Перезагрузка

Когда я проснулся, Дугласа уже не было. Я спал долго, часов до одиннадцати, во сне ворочался, отгонял навязчивые кошмары, но на левую половину кровати старался не закатываться – чтобы не потревожить его. И только когда вдруг на секунду, еще в полусне, открыл глаза, увидел рядом ворох откинутых одеял и зияющую пустоту вместо человека. Дуглас ушел. Просто встал и ушел на занятия. После этого открытия спать уже не хотелось.

Засыпаешь один, просыпаешься с кем-то. Или наоборот, засыпаешь с кем-то, а просыпаешься один. Это все – об одном и том же. Все – об одиночестве, потому что и в том и в другом случае ты не просыпаешься с тем, с кем хочешь.

Солнце било во все окна моей студии на пятом этаже, я поднялся, сощурился, огляделся вокруг. Какие сюрпризы поутру преподносит собственная комната? Несколько бутылок из-под пива на полу. Большая бутыль «Джека Дэниелса», недопитая. Стеклянный журнальный стол, на нем – запорошенная кокаиновой пылью кредитка, еще одна карточка, обрезок пластиковой соломинки. Использованный презерватив рядом с кроватью, пятно от него – на ковровом покрытии, и еще у кровати – забытые Дугласом часы Breitling Navitimer. Я прошелся голый по комнате, повертел мутной головой. Не понимаю, почему каждый раз так: еще вчера вечером и эта комната, и потрясающий вид из панорамного окна на набережную Ярры, и весь Мельбурн казались такими замечательными, а сегодня от всего этого тошнит – и кажется, так и будет тошнить всю жизнь.

Я потер карту о карту, прошелся ею по столику, собрал остатки кокаина в тощую линию – быстро втянул через трубочку и пошел в душ. По дороге включил стоявший на письменном столе ноутбук и поднял с пола айфон.

Стив звонил вчера в час ночи. Я помню, был звонок – но я тогда решил его проигнорировать. Мать – в девять утра. Наверное, еще перезвонит. Препод из университета – в девять пятьдесят. Я уже примерно знал, что он хочет мне сказать, – и именно поэтому перезванивать ему я не буду. Сегодня я в университет не пойду, так что и возразить ему будет нечего. Дженнифер – уйма неотвеченных звонков, с десяти и далее, каждые десять-пятнадцать минут. Экстази пережрала? Или, наоборот, отходняк… Вроде рановато. Пока стоял в душе, прокрутил перед собой лица всех этих людей и понял, что видеть не хочу никого.

Я люблю мою ванную – она похожа на маленький спа-центр в хорошем отеле. Пол и стены выложены мелкой зеленой плиткой, ванна очень большая, и душ – почти целая комната со стеклянной дверью. Жалюзи опущены, и в прохладном сумраке приятно стоять под водой, втирать в тело гель для душа от Origins, в волосы – шампунь от Abahna.

Вода бьется в пол, с легким шумом стекает в сток. Уносит с собой слои грязи от выхлопа, пыль с реки, следы чьих-то рук. Мерзкий наркотический пот, свой или чужой, еще какие-то неведомые жидкости, соки, гормоны, которые тело в ответ на прикосновение воздуха, одежды, воды, других тел выбрасывает на поверхность.

«Австралия, – когда-то сказал мне Алессандро, лежа на краю кровати – голый, похлопывая себя по боку чуть ниже линии загара, – там очень классно, я хочу туда снова. Я там придумал пьесу для моего диджериду, называется „Кенгуру и кокобара“. Хочешь послушать?»

Он взял свой диджериду, этот идиотский народный инструмент, большую трубку, из которой можно извлекать мало-музыкальные булькающие звуки – и начал дуть в нее, по сути плевать – и плевки, резонируя от полых стенок, звучали действительно как прыжки кенгуру – «боньк, боньк», как их изображают в мультиках.

Он был уличной шпаной, евротрешем, этот Алессандро – как и большинство моих друзей. Дело было в Берлине и, глядя из окна на свинцовое небо и угрюмые, нависшие над улицей здания, захотелось пожить в солнечном городе, где говорят по-английски и где на улицах полно глупой загорелой шпаны. Так что я сказал отцу, что учебу продолжу там. И вот я стою в душе – похмельный и на отходах, хотя остатки кокса уже немного зацепили. С кучей неотвеченных вызовов.

