На 21 июля — день празднования иконы Казанской Божией Матери — назначено было венчание в храме Адриана и Наталии, что на Французском бульваре в Одессе.

Накануне гости присматривали уже букеты, мамы суетились на кухне, отцы на балконе толковали «за жизнь», а мы с Аленкой — виновники торжества — собирались пойти погулять. Как будто никто не знал, куда мы идем на самом деле.

Ночью Алене приснился старец, ее духовный отец. Вроде как лежит он на лавке в своей келейке, облаченный во все монашеское, приподымается, садится и манит Аленку: «Ну-ка, иди сюда…» С тем и проснулась. И призналась: утаила от старца, что под венец собралась, побоялась — не благословит. С другими уже были случаи… Да видно, от судьбы не уйдешь. И решили мы: как старец скажет, пусть так и будет. Оба мы в монашество собирались, в монастыре и встретились, так что ж поделаешь — может, настала пора расстаться? На все воля Божия!..

Добрались до монастыря. Входим в ворота — ни души, только птички щебечут на все лады. Возле палисадничка, у кельи старца останавливаемся. Молчим. Прощаемся будто. Ну… с Богом. Аленка заходит, а я остаюсь. Жду ее три минуты… пять… десять. Наконец выходит, заплаканная вся… и сердце обрывается. «Все. Кончено», — думаю. А в ответ: «Благослови-ил…» — и в рев.

Умиленные, радостные идем к храму, спешим излить свою благодарность. Отошли уже метров на двадцать и вдруг я, — даже не знаю почему, — оглянулся. Старец приоткрыл дверь, высунулся из кельи и… манит меня рукой — точь-в-точь как в Аленкином сне.

Я вернулся, вошел. По стенам сохнут пучки трав, их запах смешивается с запахом ладана и какой-то приятной, уютной ветхости. Батюшка накрывает меня епитрахилью и исповедует. Мне хочется выговориться до конца, и я говорю, а сам думаю: «Что же я делаю? Ведь совсем не о том нужно сейчас говорить. Не о том, что я все еще хочу быть монахом, не о том, что за брата сердце болит, и я хоть сейчас готов уйти в монастырь, лишь бы у него было все хорошо…» Но старец слушает, а сам словно далеко где-то мыслями и все повторяет: «Ну ничего… ничего… — потом вдруг в какой-то момент сжимает руками мою голову, умолкает на миг и уверенно, благостно возвещает: — Жених… жених!»

Теперь умолкаю я, а старец продолжает и много еще говорит, но запомнилось только одно: «Ничего… поживете, как голубки, и — с Богом за синее море…»

С той поры минуло шестнадцать лет и можно с уверенностью сказать, что без благословения отца Ионы наш брак, несомненно, распался бы. И даже не один раз. Особенно было трудно в первые три года, потом стало полегче…

Помню в Одессе, после очередного скандала я оказался на улице без копейки денег в кармане. Переночевал на подоконнике в здании вокзала, а утром пошел в горсад и предложил какому-то местному коробейнику на реализацию резной образок. Тот оценил его в двести пятьдесят тысяч купонов. Билет до Симферополя стоил триста. Я согласился — махнул рукой — и, чтобы хоть как-то скоротать время, поехал на трамвае. Куда? Сам не сразу понял, что в монастырь. Мне было невыносимо тяжело, тоскливо, хотелось помолиться в спокойной обстановке, да и просто побыть в тишине.

Едва я вошел в ворота, как увидел отца Иону. Он шел по боковой аллее, и я поспешил навстречу, чтобы взять благословение. Удивительно, что батюшка обрадовался мне как родному и даже заключил в объятия, хотя мы были едва знакомы. Он стал расспрашивать о нашей с Аленой семейной жизни, но мне как-то не хотелось жаловаться, и я отвечал уклончиво общими фразами.

Так, беседуя, мы подошли к келье старца и стали прощаться. Отец Иона порылся в кармане, достал сложенную бумажку в пятьдесят тысяч купонов и протянул ее мне.

