Он жил по соседству с нами, на одной лестничной площадке, он и его жена с сыном от первого брака. А своих детей у дядь Вовы не состоялось. Был он моложе своей жены лет на восемь. И сошлись они, как я понимаю, на любви к искусству.

Теть Люда — жена — по природе своей вообще была массовица-затейница. Любила все пестрое, звонкое… чтобы музыка бодрая, народ веселый, духи, наряды… к изящным романам тяготела… Добрая, сентиментальная душа городская. А дядь Вовка… он другой. Сам сибиряк и… душа в нем такая… скрытая вроде, не выдающаяся, простая, но вместе с тем и чуткая к красоте, и к музыке тоже… только к другой, задушевной, народной. Говорят, в молодости дядька Вовка здорово играл на гармони. Тем, кажись, теть Люду и покорил. Но потом переехали они в город, заперлись в четырех стенах стандартной хрущевки… дядька Вовка пошел работать на консервный завод, стал выпивать… сперва эпизодически, а потом и систематически, как водится, ну и музыка кончилась. Потянулось шуршание будней.

Жили втроем в однокомнатной квартире. Пасынок вырос, молодость прошла, и стало, как я понимаю, дядьке Вовке скучно жить на свете — просто невмоготу. Пил он уже крепко, запоями, хоть и с просветами существенными. Беда, что тут скажешь. Скучная и страшная проза нашей безбожной реальности.

Из хорошего вот что — дядька Вовка был мастер на все руки. Иногда, если отца не было дома и нужен был какой-то инструмент, а мы не могли его найти, — мама стучалась по-соседски к дядьке Вовке и просила: «Володь, дай… (плоскогубцы… ножовку… дрель)». И дядька Вовка с тайным упоением открывал свою заветную кладовку, заваленную всяким инструментом, но заваленную как-то так художественно и сподручно, что он быстро находил, что ему было нужно, и приходил к нам чинить поломку. Сам… Я всегда замечал, что он делает это не по чувству какого-то долга, даже не по принуждению совести, а именно в охотку, с радостью. Даже словно это была для него отдушина какая-то.

Вот и еще беда (кроме выпивки): матерщинник был дядька Вовка ужасный, просто даже можно сказать виртуозный мастер по этому делу, и было понятно, что так вот заведено где-то там, в сибирской деревне, откуда он родом, что матом там не ругаются, а в самом деле разговаривают. И он забывался иногда. При матери моей вворачивал крепкое словцо или скабрезную прибаутку. Но мама моя брани не переносит на дух и всегда его строго останавливала. И я видел, что дядьке Вовке — этому буяну и рукосую — приятно, что кто-то его останавливает от злого дела властно, со строгостью… словно он даже радовался, что есть, в самом деле, еще на свете правда… Интересный он все-таки был мужик…

Но главная беда — дядька Вовка был нехристь, некрещеный, и к вере, к религии относился весьма пренебрежительно, а порой и язвительно. Ну так — не вдаваясь в подробности… без разбору и без особой злобы, а по давнему нашему «совковому» обыкновению. Как его научили в деревне безбожные сородичи, да в культпросветучилище позже, так он и позволял себе иногда высказаться, как ему казалось «по существу». Съерничать. Но мама его и тут всегда осаживала, и он останавливался, точно прислушивался к чему, приглядывался в себе самом. Мерковал…

А я между тем рос, рос и достиг того чудесного возраста, когда все хочется попробовать, узнать, понять и сделать… и причем все сразу и именно чтобы не так, как у всех. В то время магнитофона у меня не было, зато был проигрыватель, и стали уже появляться первые «официальные», а еще недавно запрещенные пластинки: «Дип Перпл», «Лед Зеппелин», «Джетро Талл»… И вот я врублю музон, слушаю, а меня аж распирает от счастья! Но своего восторга мне мало, нужно непременно, чтобы все восторгались, и я делаю звук на полную, чтобы весь дом «тащился», потому что не тащиться здесь никак невозможно. Это же цеп-пе-ли-н!

И потому, когда дядька Вовка начинал кулаком барабанить в стену, я на него крепко серчал и считал человеком отсталым. Но музыку все же делал потише.