Пока я мылся, телефон снова начал звонить. Мать – взяв в мокрую руку айфон, я долго смотрел на экран и думал, отвечать или нет. Пока думал – звонок сбросился. Через секунду пришла эсэмэс: кто-то оставил сообщение на автоответчик.

Я выбрался из душа, на кухне поковырялся в баре – за бутылками лежала пачка тонких женских сигарет. Закурил, предварительно выдрав зубами фильтр, и вернулся в комнату.

Ноутбук завис еще на старте – я перезагрузил его, и он сонно заворочался, такой же похмельный, как я, – проснулся, с удивлением ощупывая себя, выбрасывая на экран: найден процессор Intel, два ядра 2,1 гигагерц, четыре гигабайта оперативной памяти, юэсби-устройства, видеокарта… Я всегда завидовал им, компьютерам, – при каждом включении они рождаются заново, в секунды загрузки ощущают себя, взрослеют – чтобы поработать, а после выключения – снова умереть.

Я посмотрел почту, набрал Дугласа. Шесть гудков, автоответчик. Я подумал, что он мог бы хотя бы отправить мне с утра эсэмэс. Впрочем, если надо, я всегда могу найти его в Чихуахуа-баре.

В почтовом ящике лежало непрочитанное письмо от матери. Я не открыл его, потому что наперед знал, что там. И потом, раз она звонит, наверное, и так все расскажет.

Я посмотрел из окна на набережную, на изгиб реки, на мост Принцесс. Прямо под окном прошел голый по пояс черный парень – широченные плечи, масляная блестящая кожа, шары бицепсов ходили под кожей, как поршни в масляных цилиндрах. Он шел с девушкой в бикини, обнимал ее за талию – груди торчат, аккуратные пальчики на ногах покрашены черным лаком.

Я потрогал себя, без особого желания, скорее вопросительно. Эрекции не было. Нашел на полу скомканные джинсы, вытащил кошелек. В кошельке, в одном из отделений для карточек, лежал маленький конвертик, сложенный из желтого листка post-it. Я аккуратно зачерпнул уголком кредитки горстку коричнево-бурого порошка из конвертика, раскатал дорожку на столе, вдохнул по очереди в каждую ноздрю. Сладко-травяной привкус в гортани, чуть тошнотворный, но приятный. Я взял бутылку «Дэниелса», повертел в руках, поставил обратно. Чья это сперма в презервативе? Не помню. С этой мыслью я прикрыл глаза и растянулся на кровати.

* * *

Я очнулся от звонка телефона – мягкая водянистая героиновая греза еще плыла перед глазами, когда я взял трубку. Почему-то показалось, что это Дуглас. Но это была мать.

– Карстен! – Ее высокий, крикливый голос был то ли взволнованным, то ли обиженным. – Карстен, почему ты не берешь трубку? Я тебе с утра звоню.

– Я заснул, – сказал я, удивляясь звуку моего голоса.

– Заснул?! У вас уже полпервого! Ты что, не в университете?

– В университете, – ответил я, – заснул прямо на паре. Вчера много учил.

В трубке настала тишина. Мать переваривала сказанное – и, кажется, решила не углубляться.

– Карстен, я сегодня приеду в Мельбурн. Я давно к тебе собиралась, а сегодня Сюзанна туда едет, и я решила ехать с ней.

Снова тишина – на этот раз задумался я.

– Да, мама, конечно, только… У меня тут квартира однокомнатная, одна кровать… Я много учусь… Может, на выходные хотя бы?

– Я уже взяла билет. И мы с Сюзанной остановимся в гостинице. Я прилечу в шесть.

– Но я не смогу тебя встретить, у меня вечерние занятия…

– Я приеду на такси. А часов в девять мы вместе поужинаем. Сынок, мы с тобой так давно не виделись… Я… Ты не представляешь, как я соскучилась…

– Конечно, мама, я тоже…

Я вдруг закашлялся, в ужасе понимая, что сейчас будет.

– Ты что, болеешь?! – в ужасе вскричала мать на том конце провода.

– Нет, мама, нет… Я подавился… Мне, это… в туалет надо… Можно я перезвоню?

– Ну конечно! И я сразу позвоню, как прилечу! И в квартире хотя бы прибери!

Я быстро сбросил звонок и побежал в туалет – меня мучительно стошнило. Сладковатый привкус героина все еще стоял во рту и был теперь отвратителен – от него хотелось блевать еще и еще. Я с трудом оторвался от унитаза, насыпал еще одну крохотную дорожку, вдохнул. Мне показалось, что сейчас стошнит опять – но вялая волна, как тепловатая вода, накатила снова, и вроде полегчало.

