Во внешней нашей жизни все бывает иногда неприглядно и неказисто. Но вот за этой самой убогостью и неприглядностью скрывается очень часто это самое загадочное, но чуткое к добру и правде русское сердце.

Вот вам недавний пример.

Я иду довольно поздним утром из нашей поселковой больницы, где причащал больных. Иду в епитрахили и с дароносицей на груди. В руке несу свой требный чемодан. И вижу, что впереди меня маячит фигура. Тощий мужичок, уже, видимо, преклонного возраста, в простой светлой рубахе. Как-то спина его искривлена то ли от болезни, то ли от многих лет и усталости жизни, а в руке он несет и покуривает время от времени сигарету. По нетвердости его походки я понимаю, что мужичонка этот с утра уже малеха поддал. И я напрягаюсь невольно, потому что тягостно бывает общение трезвого с пьяным, а особенно если этот пьяный сердит и озлоблен. И если встречается ему священник, то эта встреча становится поводом для сугубого «выяснения отношений с Богом», да еще с пьяных глаз, так что это действительно бывает трудно все слушать и переносить. Вот почему я сжимаюсь внутренне всякий раз, когда угадываю неизбежное сближение с пьяным или даже просто с подвыпившим человеком. Вот так и сейчас. Мужичок идет впереди меня по сельской дороге, а я искусственно замедляю шаг в надежде, что не успею его обогнать до школы и мы с ним как-нибудь разминемся, не встретившись. Он идет, заметно петляя, впрочем не слишком, не так, как петляет человек совсем уже пьяный вдрызг, но все-таки прокладывает свой маршрут несколько витиевато.

Но у меня сегодня такое редкостно-благостное расположение духа, что я напрягаюсь не сильно. Я только что общался с больными, причащал их, а в такие моменты как-то особенно явственно чувствуешь близость Божию, благодать, изливающуюся обильно на всех «страждущих и озлобленных». И вот я под впечатлением этой встречи иду, замедляя шаг за вихлеватой спиной в светлой рубахе, и молюсь как могу об этом незнакомом человеке, повторяя одно и то же: «Приведи его, Господи, к познанию истины! Приведи его, Господи, к познанию истины!..»

Вот уже за деревьями, за зеленью листвы маячит здание школы и знакомая развилка, как вдруг появляется из проулка группа селян, и этот человек останавливается перекинуться с ними парой слов, а я хоть и медленно, но иду и понимаю, что так или иначе, но встречи с ним не избежать. Но он не долго говорит о чем-то общеприветственном. А потом вдруг что-то совсем простое такое на прощание добавляет: мол, здоровья нет уже и… Ивану привет передавай… И как-то так просто, задушевно он это сказал и еще поклонился в конце слегка, что стало сразу понятно: он и не пьян вовсе, а так, может быть, только слегка подшофе. И идет он неровно, скорее всего, от болезни, даже, может быть, после инсульта… И еще — я понял вдруг по интонации, по этому полупоклону смиренному, что мужичок этот на самом деле человек добрый. И как-то мне так радостно стало и отрадно на сердце, как будто я нашел очень нужную, но давно потерянную вещь.

На развилке я его обогнал, прошел несколько шагов и слышу:

— Батюшка, погодите…

Я остановился и повернулся к нему.

— Можно вам вопрос задать?

— Да, можно, конечно.

— А вот яблоки — к чему снятся?

Я хотел что-то «умное» сказать про рай, про грехопадение Адама, но потом воздержался и… ничего не придумал.

— Да не знаю, — ответил, — может быть, и ни к чему… Просто снятся и снятся…

Он засмеялся простодушно и облегченно и подытожил:

— Ага, значит, нейтральное это… Ни то, ни то… Ну, это хорошо… А вот еще: мамочка мне снится постоянно… и сестра. Это к чему?

— А мамочка ваша жива? — спрашиваю.

— Нет, покойница. И сестра… Сначала мамочка умерла, а потом и сестра. И вот они все снятся и снятся. Мамочка все здоровья желает, добрых лет жизни…

— А вот здесь я вам уже прямо скажу, — встрепенулся я, обнаружив знакомую тему, — раз покойные снятся, значит, просят молитв о них. Об этом многие духовные люди говорят. Так что надо о близких своих молиться…

— А я вот… батюшка… даже не знаю, как это — молиться. Но вот по утрам я всегда им Царствия Божиего желаю и водочки еще обязательно выпью за них… грамм по сто.

