для нескольких поколений студентов, ставших затем и священниками.

Преподавая литургику в епархиальном училище, он никогда не заставлял нас зубрить, не вдалбливал механически в голову знания, но ревностно и взволнованно искал в нас просветы подлинной, горячей любви и стремления к Богу. И если находил — радовался, справедливо полагая, что любовь будет лучшим руководителем и строжайшим судьей в иерейском служении. Никогда он не говорил об этом прямо, но видно было, с каким трепетом он относится не только к своему делу, но и к нам всем — будущим пастырям, видя и ценя в нас то, что, может быть, мы сами еще не видели и не ценили.

Почему-то нигде не писали об этом, но сам отец Георгий рассказывал нам, что ему довелось в дьяконском сане сослужить владыке Луке. Он даже приводил некоторые особенности, детали служения святителя, которые заметить и запомнить мог только человек особенно чуткий к живому богослужебному опыту. Значит и тогда — в начале своего пути он был таким: трепетным, внимательным и строгим к себе служителем. И, конечно, святитель Лука для отца Георгия был таким же точным и необходимым камертоном, каким сам отец Георгий являлся и является для многих из нас.

Это видно даже из акафиста святителю, который отец Георгий составил и который звучит теперь в самых отдаленных уголках мира:

У преподобного Симеона Нового Богослова есть пламенные и страшные слова о том, что нельзя причащаться Святых Христовых Таин без слез. Это звучит как некий идеал, желаемый, но не всегда достижимый, однако сам преподобный настаивает, что это и только это должно быть нормой, выражением нашего крайнего благоговения, любви и осознания своего недостоинства. На те доводы, что люди, мол, разные и один «по природе» мягок, слезоточив, а другой напротив — суров и скуп на выражение чувств, преподобный Симеон оставался непреклонен и утверждал, что дело здесь не в природе, а в вере, благоговении и страхе Божием.

Отец Георгий плакал не то, чтобы во время причастия, а на уроках, перед учениками, плакал, не стыдясь слез, когда начинал говорить о Господе и о служении Ему. Он не мог совладать с собой не потому, что был безвольным и слабохарактерным человеком, а потому, что сама благодать Божия, дарующая осознание живого присутствия Божьего, не позволяла ему чувствовать себя иначе.

Однажды, говоря о недостоинстве священника, любого священника перед величием святости, он как бы от третьего лица рассказал историю, которую все присутствующие восприняли, как откровение его личного опыта. Вот что он рассказал.

Один священник, стоя уже перед престолом, почувствовал, что он не готов, рассеян, не собран… словом, не может совершать столь великое и страшное таинство. Это его приводило в еще большее смущение и расстройство. И вдруг он почувствовал укрепляющее и ободряющее присутствие в алтаре Самого Господа. Господь как бы говорил ему: «Не страшись, смелее, Я Сам буду совершителем таинства, а ты только делай со страхом Божиим и верой то, что должен делать, что от тебя зависит». Священник отслужил литургию, и в самом конце ему видимым образом явился Господь…

Здесь отец Георгий заплакал и ни у кого не повернулся язык спросить:

— А с кем это случилось, батюшка?

О том, как рачительно и благоговейно была устроена приходская жизнь в храме Трех Святителей, где отец Георгий служил настоятелем, думаю, лучше и подробнее расскажут многочисленные прихожане этого храма. А я только добавлю вот что.

Когда отец Георгий умер, ночью нужно было у гроба с его телом читать Евангелие. Я пришел часов в двенадцать. Отец Богдан дал мне облачение, кадило с ладаном… Евангелие уже покоилось на аналое в изголовье покойного. В храме было пустынно и тихо.

Я читал, служил литии, как положено, а в конце, уходя, наклонился, чтобы поцеловать руку покойного. От его тела исходило благоухание. Это не было благоухание ладана, каких-то ароматов, смирны, но особое, тончайшее благоухание благодати, которое не столько услаждает душевные чувства, сколько сам дух приводит в умиление и светлую радость. Позже я узнал, что многие в эти дни прощания с отцом Георгием чувствовали это благоухание.

Мы верим, что он достиг Небесного Царствия, и со всеми святыми, со своим великим наставником святителем Лукой, молится, ходатайствует о нас, грешных. Но все же как не хватает его здесь, на земле, не хватает реально и во плоти живущего человека, который своим примером, молчанием, словом, своими невидимыми слезами у престола звучал бы для всех нас точным и строгим, но радостным и возвышающим душу Божественным камертоном!