Я набрал Дугласа – он снова не подошел. Но как только я положил телефон на стол – тот зазвонил опять.

– Алло!

– Карстен! – прокричала Дженнифер, и голос захлебнулся. Послышались всхлипы, потом ее голос повторил еще раз, уже шепотом, мое имя.

– Что такое? – спросил я, уверенный, что она точно удолбалась.

– Стив… – прошептала она и тоскливо завыла в трубку, прерываясь, чтобы шумно втянуть воздух.

– Что Стив? Ушел от тебя? Передознулся? Принял ислам?

– Карстен, он умер… Бросился под поезд.

– Когда? – спросил я. Волна забрала пальцы ног – я вытянулся на диване, прикрыл глаза и поплыл, словно оттолкнувшись от берега.

– Сегодня рано утром. В метро… – Она снова захлебнулась рыданиями. – Карстен… Карстен… Он мне звонил вчера в двенадцать, а я не подошла…

– Да? А мне в час, – ответил я, но она не слышала.

– Карстен, приезжай, слышишь… срочно… Я у него… у него… дома.

– Дженнифер, у меня мама сегодня приедет. У меня бардак в квартире, и я месяц не показывался на занятиях…

– Карстен, Ка-а-арстен… – Она забулькала в трубку что-то совсем нечленораздельное.

– Хорошо, сейчас приеду…

Я сбросил звонок, снова набрал Дугласа. В трубке была тишина.

Тебе звонят, ты звонишь. Такое ощущение, что эти звонки, те, что от тебя, и те, что к тебе, никогда не находят друг друга в бесконечном эфире. Это все об одном и том же.

* * *

До Дженнифер я ехал на такси – квартира Стива была неблизко. По дороге я все пытался думать о нем, но не получалось. Стив был нормальный парень, не из тех, кто запоминается. И уж точно не из тех, кто прыгает под поезд. Вместо этого думалось о том, как приедет мать и придет смотреть, как я живу.

Думалось о том, что презерватив надо убрать, и о том, чья же, собственно, сперма, в нем и на ковре. На поворотах подташнивало, я надел темные очки, сквозь дымку заляпанных стекол смотрел на город, обожженный полуденным солнцем. По радио играла старая песня No Doubt, и Гвен Стефани шептала в микрофон: «Why do we get suspicious, do you want someone else?» – И дальше запевала в полный голос, будто ее, как и меня, вот-вот вырвет: «…’cause everybody wants everybody else, everybody wants everybody else…»

На водителе была рубашка с логотипом Polo, гораздо крупнее, чем он должен быть, на руке были часы Patek Philippe. Мельбурн. Еще один город.

Она наверняка спросит меня об отце. Она знает, что я ездил к нему в Люцерн неделю назад. Он был неразговорчив, все смотрел исподлобья, как я хожу по его особняку, смотрел и молчал. И только один раз, когда я хотел спуститься в подвал за пивом, что-то такое мелькнуло в его глазах, какая-то искра, какая-то жизнь. Он взял меня за рукав, усадил на диван и пошел сам, а я наблюдал, как он исчезает за поворотом, старый, крепкий, почерневший, как сухое дерево, в своем костюме-тройке, с воротником под горло. Потом вернулся и почему-то заговорил про Советский Союз, про тюрьмы. Сказал, что там очень гуманно расстреливали – выводили из камеры будто на допрос, а в одном из переходов неожиданно стреляли в затылок.

И мне тогда показалось странным, что я вижу каждый день десятки, а то и сотни людей, меняю друзей, страны проживания, языки, на которых говорю, – и везде, во все города и на все вечеринки мира, таскаю с собой свое проклятое одиночество. А он, мой отец, засел сиднем в своем гнезде и, кажется, вполне доволен, ждет не дождется, пока я свалю. Может, едва я отъеду, он рванется звонить молодой любовнице, и она сразу примчится…

Он не провожал меня в аэропорт – отправил с водителем. Когда машина отъехала от дома, стоящего на отшибе, в самом глухом углу какого-то леса, я вздохнул с облегчением. Уверен, он тоже.

Дженнифер встретила меня на пороге – с опухшим лицом и всклокоченными волосами. Симпатичная девушка, молоденькая куколка-тинейджер с большими глуповатыми глазами. Зареванная, она не стала безобразной, как это случается с женщинами постарше, – просто выглядела еще глупее. На ней были джинсовые шорты, топ D&G, и часики RADO Joaillerie на руке.