— На, возьми.

Я испуганно запротестовал:

— Что Вы, батюшка, я не возьму… мне не надо…

Тогда он внимательно посмотрел мне в глаза и решительно протянул деньги со словами:

— Нет, тебе надо!

Я, признаться, сам не знаю отчего, заплакал…

Когда я возвратился в горсад, «коробейник» вручил мне двести пятьдесят тысяч за проданный образок, и с батюшкиными деньгами это составило как раз стоимость билета до Симферополя.

Все это было. А через восемь лет я снова приехал к старцу — теперь уже из Крыма — просить совета.

Утренняя зябкая свежесть. За ночь провеяло, проняло ледяным холодом, а ведь вчера еще было тепло, солнечно. Теперь я всматриваюсь в бледные небеса и уговариваю себя: ничего, это утро только, а там рассинится, воробышки завозятся, зазвонят трамваи и день суматошный, весенний обогреет, одарит еще душу теплом.

В автобусе греюсь, думаю: хорошо, что далеко ехать. Но все, что растягиваешь, быстро проходит, и вот водитель уже кричит:

— Женщины! Монастырь, кто спрашивал?

Я выхожу следом и иду по широкой аллее, в конце которой уже виднеются высокие под аркой ворота. Я обгоняю одну старушку, другую, третью и вдруг понимаю, что они тоже спешат, ковыляют, как могут быстро, но куда же им поспеть за мной, молодым? Я сбавляю ход. Куда торопиться, успеем все.

Но вот и знакомые ворота, боковые, распахнуты настежь. За ними слева келейка старца. Теперь она закрыта, но перед ней уже теснится народ — человек тридцать. Я спрашиваю:

— Здесь очередь или как?

— Очередь, очередь, — отвечают запальчиво, торопливо.

— Ну тогда, кто крайний?

— За мною будете! — отзывается пожилая женщина в платочке.

— Старец здесь? — спрашиваю я у другой женщины, кивая на закрытую дверь.

— Нет, в храме.

— Вот хорошо! Тогда я тоже пойду, может, причаститься успею… Из Крыма приехал, — поясняю я, смотрю на «бабушек» и уже не помню, за которой из них занимал. Приходится переспрашивать. Ну вот теперь уже точно запомнил: в коричневом платочке с рисунком белым — это «моя», и на подбородке еще бородавка — для верности запомню. Теперь можно смело идти в храм.

Служба уже идет, но я не могу понять — давно ли? Сегодня литургия Преждеосвященных Даров, а я ее плохо знаю… В соборе сумеречно, ярко горят свечи. Людей много, но не битком; стоят, покашливают, вздыхают, слушают, прикладываются к иконам… Монахи поют на правом клиросе протяжно, неторопливо. По-монастырски.

Я захожу в исповедальню. Так вот, где народ весь — не протолкнешься. Я пробираюсь бочком, выясняя все то же — кто крайний? Занимаю очередь и только тут понимаю, что исповедуют три священника и очереди тоже три. Отец Иона где-то там, впереди, его и не видно за беспорядочной россыпью покаянно склоненных голов. Слева у окна исповедует отец Арсений, это к нему я встал. Тоже людей много, но поменьше. И прямо справа от меня, чуть в глубине — молодой священник, отец Зосима, поблескивает благообразно-сердито очками: отчитывает за что-то прихожанку:

— Ты не оправдывайся, не оправдывайся. Кайся, раз исповедываться пришла! — и пристукивает — так — рукой по аналойчику.

— Каюсь, батюшка, ка-аюсь! — сдается она и плачет.

Отец Зосима вздыхает, накрывает епитрахилью и читает разрешительную молитву.

Вдруг я вижу: далеко совсем, так кажется, а на деле метрах в четырех, не больше, поднимается над всеми изможденный лик старца. Первое, что чувствуешь, это крайнее, болезненное его истощение, а второе — покрывающую обильно человеческую немощь Божественную благодать. Как будто на миг преображается мир. Это чувствуешь быстрее, чем успеваешь понять. Старец склоняется, и все становится прежним.

