В подвале

Как-то я видела Арно, того парня, с которым иногда встречалась, – видела, как он шел по улице и не знал, что я его вижу. Это было начало осени, первые холодные, но еще ясные дни в Берлине – и он шел со своей работы по Кохштрассе, с плеером в ушах, руки в карманах кожаной куртки. Не знаю почему, я не стала окликать его, просто пошла за ним. И пока он то показывался среди чужих спин, то снова исчезал за кем-то, я чувствовала себя странно, будто попала в какое-то кривозеркалье, будто шла по улице голая, будто на мне был пояс шахида – хотя я всего лишь хотела посмотреть на то, как он идет, когда не знает, что на него смотрят. Он шел, слегка покачиваясь в такт музыке у себя в наушниках, широко шагал, лениво поворачивал голову – и люди сами расступались перед ним, давали дорогу, так что ему ни разу не пришлось хоть немного свернуть с той прямой, по которой он двигался. Он словно шел по какой-то другой, не той улице, он был один, один во всем мире и гулял по нему как хотел. Это было так восхитительно, что, если бы я была той девочкой из пионерского лагеря, которая когда-то открыла Большую Тайну Мужчин, – я бы непременно в него влюбилась.

* * *

Он знал, когда прийти, – и пришел, когда я сидела на кровати неподвижно, когда эта бархатная комната придавила и заткнула меня. Страшным был черный бархат на стенах, страшными были шкаф темного дерева и бюро со множеством ящичков, вроде того, что я видела в музеях, и кровать-монстр, металлическая, сваренная из тонких труб, согнутых в кружевной узор, с шеями и головами лебедей на спинке – к которой прикован конец моей цепи, и вся эта кровать – как один сплошной кошмар из детских снов. Но страшнее всего почему-то было из-за пианино или клавесина, к которому я боялась даже приблизиться. Инструмент был очень старым, от изгибов его темного дерева прямо несло каким-то средневековым ужасом, и еще вспоминался один клиент, который взахлеб рассказывал об изобретении Казановы, «кошачьем пианино». В это пианино запирали живых котят, и при нажатии на клавиши железные шипы вонзались им в хвостики. Картину эту никак не удавалось прогнать, а потом я чувствовала, что сама оказалась в таком пианино и вот-вот придет кто-то, кто на нем заиграет.

Я знала толк в страхе, в темных фантазиях, я зарабатывала этим деньги – и потому дрожала мелкой дрожью, ожидая его прихода.

Он вошел с перекинутым через локоть левой руки пальто и букетом цветов – в правой. Он улыбался.

– Дорогая, я дома, – произнес он в тишину, пальто протянул в мою сторону, но, увидев, что я не двигаюсь, не встаю с кровати, сам подошел к шкафу и повесил его. Цветы, огромный букет роз с зеленью, с веточкой каких-то крошечных ягод и даже каплями росы на лепестках, отчего особенно хотелось плакать, – он опустил мне на колени, и я, кажется, даже выдавила из себя «спасибо».

– Тебе нравятся розы? Или у тебя есть другие любимые цветы? Расскажи, я буду знать.

– Нравятся, – ответила я, и он деловито подошел к умывальнику с медными кранами и наполнил водой вазу, африканскую, черного дерева, с резными изможденными женщинами, которые держали анорексичными руками ее горловину, – еще одна вещь из ночного кошмара.

– Тебе еще принести что-нибудь?

– Принеси мне мой айфон.

Он усмехнулся, покачал головой – так, будто какие-то его опасения на мой счет подтвердились, медленно повернулся к двери, набрал на замке код, так что из щели, за которой не было видно практически ничего, снова на секунду повеяло свободой, и так же медленно закрыл ее.

Я думала, он больше не вернется, но он вернулся. Он принес мне мой телефон и еще какой-то пакет с вышитым на нем логотипом.