Я прошел на кухню, пнув пару разбросанных по полу носков, обошел раздавленную металлическую банку из-под пива. У Стива был пол из деревянных грубых досок, весь прожженный – о него часто тушили бычки. На кухонном столе стояла ополовиненная бутылка «Дэниелса». На кухне Дженнифер бросилась мне на шею и зарыдала в плечо. Я осторожно трогал ее волосы, удивляясь, зачем этот совершенно чужой человек находится сейчас так близко, и почувствовал себя лучше, когда она наконец отлепилась и села за стол.

– Карстен, он прыгнул под поезд… В метро… Просто так… А я не знала, он ушел ночью… Звонил мне…

– Да, Дженни, успокойся, мне он тоже звонил. В час.

– Да? – на этот раз она услышала, но отреагировала вяло, слишком погруженная в себя. – Что сказал?

– Ничего. Я не подошел к телефону.

Мы оба замолчали.

– Карстен, почему? Почему он это сделал?

– Я не знаю. – Я помолчал, посмотрел на нее, словно ожидая подсказки. – Ты же с ним встречалась… У него, может, неудачи были? Долги?

– Да, он был должен… Мне тоже. Но немного, пару сотен… Да я бы… я бы и не вспомнила, Карстен…

Я замолчал, потом встал со стула. Стив был должен и мне тоже, и тоже пару сотен. Он всем был понемногу должен, потому что жестко сидел на кокаине.

Я зашел в ванную, защелкнул дверь на ключ. Ванная была в порядке, большая и светлая – но полочку под зеркалом долго не мыли, она была мокрая и вся проржавевшая. Я сунул руку за зеркало – и нашел маленький свернутый пакетик. Заначка, которую Стив не успел использовать. А может, забыл. Я раскатал на крышке унитаза дорожку, вдохнул, нажал на слив и вернулся на кухню.

– Машина, – снова застонала Дженнифер, как только я вошел, – «Туарег»… Он ее очень хотел. Просил кредит в банке, ему отказали. Пару дней назад. А он так хотел… Хотел эту машину.

– Подожди, ты что, хочешь сказать, чувак прыгнул под поезд, потому что не смог купить идиотский «Туарег»? Дженни, успокойся…

– Я не знаю, Карстен, я не знаю… Мне просто плохо.

Я встал к окну. На кухне повисла тишина, прерываемая всхлипами Дженнифер. Я постоял еще, потом снова зашел в ванную и сделал еще дорожку.

– Дженни, мне пора! Ко мне приезжает мама, надо убраться в квартире. Ты это… держись! Я завтра позвоню.

Она поплелась провожать. И только в дверях вдруг схватила за рукав и зашептала:

«Карстен, Карстен… он играл в игры… Ты не знаешь, он играл в игры…»

– В какие игры? – Кокаин забирал, я подвигал челюстями. Хотелось скорее уйти отсюда, пробежаться по улице, зайти в кафе.

– В компьютерные… Знаешь, где стреляют, ищут потайные ходы, выполняют какую-то миссию. Целыми днями играл…

– И что? Все время от времени играют, это не повод прыгать под поезд.

– Карстен, он не так, как другие, играл! – Она смотрела мне в глаза, и тут я впервые увидел, что в этих глупых гляделках появилось второе дно, будто страх углубил их. – Он поиграет-поиграет и перезагружается, начинает все заново. С самого начала. Он говорил, это классное ощущение – начинать игру сначала, когда у тебя все есть, все оружие… Говорил, что жизнь, – она запнулась и снова заглянула мне в глаза, – что наша жизнь тоже вроде игры и, может, иногда стоит просто… перезагрузиться…

* * *

Первым, кого я увидел Чихуахуа-баре, когда вошел, был Дуглас. Он сидел с Риком за столиком, что-то рассказывал – и оба смеялись. Узнав меня, Дуглас быстро отвел глаза и сделал вид, будто не увидел. Я застрял в дверях, оглядел столы, официантов, один из которых, проходя мимо, задержал взгляд, вперился мне прямо в глаза. Уходить было поздно – из-за углового столика махал руками Марк, и мне пришлось к нему подсесть. Марк, блондин с водянистыми голубыми глазами и жидкой бородкой, пошел заказывать мне пиво, а когда вернулся и начал рассказывать, как съездил в Америку, постоянно касался моей кисти своей влажной рукой.