Я закрываю глаза и жду. Окрик отца Арсения выводит меня из забытья.

— Э, отец, это что еще за голосование?!

Я поднимаю глаза и вижу действительно частокол взметнувшихся рук.

— Часа пол осталось, все не успеют, — поясняет, будто оправдываясь, монах.

— Ступай, ступай, отец, — машет рукой батюшка Арсений. — Все успеют. Кому надо — те все успеют.

Монах смущенно пожимает плечами и, поклонившись, уходит.

Значит, до причастия осталось полчаса и я, вероятно, тоже не успею поисповедаться… Но, — в чем дело? — к отцу Зосиме никто не подходит. Вот он уже и собираться стал. Разве он не священник, разве ему не дана от Господа власть разрешать от грехов?! К старцу я потом пойду, а сейчас главное исповедаться и причаститься.

Слава Богу, причастился! И хотя тяжесть и смута все еще клубятся угрозами, но это где-то снаружи, а в сердце — я знаю, чувствую — Сам Господь и Он оживляет душу, окрыляет и открывает новые горизонты!

Я выхожу из храма, в ушах от долгого стояния звон. Медленно иду на онемевших ногах в сторону келейки… и останавливаюсь, озадаченный. Не тридцать человек уже, а по меньшей мере семьдесят толпится у келии. Оживление, суета, гомон: «Я за вами, а вы за мной были, а вот та женщина в красном берете за нами стояла, а теперь впереди… Эй, женщина, совесть имейте!» Гвалт стоит, как на базаре.

Я нахожу старушку, за которой занимал очередь, но и она в растерянности — поняла, похоже, что попала впросак.

Становлюсь уже где придется, и жду вместе со всеми. Рядом мужичок крепкого вида, стриженый «бобриком», с пробивающейся сединой. Говорит оживленно, обращаясь ни к кому и ко всем сразу:

— А перестал… перестал уже исповедовать этот, как его? Батюшка. Прямо вот передо мной перестал, представляете? Моя очередь как раз, а он — хлоп и все. Ну надо же… Да я вообще-то… Вот вы верите? — обращается он вдруг к женщине и тут же продолжает со скептической гримасой, не дождавшись ответа: — Да и я не верю. И уже решительно добавляет: — Никогда не верил и сейчас не верю… Но вот — надо же… Представляете… не болел никогда, а тут такое! — инфаркт и инсульт вдогонку. Все сразу. Представляете?! Нет, ну понятно… Работу потерял, переживал, не спал ночами… Но все же. За что мне?! Я ведь безгрешный. Ну, нет у меня грехов и все. Не пил, не курил никогда и вдруг такое! За что?! — Он в искреннем недоумении. — Не знаю… схожу к этому, как его… батюшке! Да, к батюшке схожу, может, вылечит?..

Служба закончилась, люди подходят, присоединяются, и толпа растет, громоздится, колышется. Дети кричат, бесноватые воют, шум, галдеж стоит непрерывный, и все дожидаются, ждут с нетерпением старца. А он уже четыре часа на ногах, по-человечески слабый, больной старик, которого попросили затащить на гору мешок с камнями. И он по смирению своему тащит, едва живой, а тут к нему прорываются, лезут настырно… да вот такие же точно, как я:

— Батюшка, мне соседка «поробыла», шо делать?

— Батюшка, а правда, что скоро конец света?

— Батюшка, а чего это вы без очереди пропускаете — вон ту, в косынке зеленой?

 

Отец Иона (Игнатенко)

 

И так далее и тому подобное, с людьми, с их невежеством, суетой, болью, бедами неразрешимыми, тяжкими один на один и сейчас придет сюда… опять слушать и отвечать, да ни что попало, а то… единственно верное, главное, что нужно ответить, что ждут! Боже мой, как же ему должно быть тяжело! Я полчаса просто стою в толпе и уже ошалел, а как же он выдерживает это все?! Благодать укрепляет, конечно, но по-человечески, наверное, очень и очень трудно.