Он это говорит совершенно искренне и серьезно, как будто так и надо, безо всякой подначки и в простоте.

— Что Царствия Небесного желаете, — это очень хорошо и правильно, — отвечаю я, — вот только выпивать при этом не надо. Неправильно это. Потому что молитва — это дело Божие, а выпивка… Ну чего тут хорошего? Это страсть, грех, а Царствие Божие с пьянством, с грехом несовместимо.

Тут мой собеседник оживляется.

— Отец, а научи меня, как это… молиться… Ну вот как это? Я просто понять хочу…

— Да как… — отвечаю я, понимая, что невозможно сейчас начать диктовать ему какие-то молитвы.

— Ты, отец, просто Богу воздыхай от сердца, как можешь… Вот все время: дома, в пути, где угодно… самыми простыми словами, вроде: «Господи, научи меня жить по-доброму!..» Или: «Господи, помилуй мя, грешного!» Вот и повторяй так, когда хочешь: и дома, и в пути, вслух или про себя, только от самого сердца, от самой души, и Господь тебя не оставит, обязательно поможет… А помолившись — возьми и перекрестись хоть иногда.

— А ты, отец, научи меня. Как это… перекреститься. Научи, я не знаю.

Мы остановились, и я стал ему рассказывать, как правильно осенять себя крестным знамением.

— Возьми вот так три пальца вместе собери, в щепоть. Это в знак того, что мы в Святую Троицу верим. Нет, нет, на правой руке. Сигарету сейчас в левую возьми, а лучше выбрось. Да, вот так. Эти три пальца вместе собери, а эти два к ладони прижми. Это значит, что Господь наш Иисус Христос — истинный Бог и истинный Человек.

Он внимательно смотрит на мои руки и старается повторить за мной — неуверенно, едва ли не первый раз в жизни пытается сложить в троеперстие слегка подрагивающие от волнения большие, заскорузлые пальцы с крупными, увенчанными черным полумесячьем ногтями.

— Вот, а теперь вот так. На лоб накладываем пальцы… на живот… потом на правое плечо… — он старается повторять за мною, но по «зеркальному обману» его тянет влево. — Нет, нет — вправо, на правое плечо накладывай пальцы. Теперь на живот. Да, вот так, а теперь поклонись так слегка, голову склони. Вот хорошо. Ну и еще раз вместе.

Мы с ним крестимся неторопливо еще раз. На лице его отображается сосредоточенное благоговение.

— Так что за мамочку и сестру надо молиться. Самыми простыми словами: «Прости им, Господи, грехи! Даруй им Царствие Небесное!» Вот и все. Мамочка-то крещена была?

— Да, конечно.

— А сестра?

— И сестра тоже.

— А как их звали?

— Мамочку — Нина, а сестру Натальей.

— Вот и молись за них, и им радостно будет, что ты за них молишься. А… вас-то как зовут? — спрашиваю я, почему-то снова переходя на «вы».

— Николай.

— Ну вот и добро… А еще хорошо бы вам в храм прийти. Потому что в храме особенно хорошо родных поминать. У нас в субботу и служба будет специальная — заупокойная, как раз утром. К восьми. Приходите. Да хоть на минутку: постоите, свечечку поставите, за маму и сестру помолитесь, а я помяну их в алтаре, и хорошо будет… А в воскресенье — Троица Святая. Так что приходите — будем рады…

— Ну добро, батюшка, добро, — и Николай радостно, крепко тискает мне ладонь своей болезненно-бледной рукой с какой-то нечитаемой уже и размытой стародавней наколкой.

Я прощаюсь с ним — с простым сельским, подвыпившим слегка, но добрым мужиком, каких миллионы на Руси, и понимаю… что я ничего не понимаю. Я иду дальше, здороваюсь с щебетливыми детишками на школьном дворе и все думаю, думаю: да, надо, надо учить людей, конечно, но ведь не наши слова учат, вернее — не они только. И не так все «грамотно» в жизни бывает, как в книжках прописано. Но и в этой неправильности присутствуют непостижимым образом (только приглядись) и правда, и святость, и красота. Может, потому, что Дух дышит, где хочет (Ин. 3, 8). Уж не знаю, как и объяснить это. Но мне почему-то верится, что Господь и этого мужичка не оставит, даже если он не засядет завтра за изучение катехизиса… не оставит, потому что душа его тянется к свету, ищет правды, и за одно это расположение сердца Господь не оставит его, не отвратит Лица Своего.

А уж с меня, грешного, — спрос иной.