– В Лос-Анджелесе я бы остался жить навсегда. Там, знаешь, почти как тут, но все расслабленнее… Там такие пляжи… Там сёрферы… Там все люди красивы.

– Да, Марк, я там был, – отвечал я рассеянно, не переставая двигать челюстями.

– Подожди, ты же говорил, что учился в Лондоне… Или это не ты?

– В Лондоне я ходил в школу. А в Лос-Анджелесе начал учиться в университете.

– И что потом? Как ты уехал оттуда?

– Просто уехал… в Берлин.

Марк восхищенно смотрел на меня, потирая руки и нервно отхлебывая пиво. Часы Rolex Daytona болтались у него на запястье.

– Карстен, как это – быть таким богатым? Ты просыпаешься, выходишь на улицу, живешь… И у тебя все есть… Как это, чувак? Это круто?

– Да, Марк, наверное, круто.

– А ты жил в Швейцарии?

– Нет, но я туда езжу. Там мой отец.

– Круто! – Марк снова взял меня за руку и спросил, глядя в глаза, словно хотел узнать что-то важное: – Карстен, а туда правда не пускают с поддельными часами?

– Не знаю. Кажется, правда. Но меня пускают.

Марк одним глотком допил пиво, потом посмотрел на часы Glashütte у меня на руке.

– Пошли, а? – Он кивнул головой в сторону туалета. – У меня есть еще, нам на двоих хватит.

В туалете он суетился, доставал пластиковый пузырек, вычерпывал из него маленькой серебряной ложкой горки кокаина.

– Я скажу тебе когда – и ты вдыхай! – говорил он.

Я вдыхал, он подносил еще. По его лбу скатывался пот, бесцветные волосы были мокрыми. Он быстро сделал свои порции, а когда собирался выходить, вдруг положил руку мне на ширинку.

У Марка был плохой кокаин. Когда мы вышли, меня уже попускало. На столике все еще стояло мое пиво, никто его не убрал. Я сделал пару глотков – выдохшегося и теплого. Марк молчал.

– Стив умер, – сказал я, чтобы что-то сказать, – бросился под поезд.

– Да, – ответил Марк, – я слышал. Ему не везло. Он очень, очень хотел этот «Фольксваген». «Туарег».

– Марк, скажи, при чем тут «Фольксваген»?

– Я не знаю, – он шмыгнул носом, – думаю, богатым немцам этого не понять.

Из-за соседнего столика поднялись Дуглас и Рик. Я видел сквозь стекло, как они поцеловались на прощание и Рик пошел к своему мотоциклу. Ни слова не говоря я встал из-за стола и выбежал на улицу.

– Дуглас! Эй, Дуглас! – позвал я.

Он обернулся, сделал попытку улыбнуться.

– Как ты? – спросил я, нагоняя его.

– Нормально, чувак. А ты?

– Спал долго. – Я попробовал рассмеяться. – Ты чего так рано ушел? И часы забыл.

– Мне надо было. Слушай, я ужасно спешу… Давай завтра созвонимся…

– Может, поужинаем? – спросил я, пытаясь его задержать.

– Давай. А про часы даже не думай – можешь выкинуть. Я их сторговал за 25 долларов в Таиланде. Ты вправду думал, что они настоящие?

– Да, думал.

Он широко рассмеялся и похлопал меня по плечу…

– Кстати, не одолжишь сотню? До завтра. За ужином отдам.

Я закопался, доставая деньги. Он взял купюру, быстро спрятал в задний карман.

– Стив умер, – сказал я быстро.

– Да, я слышал, – ответил Дуглас. – Он был мне должен. Все собирал на эту, как ее… немецкую машину.

Я пошел прочь от Чихуахуа-бара, от Южной Ярры. Боковым зрением увидел черного, в куртке-кенгуру и с золотыми цепями, который шел за мной след в след. Пуля в затылок – идешь, и вдруг стоп. Это все об одном и том же. Уходя все дальше, я поймал себя на мысли, что в советских тюрьмах действительно поступали не так уж плохо.

* * *

Я иду через ресторан гостиницы «Хилтон», и мать машет мне рукой. Она неплохо выглядит в свои пятьдесят пять, загорелая, ухоженная, ее прекрасные светлые волосы завиты и аккуратно уложены. Один швейцарский писатель, когда встретил ее с отцом, который на двадцать лет ее старше и уже был женат, назвал ее «призовой женой». Тогда ей было тридцать, да и писатель был помоложе и понаглее, чем сейчас.