Но вот оживление, все оглядываются, проходит шумок:

— Идет! Батюшка идет… отец Иона.

И он проходит, смиренно склонив голову; взгляд не выражает ничего человеческого… терпение одно, безграничное терпение, а за ним — тишина, но не немая, — глаголющая, живая, готовая в любой момент разрешиться словом.

Толпа расступается, отворяется дверь, и батюшка исчезает там, внутри. За ним протискивается, близоруко щурясь, молодой рыжебородый священник в бархатной бордовой скуфейке. Его не пускают поначалу. Но матушка-прислужница высокая, в черной косынке и в очках почти вырывает его у толпы:

— Да что же это… Батюшка благословил, вы что, не понимаете?.. Пропустите. Вот искушение…

Мужик «с инфарктом»:

— Э-э… и здесь свои… без очереди… Ну давай, давай… Какой же из него поп выйдет? Лезет тоже… без очереди. А вон, смотри, смотри, еще двое… Туда же…

Это двух военных пригласили к батюшке. Очень долго больше никого не пропускают, только мальчонку лет десяти, как через заросли, протянув руку, перетягивает в келейку священник. Толпа бурлит, возмущается.

— Да что же это за народ сегодня такой? — изумляется прислужница. — Отойдите, о-той-ди-те! — и напирает грудью. — Я в третий раз прошу: отойдите же все от ограды. Ну разве так можно?!

Но никто не желает терять свое место, слышны возмущенные возгласы, и вот уже завязывается перебранка. И вдруг женщина благообразного вида, стоящая рядом со мной, выгибается вся, пальцы на руках у нее скрючиваются, и я слышу, как из груди у нее вырывается хриплый нечеловеческий хохот:

— Ха-ха-ха-ха… А кто это там ругается. О-ох, хорошо! Давайте, давайте; глотки поперегрызайте друг другу!!! — Голос отвратительный, грубый — бес.

Люди крестятся, повторяют в голос: «Господи, помилуй!»

Мальчик, сын женщины, спокойно и грустно крестит ее спину, пока женщина каким-то болезненным, судорожным усилием, словно сбросив с себя непосильное бремя, преображается мгновенно и начинает сама молиться со слезами.

На лице у нее непередаваемая мука. Сын рядом, поддерживает мать. И я думаю: вот любовь; эти люди не только не потеряют, но еще и приобретут через свои страдания.

— А я так думаю, — комментирует «инфарктник», — это от головы все. Болезнь и все. Какие там бесы, повыдумывают тоже… — он ухмыляется криво.

Я смотрю на него пристально и думаю: «Нет, здесь не то. Здесь не так все просто. Не пришел бы ты сюда, мил человек, если бы Господь тебя не привел. Постой, постой… Каким-то ты еще выйдешь от старца!»

По маленькому палисадничку бродят люди, вытаптывают насажанные любовно зеленые стрелки гиацинтов. Кто-то не выдерживает:

— Женщина, ну что же вы, разве не видите — ведь засажено здесь, куда же вы лезете?!

На лице смущение, но ноги уже не слушаются, тащат сами куда хотят. Низкий железный заборчик выкрашен зеленой краской, некоторые «зубья» загнуты внутрь, и думается: специально загнули или вот так же — ахнула, навалилась толпа и смяла.

Подходит священник, осматривается озабоченно, видно прикидывает: есть ли смысл становиться, успеет ли батюшка принять всех до вечера?

«Инфарктник» обращается к нему весело:

— Э, отец, взял бы на себя половину, а? — он чуть не подмигивает батюшке. Тот смотрит на него с недоумением.

— А то еще — вот, опять… Смотри, учись — без очереди лезут, а? Ты смотри, отец, что делается! А ты бесов, бесов в них всели! — мужик хохочет, придя в восторг от своей «остроумной» выдумки.