– Прошу, – он подал телефон с легким поклоном, и я недоверчиво приняла его из загорелой высохшей руки. Взяла медленно – так что успела заметить прекрасный шелк его рубашки, манжеты, аккуратно загнутые, прихваченные замочком серебряной запонки. Я аккуратно тронула кнопку, двинула пальцем слева направо, разблокировала экран. Телефон как телефон. Что сделать? Сразу набрать кого-нибудь, повернув экран к себе, и прокричать в трубку, что я в беде? Или не подавать виду, поиграться с ним, выйти в интернет и уже потом, когда он уйдет… Оставит он мне телефон? Что я успею сделать под его пристальным взглядом?

Но он не видел экрана, я держала его повернутым к себе, и, кажется, даже не смотрел на меня. И я уже ткнула пальцем в иконку браузера, а потом все-таки раздумала и хотела вернуться к набору номера – но вдруг поняла, что бессмысленно и то и это – и в отчаянии швырнула айфон куда-то в темноту. Он ударился об изогнутую дверцу шкафа, от него отделились крышечка с надкусанным яблоком и аккумулятор. Корпус от-рикошетило прямо к моим ногам, и я увидела, как по экрану поползла похожая на раздавленного паука трещина.

– Нет сети. Черт, нет сети, ты знал!

Я уже поняла, как буду жалеть об этом – дура, истеричка, ведь там были фотографии и эсэмэски, все это можно было смотреть и перечитывать, а сеть могла пойматься, например, у вентиляции. Но пока я лишь повторяла:

– Нет сети, нет сети!

Он виновато развел руками, хотя я видела, что он доволен.

– Ты молодец, – сказал он, – эти цацки – они ведь ни к чему. Тебе будет чем заняться и без того. Смотри, что я принес, – и протянул мне пакет с логотипом. Я взяла его, посмотрела внутрь – там, завернутое в полиэтилен, лежало платье, белое и длинное, со сборками на спине и плечах, с черным абстрактным узором, с поясом высоко под грудью. И когда я его развернула, на одном из рукавов увидела прорезь, которая закрывалась пуговками: чтобы я могла его надеть, не снимая цепи.

* * *

Мне приснился аэропорт – пустынный, без единого человека аэропорт Темпельхоф, который закрыли в этом году и из которого я летала на частном самолете с одним богатым клиентом. В непомерно огромном здании на стойках регистрации лежала пыль, табло прилетов и отлетов было мертво. Лучи холодного солнца, что прорывались внутрь сквозь световые колодцы, рисовали на полу ровные квадраты, и они были неподвижны.

Я неуверенно шагала, как Грета, сестричка Хензеля, попавшая в жилище ушедшего на охоту великана, шаги гулко отлетали от стен, и хотелось крикнуть: эй, куда подевались все? Но не получалось. Я медленно шла к выходу, мимо старинных весов, у которых сквозь стекло на циферблате было видно часть механизма, масляные внутренности, гири, мимо рамок металлодетектора, которые уже не звонили и не светились. На столике рядом с рамкой лежал забытый металлоискатель, черная лопатка – такой можно было бы бить клиентов по спинам и задницам, если бы они были – клиенты и вообще люди. Но, как это обычно бывает во сне, я точно знала, что, кроме меня, вокруг никого.

Был октябрь, желтые листья, холод и свет, а серые дома казались отцветшими, как на пленке. Я сделала несколько шагов через совершенно пустую стоянку такси, мимо автобусных остановок с погасшими табло и остановившимися часами. Там, за бесконечным полем свободных парковочных мест был магазин сотовой связи, в витрине – новые айфоны, хотя я понимала, что в ответ на любой звонок услышу все ту же тишину. В той же стороне в мутном небе висело холодное осеннее солнце, горело, как индикатор безнадежно испорченного прибора.

У перекрестка из земли торчал железный ящик с нарисованной на нем красной молнией – от него к столбу со светофором тянулся провод, и еще провода бежали от фонаря к фонарю – в тишине я слышала, что будка тихо, будто себе под нос, злобно гудит, и провода, что сплетались и расплетались в сером небе, гудели и дрожали – все громче, громче, громче. И когда я наконец опустила глаза, то сначала увидела, что светофор на пустом перекрестке все еще работает и показывает красный, а уже потом – заметила его. Человек в черном костюме и с узким черным галстуком стоял на той стороне неподвижно. У него были абсолютно черные волосы, смуглое, чуть желтоватое, неподвижное лицо – молодой китаец, зрачки которого горели странным черным огнем мне навстречу – сквозь узкие прорези глаз, как через смотровые щели. Он тоже смотрел на красный свет светофора и тоже ждал, когда тот сменится на зеленый.