На ней все светлое, много золота на шее и запястьях – раньше она себе такого не позволяла. И пока я подхожу, то вглядываюсь в нее и не могу понять – с возрастом ли вкус притупляется, отступает перед желанием казаться моложе и привлекать внимание или она во все времена выглядела адекватно своим годам.

– Привет, мама, – я присаживаюсь рядом, растекаюсь по стулу. Перед свиданием с матерью я колебался между коксом и герой, выбрал все-таки героин.

– Карстен! – Она тянется через стол обнимать меня, но не получается – тогда просто сжимает мои руки и садится обратно. – Ты такой усталый… Что, учеба?

– Учеба, – отвечаю я.

– Что будешь есть? Я заказала бутылку вина, моего любимого… Помнишь, у отца было, в погребе?

– Мама, я не хочу вина! – При мысли об алкоголе меня передергивает. – Возьми мне воды…

– Надо же, мне кажется, ты раньше любил… Хорошо, возьму воды, как хочешь…

Она подзывает официанта, который безошибочно определил главного за столом и заговорил с матерью. Немолодая дорого одетая женщина и студент в типичном студенческом шмотье – конечно, мать и сын. Впрочем, могли быть еще жиголо и его клиентка. Я мысленно представляю себя со стороны – в волнах героина это получается на удивление отчетливо. Нет, не похож. У меня не то лицо. Не то для жиголо и вообще не то.

– Я есть не буду, мама… Не хочу…

– Карстен, ты что? Ты такой худой, усталый. Возьми что-нибудь…

– Хорошо, салат.

– Салат… Какой? – спросил официант.

– Какой-нибудь. Маленький.

В этот момент зазвонил телефон. Я его вытащил и хотел сбросить – но в последний момент увидел, что звонит Дуглас.

Мать с официантом изучают меню, она, должно быть, выбирает мне салат.

– Здорово, Карстен! Ну как ты?

– Нормально, – отвечаю я, – ужинаю с мамой. Ты как? Мы же с тобой встречаемся завтра.

– Ну да, да… – Голос Дугласа звучит неуверенно. – Карстен, тут это… Марк… передознулся.

– Марк? – спросил я. Какое-то мокрое, липкое воспоминание. – Марк… Какой Марк?

– Ты сегодня с ним был. Я думал, ты вообще с ним…

– Да брось, Дуглас. Я, с Марком?! – Я смотрю на маму через стол. – Мне неудобно говорить, но, Дуглас… это дурацкая идея.

– Карстен! – Голос на том конце звучал задумчиво. – Кар-стен, ты последний его видел… Он тебе ничего не говорил? Ты ничего не знаешь?

– Не знаю, – отвечаю я, – может, он просто хотел перезагрузиться.

– Перезагрузиться?

– Да. Как компьютер – бац, перезагрузился, и он теперь где-то в другом месте, типа Марк-два-ноль. Дуглас, где мы завтра встретимся?

– Карстен, ты идиот! – Дуглас зло шипит в трубку. – Вы, фашисты, все такие идиоты. Ты последний его видел, и ты теперь говоришь мне эту хуйню!

– Дуглас! – зову я, забыв про мать и про ресторан. – Дуглас, погоди! Я не это имел в виду. Так завтра?

– Иди на хуй!

В трубке раздаются гудки. Я оглядываюсь – мать сидит напротив, ждет, пока я закончу.

– Твой друг? – спросила она.

– Так, – ответил я, – из университета…

– Что-то случилось? С компьютером?

– Ничего страшного. Посоветовал перезагрузиться.

Мы замолчали, я оглядывал зал, медленно двигавшихся официантов, посетителей, одетых в белое. Мать и сын беседуют. Ужасно захотелось кокаина.

– Ты всегда разбирался в компьютерах. Я думала, ты будешь программистом. Зачем тебе эти психология, философия?

– Мама, я не разбираюсь в компьютерах. Я их включаю и выключаю. Это все.

– Ты был таким необычным… Все мои друзья говорили, что ты талантлив, что из тебя что-то выйдет.

Она мечтательно смотрит на меня. Без героина я бы не выдержал этого взгляда, – на моих глазах железная провинциалка, захомутавшая когда-то моего отца и отсудившая по разводу неплохие деньги, становилась сентиментальной клушей.