Тут уже женщина, стоящая у него за спиной, не выдерживает:

— Эй, дядя! Ты соображаешь, что говоришь?

— А что, что такое? — изумляется мужик.

— Батюшка выгоняет бесов, а ты… чтобы вселили… Ну есть у тебя ум, скажи?

Понял мужик или лень было ругаться, но замолчал.

Матушка требует тишины. Начинается молитва. Отец Иона молится там — в келье. Ничего не слышно, но время от времени послушница выкрикивает: «Имена»! И все повторяют в разнобой имена, свои и близких: «Степан! Акулина! Андрей!..» Бесноватые хором, истошно начинают кричать; душу охватывает какое-то жуткое оцепенение. Невольно думаешь: а вдруг и я вот так же сейчас… кто знает? Господи, не попусти… сохрани и помилуй! Молитва продолжается и вдруг в какой-то момент я чувствую прилив благодатного, сладостного умиления; словно я встретился с батюшкой и он принял, обнял меня всего со скорбями и грехами моими… Слезы текут у меня из глаз непроизвольно и капают на куртку, на землю. Потом так же внезапно это необыкновенное, умильное состояние проходит.

Холодно. Невыносимо зябко и холодно. Коченеют пальцы, немеет лицо, затекают от долгого стояния ноги и все тело точно деревенеет. И снова в который раз думаешь: «Боже мой! А как же батюшка, как он это все выдерживает? И так изо дня в день, месяц за месяцем, год за годом… Укрепи его, Господи!».

— Вчера такого не было, — вплетается в мои мысли женщина. — Я в полчетвертого приехала — здесь человек двадцать было, не больше. За сорок минут батюшка всех принял. Честное слово.

На огромный платан слетается стая грачей и галдит, балабонит беспорядочно над головой, точно обсуждая что-то. Через десять минут так же внезапно, как появились, они срываются с места и исчезают. Флегматичный кот, игнорируя интересы толпы, пробирается куда-то по своим делам. И все же видно — уши прижаты, на стороже, если что, — рванет и он. Чувствует, какой напряженностью дышит воздух.

С семи утра до четырех вечера принимает батюшка. Я смотрю на часы. Скоро час дня. Отец Иона уже шесть часов на ногах… Судя по тому, с какой скоростью тает толпа, до меня очередь не дойдет. Что же делать? Неужели оставаться на ночь? Нет, точно не дойдет очередь.

Оттуда, изнутри, теплом веет, светом тихим свечным, ладанный дух утешительный доносится иногда и, сам того не ожидая, вздохнешь: «Ну ничего… Слава Богу за все…»

Пускают по три человека, не больше.

— А как батюшка принимает? — спрашивает кто-то.

— Ну как… Помазывает, а люди в это время задают вопросы, спрашивают о своем и получают ответ. Беседуют с батюшкой.

— А эти… пол-ков-ники все еще там? — встрепенувшись вдруг, вопрошает мужик.

— Да не выходили еще.

— Смотри ты… армию развалили, а туда же… лезут.

Начинает накрапывать дождик и сыплет, сыплет мелкий, надоедливый за шиворот, ложится изморосью на лица. Холодно, губы едва шевелятся, когда пытаешься говорить.

Подходит, вклинивается в толпу монах с добрым простым лицом:

— Иконочки, вот, приобретайте… В дорогу. Складываются. Есть по рублю, а вот эти по два пятьдесят, а есть еще молитва Серафима Саровского, правило, может, слышал кто?

— Да не только слышали, но и знаем, не надо нам, — отзывается кто-то раздраженно.

— Не надо, так не надо, — смиренно соглашается монах. — Вы только не беспокойтесь, молитесь — молитва во всем помогает.

Мне понравился монах, и я решил взять у него иконку, но когда я обратился к нему, то сам не узнал своего голоса — таким он оказался диким, глухим и сиплым — уши-то заложило. Я через силу, сам себе чужой, объяснил, что мне нужно, и монах продал мне иконку за два пятьдесят. Я протянул пятерку. Монах вытащил одну гривну, потом другую и огорченно заметил, что сдачи у него больше нет.