– Что вы здесь делаете? – крикнула я ему через улицу, и вышло почти беззвучно, сипением, провода надо мной гудели гораздо громче, но он услышал.

– Люди ушли, теперь я живу здесь, – отвечал он, и слова его звенели в холодном воздухе. Он повернулся вполоборота и махнул рукой вверх по улице, над которой все еще висело красное солнце. – Мы мирный народ. Мирный рабочий народ.

И тут совсем далеко, в конце длинной улицы, что-то задрожало, загремело и подняло пыль. Оттуда медленно, но неуклонно приближалось что-то, неясная сонная масса, бормочущее и топочущее море, которое разливалось по улицам и закрывало горизонт. И тогда я побежала – прочь от перекрестка, от магазина сотовой связи, через пустыри стоянок – обратно в аэропорт, через рамку металлодетектора, в зал отлетов. И там, через багажные ленты, за резиновые шторки, по темным кишкам коридоров – я ползла, бежала, катилась, пока руки не нащупали бархатную поверхность, пока уши не услышали знакомый гул вентилятора и пока не открылись глаза – одновременно с тем, как под потолком включилась люстра.

* * *

Проснувшись в моем подвале, я сразу вскочила – все кружилось, я хваталась за металл кровати, пыталась привыкнуть к окружающим предметам, успокоить пляшущую перед глазами картинку. Бархат, черный бархат вокруг – мрак казался бескрайним, а люстра, и клавесин, и шкаф с изогнутой дверцей, и умывальник с зеркалом, и гравюры с изображениями растений – все будто висело в черном космосе, и оттого так ужасно кружилась голова.

«Черт, это кончится, это скоро кончится, не может не кончиться, – думала я, – кончится, и я выйду на улицу, и там будет солнце, и полные улицы народу, и свежий воздух» – но я вспомнила мой сон, и что-то во мне как будто оборвалось. А потом я вдруг впервые внимательно посмотрела на старую, черно-белую, или, правильнее сказать, коричнево-белую фотографию. На ней в объектив смотрели двое, мужчина и женщина. Они стояли чуть склонившись друг к другу, он – скорее, чтобы компенсировать разницу роста. Ему было лет сорок, но его лицо было узким и молодым, породистое лицо с тонкими губами, прямым носом, бровями, несколько нависшими над глазами, но нисколько не портящими спокойного и веселого взгляда, уверенность которого передавалась через десятилетия, через старинную фотокамеру, сейчас, когда его уже наверняка нет в живых. Он был в костюме-тройке и при бабочке, немного растрепавшейся, отчего смахивал на артиста, кинозвезду прошлых времен. Женщина была в белом платье, с ниткой жемчуга на шее и серьгами-подвесками в ушах, смотрела она грустно, но, когда я внимательнее вгляделась в ее лицо, я сначала отвернулась, а потом метнулась к умывальнику, к мутному зеркалу над ним – так что цепь, не успевая за мной, загремела по полу. Вглядываясь в свое лицо, я вдруг сделала то, что он попросил меня тогда, в первый день: собрала волосы, попробовала уложить двумя бандо, закрывающими верхнюю часть ушей, а то, что осталось, – поднять кверху. И хотя у меня действительно еще не хватало длины, – я вскрикнула, отскочила к кровати, забилась в угол и долго тряслась, пока он не пришел. Эта женщина – и я – мы были похожи, очень похожи. Тот же овал лица, тот же крупный, грубоватый рот, глаза, о цвете которых я могла лишь догадываться, но про себя уже не сомневалась, что они были зеленые. Нос – нос у меня когда-то был другой, большой, немного сплющенный, вотяцкий – но я переделала его в клинике, и он стал точь-в-точь как у той женщины. Я оглядывалась на фотографию и тряслась, потом начала икать, потом плакать без слез – я вдруг поняла, насколько все серьезно.