– Я так хотела, чтобы ты был другим. Посылала тебя во все эти школы… Я в твоем возрасте не видела ничего, кроме родного Трира. Мне казалось, там, за Мозелем, начинается другая жизнь…

– Мама, ладно… Что делает Сьюзен?

– Пошла за покупками. Насилу от нее отделалась. Хотела посидеть с тобой наедине. Что ты делаешь завтра? Покажешь мне свою квартиру?

– Да, конечно, извини, мама, я в туалет…

Слава богу, в «Хилтоне Мельбурн» в кабинках сливные бачки. Не надо нагибаться к крышке. Хотя в настоящих гранд-отелях есть еще и полочки. Все для клиента. «Хилтон» – дешевка.

Я вдыхаю последнюю линию, комкаю пакетик и кидаю в рот. Кокаиновая горечь на языке. Идешь на встречу с матерью – выбери правильный наркотик. Это все о том же. Возвращаясь к столику, привычно замечаю, как походка набирает пружинистость.

На столе уже стоит салат. Мама ковыряет свое карпаччо.

– Ну так что Сьюзен, мама?

– Сьюзен? Что Сьюзен… Спрашивает все время про тебя. А я не знаю, что ей рассказывать. Я сама ничего не знаю. Ты был у отца – как он?

– Нормально. По-моему, ему хорошо.

– Ну и слава богу. Про меня не спрашивал?

– Нет.

Тишина. Мама жует, отпивает вино из бокала. Я залпом глотаю стакан воды, салат остается нетронутым.

– Карстен, чем ты занимаешься?

– Мама, я учусь. Много.

– Нет, это ты уже говорил. Я не понимаю толком, чему ты учишься, но ладно. Я про другое.

– Что другое?

– Ты же делаешь что-то другое. – Она вздыхает, и я вижу, что ее лицо осунулось, она все-таки постарела, словно бы только что, прямо здесь. – Раньше ты писал музыку. Играл на гитаре. Я тебе учителя по фортепьяно таскала. Ты учил французский. Я понимала, чем ты живешь. А теперь? Ты только просишь денег и говоришь, что учишься. Я чувствую, что ты… исчезаешь куда-то. Что меня просто нет в твоей жизни.

– Мама, какая ерунда! – Я убираю руки под стол, разминаю кисти. Кокаин действует.

– Ну расскажи, чем ты живешь? Занимаешься музыкой? Пишешь что-то? Кто твои друзья?

Тишина нависает над ресторанным залом, пианист играет попурри из Моцарта, и люди в зале говорят приглушенно, и все это вместе звучит как фабрика издали – мерное гудение, позвякивание приборов. Закрой глаза – и ты как будто в полой трубе, и только музыка доносится с какого-то ее конца… Это все об одном и том же.

– Что тебе рассказать, мама? – спрашиваю я и чувствую, что кокаин помимо воли выталкивает из меня слова. – Что же наконец удовлетворит твое любопытство? Тебе рассказать, мама, как пахли те мужчины, которые поднимались в нашу квартиру и втаскивали купленную тобой мебель, а я, ребенок лет семи, вдыхал их запах? Пот и грязь, мама, пот и грязь, земля, улица – открытый мир, сладкое, запретное, как окраинные районы, как дворы новостроек… У отца был не такой запах, и те мужчины, которые приходили к тебе в гости, когда ты ушла от отца, и те, с кем он, отец, обедал – все пахли по-другому…

По-другому пахли и те мальчики и девочки из Лондона, с которыми я учился, – ради этого запаха не стоило менять страну. Зато парни с окраин, водители грузовиков, уборщики в ресторанах – они дышали потом и марихуаной, у одного из этих рабочих я принял из рук первый джойнт. Джойнт, мама, косяк, марихуана – я затянулся, потом еще и еще, и через пару затяжек и лондонский кокни, и ирландский джок, на котором они говорили, мне показался роднее моего немецкого. У меня были хреновые оценки по английскому, мама – зато твой обожаемый сын, на которого ты возлагала такие надежды, научился говорить, как парни с улиц, и вертеть косяки – ловко, на подоконнике, на колене, на кирпичной кладке, на борте грузовика.