— Не надо больше, — говорю я.

Он смотрит на меня непонимающе.

— Но ведь два пятьдесят икона, — говорит он.

— Ну и ладно.

Тогда он понимает и обращается к женщине, которой дал пока для удобства подержать стопку отпечатанных молитовок. Каждая по рублю.

— Дай ему… три дай…

— Да ничего… Я одну возьму и хватит.

— Бери, бери… другим раздашь…

Время уже вплотную приближается к часу.

— Сейчас батюшка на обед пойдет, — говорит кто-то.

— А может и не пойти, бывает, что и не ходит вовсе.

Бабонька в цветастом платке сокрушенно качает головой: «Как же он так?»

— А вот так.

Вдруг: «Разойдитесь, разойдитесь, батюшка идет»… И я вижу отца Иону, выбирающегося из толпы. Первое, что бросается в глаза — это невыносимая, тяжкая мука, серым пеплом подернувшая его лицо. Кажется, что он ничего не видит и не слышит от изнеможения. Но едва он выбирается, как тут же к нему подходят под благословение: один, потом другой, третий… Батюшка благословляет на ходу. Я как во сне отрываюсь от толпы и бреду следом. Вижу, как парень какой-то в свитере складывает ладони «лодочкой», принимает благословение, что-то спрашивает тихо, получает ответ и тут же отходит. Батюшка один. Я приступаю к нему:

— Батюшка, я в театре работаю, что делать? — и добавляю, почему-то тихо: — Уйти?

— Ну, конечно, лучше… — мимоходом отвечает он, и дальше идет бледный, усталый.

— Что «лучше», — батюшка, — уйти?

— Поспокойнее найти… что-нибудь, — и уже другой кто-то подходит под благословение.

Значит, вот как… Я все еще по инерции плетусь следом, и какая-то неразрешенность гложет мне болезненно сердце. Я догоняю «процессию» и, улучив момент, снова обращаюсь с вопросом, мучительным, трудным для меня:

— Батюшка, а какую работу найти… чем заниматься?! — спрашиваю, и тут же вопрос мой кажется мне неимоверно, провально глупым.

Отец Иона замедляет ход, как бы подыскивая ответ, и вдруг, остановившись, поднимает по-иерейски молитвенно руки. Через мгновение он говорит уверенно твердо: «Молись, Господь определит!» — и заходит в трапезную.

Я стою, размышляя обо всем, что только что услышал. На сердце у меня и тонкая боль, оттого что все — с театром покончено, и грусть, оттого что батюшка, словно чужой, холодный, но и утешение, оттого что я получил определенный, четкий ответ на свой вопрос: «Молись, Господь определит!»

Я знаю теперь, что делать — молиться, а то, что Господь определит — я верую, несомненно.

Подходят люди: женщины с детьми, семинаристы, старушки — все ждут выхода старца из трапезной, и я думаю, что об одном я все-таки еще не спросил. Но как об этом сказать старцу, как попросить благословения? Ведь люди вокруг, а просьба моя кажется мне какой-то уж совершенной нелепицей, так что уже и соваться совестно. Надо же. А ведь горел этим, думал день и ночь, а теперь не знаю, как подойти. Вот беда.

Машина развернулась, проехала — микроавтобус бордовый, за рулем молодая женщина с модной короткой стрижкой, из другого мира как будто. Семинарист прошел с гладким лицом. «Бритый или не растет ничего?» — думаю я рассеянно. Вот бабулька изумляется чему-то, всплескивает в разговоре руками. Я все это вижу, осознаю, но сам далеко — в своем, неразрешимом. Как подойти?! Так проходит минут пятнадцать-двадцать. Не раз я уже собирался уйти, но почти из упрямства оставался: «Ну неужели не смогу вот так подойти, да и спросить?! Ведь, если иначе — корить себя буду потом; не прощу себе… Нет. Надо, надо… и никакой другой священник меня на это не благословит».