И когда он вошел, все так же элегантно одетый, в бежевом пальто, в пиджаке, на этот раз сером, в жилетке и тускло-зеленом галстуке – у меня уже не было сил ему противостоять.

– Дорогая, я дома! – произнес он снова в пустоту, снял пальто, повесил на вешалку и двинулся ко мне. – Не плачь, пожалуйста! – Его голос звучал сокрушенно, будто это не он запер меня, приковал – и я почти готова была поверить в этот момент, что нет, не он. – Что я могу для тебя сделать?

– Выпустить меня, – ответила я и подняла глаза, но увидела портрет и поняла, что просьба останется без ответа.

Он сел в кресло, и все происходящее каким-то сумасшедшим образом приняло вид семейной сцены. Вот истеричка жена, которой надо непонятно что, вот любящий муж, который ее успокаивает.

– Мой сын, – наконец сказал он.

– Что с вашим сыном?

– Меня зовут Людвиг, обращайся ко мне на «ты». В конце концов, – он вздохнул, – у тебя это получалось, когда мы танцевали. А сын мой не знает, куда себя деть. Иногда мне кажется, он сам себя боится.

– Он не живет с вами? – спросила я.

– Понятия не имею, где он живет, – ответил он, – мотается по всему миру и до сих пор не знает, что ему нужно. Мне кажется, он просто очень несчастный, – сказал он, и мне снова захотелось плакать. От этих слов «мотается по всему миру» – в них было столько воздуха, столько простора, столько воспоминаний…

– Зачем вы сделали это? – спросила я. – Зачем заперли меня здесь?

– Я влюбился. Я люблю тебя, хочу на тебе жениться, – сказал он.

Мы оба замолчали, – он думал о чем-то своем, посматривал украдкой на фотографию, я почему-то вспоминала распавшийся на куски айфон и оглядывала комнату, переваривая сказанное.

– Может, стоило просто предложить мне выйти за вас замуж?

– Ты бы не пошла. Я знаю, ты бы не пошла – и это в лучшем случае. В худшем – пошла бы ради денег.

Я промолчала. Как бы безумен он ни был – здесь он прав.

– Кто это? – спросила я, кивнув на фото.

– Мои родители. Оба погибли в войну.

Так мы сидели и говорили, заключенная и тюремщик по-моему, муж и жена – по его. Он рассказывал о сыне, о родителях, о странном современном мире, который он отказывался понимать. Я слушала. Моя голова медленно начала работать, и я стала пытаться найти что-то, за что можно зацепиться.

– Вы хотели бы другого ребенка? – запустила я пробный камень.

– Не другого. Просто ребенка.

– Я вам нравлюсь?

– Я же сказал, что полюбил вас.

– Мне очень лестно. Вы можете присесть поближе.

Он пересел. Большая Тайна Больших Мужчин – еще и в том, что они одиноки, и иногда, связывая их, заставляя ползать и облизывать туфли, я думала: чего они хотят на самом деле? Настоящей жестокости или тепла? Отчаяния и унижения – когда красивая женщина презирает тебя, – или чувства благодарного тепла в груди, когда после всех измывательств она все-таки подпустит тебя к себе?

Он разговаривал со мной, и я чувствовала, что он хочет спросить меня, но ему мешал врожденный такт – приличия он соблюдал даже здесь.

– В конце концов вы для того и заказали меня. Верно?

Несколькими минутами позже он встал с кровати. И помог мне освободиться от платья.

– Ну что ж, вот наша первая брачная ночь, – засмеялась я.

Он грустно покачал головой, с упреком глядя на меня.

– Пожалуйста, не шути над этим, – сказал он, – это не предмет для шуток, – и погасил свет.

Там, наверху, я часто говорила, что жизнь вынудила делать меня то, что я делала, – но это была не совсем правда. В конце концов, я действительно презирала этих богатеев, которые любили, чтобы их унижали, и потому унижала искренне. Девушки, что работали в этом бизнесе, те, кто поднялся с уровня борделя до эксклюзивного эскорт-агентства, знают – выживает только тот, кто не играет, а все делает взаправду. Оргазм можно сыграть, но удовольствие, а тем более страсть – никогда.