Между тем начались самые мутные времена — перевал с восьмидесятых на девяностые. И уже ходили мы в магазин со смешными талонами-бумажками, где было написано: «Приглашение на покупку» сахара, или крупы, которых все равно на всех не хватало. И вот при всем развале к пустым прилавкам и мусорным ветрам в головах добавилась та беда, что водка снова, после недавней «антиалкогольной» кампании, оказалась «в законе», и «катали» уже эту водку кому только не лень. И травились и мерли как мухи, но следить уже за всем этим было некому и некогда, и гробов на всех не хватало, так что хоронили все чаще в полиэтиленовых пакетах. Такое было время…

И дядька Вовка пить уже стал в самом деле по-черному. Мамка моя за него молилась, я знаю. А теть Люда… Может быть, она в Бога и веровала, но не по-церковному, и меняться ничуть не хотела, жила уже как живется, да и все тут. И дядька Вовка полез как-то в пьяном виде на даче на бак. Водовоз подъехал, и нужно было крышку на баке открыть и направить шланг. Дядька Вовка полез, да оступился и упал с двухметровой высоты. И так неудачно, что сломал позвоночник.

Долго он лежал в больнице, потом на коляске передвигался. Побледнел, осунулся, поскучнел совсем; и однажды, когда он был в санатории, теть Люда прибежала к нам в панике, потому что ей привиделся вдруг дядька Вовка в петле посреди комнаты, и она все плакала, говорила, что боится за него. И мама все уговаривала ее сходить в храм, поисповедоваться, но она, кажется, так и не пошла.

Дядька Вовка вернулся из больницы и санатория домой, стал пить меньше, постепенно приноровился передвигаться на костылях, но полное выздоровление ему уже никто не обещал. Ну и он как-то смирился.

Между тем я продолжал слушать свои пластинки и как-то купил новую: церковного композитора Дмитрия Бортнянского. Как сейчас помню — Камерный хор под управлением Валерия Полянского.

Для меня это было в диковинку. Это была совсем другая музыка, нежели та, к которой я привык. Я слушал ее, и для меня, может быть, впервые открывался какой-то особенный мир: иной, зовущий, ни с чем не сравнимый и ни на что не похожий. Я был увлечен и слушал пластинку снова и снова, правда, уже приглушив звук, помня дядь Вовкино недовольство и сострадая его беспомощности.

Как-то я зашел к нему, уж не помню, зачем, и вдруг дядька Вовка говорит:

— Слышь, а что это там у тебя вчера такое, вроде как пение церковное?

Он говорил это, смущаясь, и лицо у него было как будто не дядьки Вовки, а мальчишки, такого доброго, деревенского паренька, чистого и простого. Я дядьку Вовку таким еще не видел.

— Да это я пластину купил, дядь Вов… Бортнянский…

— Ну ты это… — продолжал дядька Вовка как бы между делом, — ты в следующий раз, если будешь эту пластинку ставить — погромче сделай… вот что… Хорошо поют.

Честно скажу, для меня этот разговор стал откровением. Я такой просьбы и такого отношения к духовной музыке от дядьки Вовки не ожидал никак.

Но слушая с тех пор пластинку Бортнянского, я делал звук погромче и знал, что там, за стенкой, дядька Вовка старается меньше шуметь, а может быть, и вовсе оставляет свои дела и слушает. И мне было радостно оттого, что ему радостно. Особенно одно произведение — «Живый в помощи…» — я его чаще всего слушал.

Между тем я женился, родилась дочка, потом вторая. Нам стало тесновато вшестером в двухкомнатной квартире, и мы стали с женой снимать жилье.

Дядьку Вовку я видел теперь совсем редко, только когда приходил в гости к родителям. Годы мелькали, неслись в делах, в суете… и вот я однажды узнал, что дядь Вовка оказался в больнице с циррозом печени. Пить он перестал, между прочим, еще раньше, но процесс уже был необратимый, так что ничего уже нельзя было поделать.

Я вспоминал его и только жалел, что хороший, в общем, и добрый мужик так и уйдет из жизни некрещеным. И точно, в один из приходов моих к матери я узнал, что дядька Вовка помер в больнице.

Грустно мне это было слышать, и я все думал о нем, о его жизни, вспоминал концерт Бортнянского и изумленную, светлую радость нашего дядьки Вовки.

— Да, — сказал я маме, — хороший ведь был мужик, жалко, что нельзя о нем помолиться в церкви, свечку поставить!

— Как это нельзя, почему? — встрепенулась мама.

И тут я узнал, что незадолго до смерти, уже в больнице, дядька Вовка вдруг неожиданно для всех попросил позвать священника… Сам. Потом он поисповедовался от души, принял святое крещение, причастился. И так, в чистоте младенческой отошел к Богу, Которого, как я понимаю теперь, он в глубине сердца всегда любил и искал. Просто не сразу сумел это понять.