Но вот обед закончился.

Выходит благообразный, почему-то думается, архимандрит (настоятель?), — и мне показалось, что он ждет, что кто-нибудь подойдет под благословение. Но никто не подходит… и я не подхожу. «Архимандрит» проходит мимо, за ним потихоньку выходят после трапезы другие монахи. Но все ждут отца Иону, его одного, и я жду.

Вот он, наконец, появляется — высокий, худой, на лбу глубокие морщины, но лицо как будто посветлевшее, теплое. Он спускается по крыльцу и в какой-то момент делает такое движение, как будто ждет, что я к нему обращусь. Я делаю шаг навстречу, но меня опережают женщины, за ними подходят под благословение семинаристы и вот, наконец, я приступаю в паузе и спрашиваю торопливо, сам не веря, что это я:

— Батюшка! Я хочу совершить паломничество по Крыму и описать его, благословите?

— Да, да… Написать, — говорит отец Иона, как само собой разумеющееся. Я не верю своим ушам и переспрашиваю, словно батюшка мог не расслышать:

— Написать?

— Писать! — говорит батюшка отчетливо и благословляет. Я вижу уже в своих ладонях его благословившую бледную руку, целую ее и в порыве несказанного, умиленного благодарения пожимаю… как отцу… как брату… как матери! Я не могу передать это необыкновенное чувство, когда получаешь ответ на то, что волновало, звало тебя, может быть, всю жизнь.

Я отхожу. Отец Иона не торопится. Он стоит, беседует, благословляет детей, и я решаюсь подойти еще раз. Но как же теперь мне легко, как радостно, словно паришь над землей!.. Опять этот блаженный миг — пауза в разговоре.

— Благословите, батюшка, в дорогу!

Он, уже и вовсе оттаявший, улыбаясь, разламывает медленно своими благословенными, слабыми пальцами ломоть пшеничного белого хлеба, подает мне кусок и говорит:

— Хлебом и солью… на это дело!

Я отошел и только потом, позже понял или может быть просто поверил, что батюшка благословляет меня на дело — то, которое я так мучительно, долго искал в своей жизни. Дело, которым я мог бы смиренно и терпеливо поработать Богу. В дорогу, благословляет меня отец Иона. В путь!

Уже в воротах я вспомнил, что привез немного душистых, целебных трав. Но пока я доставал сверток, батюшка уже прошел в келейку. Осторожно, боясь, чтобы меня не приняли за «внеочередника», я попросил передать батюшке «травы из Крыма».

Поплыл по рукам сверток, а я развернулся, вышел за монастырскую ограду, истово с благодарением перекрестился и пошел своей дорогой. И вдруг — оживление за спиной, как будто зов. Я обернулся: не толпа — люди обращались ко мне: «От кого, от кого травы?»

— От Дмитрия и Елены, — отвечаю и вижу — улыбаются люди… Не толпа — люди. Стало быть, слава Богу за все!..

* * *

Схиархимандрит Иона (Игнатенко) скончался 18 декабря 2012 года. Его похороны, несмотря на то что по странному стечению обстоятельств на несколько дней отменили движение поездов в Одессу, несмотря на жестокий гололед, метель и резкое ухудшение погоды (такое впечатление, что сам отец Иона, смиренный монах, молился, чтобы его отпевание проходило как можно более скромно), несмотря на возникшие трудности, собрали не менее восьми тысяч народу. Служили три архиерея, у гроба в полном облачении предстояли человек двадцать священников, а сколько еще их было в толпе — одному Богу известно.

И вот что примечательно — в огромном храме, битком набитом людьми, во все время продолжительной, пятичасовой службы ни разу не зазвонил мобильный телефон. Что тут сказать. Все эти восемь тысяч не были просто толпой, собравшейся по случаю, но людьми, объединенными пламенной верой, любовью к Богу и к своему дорогому батюшке… папе… отцу — почившему схиархимандриту Ионе.