Среди тех, кто нанимал меня как Госпожу и платил как Госпоже, изредка попадались и те, кто хотел «классику». Мой тюремщик, кажется, из таких. Что ж, он упростил мне задачу тем, что выключил свет.

В темноте я слышала, как он возится с пуговицами, как расстегивает ремень, как падают его брюки, как он вешает жилетку. Потом почувствовала прикосновение его тела – твердого и прохладного, в старых людях всегда меньше тепла. Он осторожно лег рядом, я осторожно повела рукой по его груди. Его кожа была уставшей, рыхловатой, словно ношенной, но совсем не дряблой, и от него не пахло стариком. «Уже хорошо», – думала я, пока он осторожно трогал меня. И потом, когда взял за руку и начал все крепче сжимать, а потом перевернулся, навис надо мной и схватил за другую руку.

Девушки, которые во время «этого» считают про себя до десяти и обратно, рассказывают стишки, не забывая ритмично вздыхать, трудятся на улице или в «массажных салонах» за сотку в час. Я честно отрабатывала свои деньги, я не играла. В темноте, разложившись под чужим человеком, принимая его в себя, – попытайся поймать ритм, попытайся настроиться на его волну, соединить ее со своей. Почувствуй себя чуть пьяной, чуть отрешенной, вспомни, как тогда, в пионерлагере, ты напилась и в голове звучали одни и те же слова «все равно, все равно». Девушкам случается в подпитии оказаться в постели совсем не с теми, с кем они хотели, – но если так уже случилось, лучше попробовать получить удовольствие. Он крепко держал меня, двигался достаточно напористо, знал, когда надо подняться чуть выше, когда уйти в глубину, когда оставаться на поверхности. Вспомнилась ночь, когда я дала Арно связать меня, как уже под утро у нас случился самый лучший секс – и вот теперь этот, другой, держал мои руки, на одной из них была цепь, а если закрыть глаза, чтобы не видеть его белеющих в черноте волос, если попробовать плыть по его волне, если сосредоточиться на его движениях, на кончиках его пальцев, на вибрациях, поднимающихся вдоль позвоночника, – появляется правильное дыхание, и ты движешься ему навстречу, и твоя голова запрокидывается назад, все дальше, дальше, дальше, ах…

В ту ночь он со мной не остался, ушел, а я лежала неподвижно, плыла в черноте под колыбельную вентилятора – мокрые от нашего пота ноги раскинуты, там – мокро, мои соки, его сперма во мне, и капли – на внутренней стороне бедра, одна медленно и щекотно бежала вниз. Сломанная кукла, над которой надругался злой ребенок – но я гнала от себя эту мысль. «Погоди, дедушка, – думала я, – если с тобой все в порядке, если ты еще можешь – маленький головастик найдет себе дорогу, и у нас будет ребенок, которого ты так хочешь. А тогда ты просто обязан будешь отвезти меня к врачу – мужчины ведь боятся родов. И тогда – тогда запрут уже тебя», – думала я, а вентилятор гудел, гудел и сбивался на рев, и сверху приходил воздух – воздух пустынных улиц, покинутых городов и холодного осеннего солнца.

Эта история случилась в Лос-Анджелесе, где я когда-то учился. А может, и не случилась – мне рассказал ее однокурсник, сирота, его родители погибли в автокатастрофе, когда ему было 18, а его младшему брату – девять. Братик очень любил играть в игровую приставку, а когда родители, доведенные до ручки его зомбиподобным поведением, забирали приставку – он втыкал в телек. Причем не посмотрел до конца ни одной передачи, ни одного дебильного сериала. Просто щелкал каналы, тыкал в пульт так, что стер все кнопки.

Я не знаю, правда это или нет, – потому что того парня, который мне все это рассказал, не было, когда случилась катастрофа. А вот братишка был – он сидел на заднем сиденье, и, когда приехала полиция и спасатели с трудом открыли заднюю дверь, – он все еще сидел там, весь в крови, пялился в стекло, по которому разбрызгались мозги его родителей, и повторял только одно:

– Переключите на другую программу! Переключите!

Карстен Вебер, студент