Я смотрю в твои расширяющиеся глаза, мама, и думаю – ты так хотела огородить меня от жизни, ты выключала телевизор, когда на экране были сцены насилия, и говорила: мы это не любим. Имея в виду меня и себя. А когда в Лос-Анджелесе, на пустой и пыльной дороге, здоровенный бритый парень взял меня за задницу, отвел на задворки какого-то склада, толкнул в темноту – я не сопротивлялся, и сердце сладко замирало… И запах этого парня – солнце, соль, рабочая грязь – мне опять понравился больше, чем то, как пахли студенты и студентки в Лос-Анджелесе, – ради этого, право, не стоило менять континент и пересекать столько часовых поясов. Зато они долбили кокс. Кокаин, мама, – и деньги, которые посылала мне ты и посылал отец, – радостно оседали в карманах дилеров, а твой сын… О, твой сын ловче всех на курсе умел насыпать на стол горку, а потом провести по ней карточкой – и готова длинная, чуть загнутая дорожка, «автобан» – этому слову их научил я…

Немного эйфории, потом отходняк, когда вспоминаешь свои детские игрушки и готов заплакать, – это кокаин, мама. Все, больше ничего. Ну да, еще секс – когда трахаешь ты, тогда имеет свои плюсы. Когда тебя – то, в общем, лучше обойтись.

Я везде всегда ездил на такси, мама. И в Мельбурне тоже – этому я научился у тебя, до папы ты не могла купить машину, после – она была тебе уже ни к чему. А вот в Берлине я освоил и полюбил берлинское метро. Шестая линия, мне показал русский художник Леонид, – по ней ездят парни с мутными глазами, редкими зубами и зелеными лицами. Они выходят на Шварцкопфштрассе, на Веддинге, на Леопольдплатц – ты видишь их и идешь за ними. В переходе, где никто не смотрит, суешь десятку, и парень выплевывает из-за щеки шарик героина, туго завернутый в полиэтилен и запаянный зажигалкой. Почему выплевывает? Ну как же, мама? Если накроет полиция, а у тебя во рту десять шаров героина – просто глотаешь их все, и как бы не при делах. И потом весь твой путь домой – одна сплошная молитва. Чтобы пакетики не раскрылись в желудке, потому что тогда это твоя последняя поездка.

Да-да, я знал их всех, этих парней с шестой линии. И они знали меня, хотя как будто немного опасались – потому что тут ты все-таки добилась своего, мама, ты воспитала меня не таким, как они, и сколько бы я ни хотел сбросить с себя твое хорошее воспитание – они чувствовали во мне чужака.

Все это пусто, мама. Я мешаю кокаин с героином – это называется «спидбол», – сплю с мужчинами, у меня не будет детей, а у тебя – внуков. Я не знаю, чем мне занять всю оставшуюся жизнь. Я не знаю, стоит ли ее чем-то занимать или лучше попытаться прожить ее под героиновым наркозом, проскользнуть. Потому что нас всех обманули, мама, героин тоже не делает счастливым, он только приглушает боль.

Мама, все бесполезно. Все слишком усложнилось, я попробовал все, у меня сотни номеров в телефоне, все звонят мне, я звоню всем. Людей слишком много, они все случайные. И если кто-то не случаен тебе – ты ему точно случаен.

Это слишком много для одного, мама. Мне двадцать шесть, я опять сменил город, но это уже не помогает. Возможно, поможет перезагрузка… полная перезагрузка…

И я шевелю губами, не произнося ни слова, как во сне. Все это проносится в моей голове в одну кристальную кокаиновую секунду. И уже на излете, предчувствуя близящийся отходняк, я торможусь и говорю:

– Да, мама. Иногда занимаюсь музыкой. А мои друзья – это Дуглас и Дженнифер. Я вас обязательно познакомлю.

Мне очень нравится фильм «Кабаре», нравится по многим причинам. В нем прекрасные цвета, он музыкальный, в нем сочно отражен этот сладострастный позор, предшествующий рождению Третьего рейха. И я с прискорбием должен констатировать, что нацисты в нем – лучшие люди, потому что все остальные – либо проститутки, либо педерасты. Но более всего мне нравится его потрясающая, лунатичная концовка – когда все бляди в перьях отплясали и оттрубили в трубы, когда бесноватый Джоэл Грей прокричал свой последний оревуар, поклонился, как сломанный паяц, и исчез за занавесом – и тогда в неровном, мутном зеркале фольги, призванной на сцене изображать серебро, отразился зрительный зал – несколько господ в форме штурмовиков СА, со свастиками на рукавах, в первом ряду темной безликой толпы. Сидя в кресле самолета, в ложе театра, лежа в ванной, ужиная в ресторане – боишься и хочешь снова увидеть это зеркало, а главное – то лицо, что отразится в нем. Лицо будущего.

Людвиг Вебер, предприниматель