Исчезновение

Взял бабло со стола – и пошел из кабинета, мимо сотрудников, приемной, секретарш и дальше – к лифту. Нацепил по дороге куртку, воткнул в уши плеер, побренчал молниями – не поминайте лихом, девчонки-мальчишки… И так я засиделся в этом вашем колл-центре, за этим вашим паршивым телефоном. Сейчас выйдем на воздух – и первым делом закурим, а потом посмотрим, что там у нас с жильем.

Нажал на кнопку айпода, и в ушах заиграла моя любимая «Guns of Brixton» Clash. Сколько ей лет – а все равно лучшая.

 

When they kick at your front door

How you gonna come?

With your hands on your head

Or on the trigger of your gun?

 

Круто выйти из душного офиса на свежий воздух. Еще круче – выйти навсегда, зная, что не вернешься. Еще круче – с пачкой бабла в кармане, наконец-то выданного. А вспомнить глаза этого управделами, этого червяка в директорском кресле – так и вообще ничего больше не надо для счастья.

Скоро зима, люди одеваются все теплее, дыхание становится паром – неважно, куришь или не куришь. По Кохштрассе все эти клерки, журналисты, страховщики топали к метро. Навстречу прошла официанточка из нашей столовки, улыбнулась мне, а я ей. Если по-хорошему подумать, прощаться жалко именно с этими секретаршами, продавщицами, официантками – они здесь такие все опрятные, красивые, приветливые. В Израиле я совсем отвык от таких девчонок.

У метро остановился докурить. Посмотрел, как они там все шаркают по лестнице, поднимаются, спускаются, ждут поезда – и пошел на другую сторону – к стоянке такси. Будем жить как белые люди. Теперь могу – хоть каждый день. И пока таксист спрашивал, куда ехать, а я искал бумажку с адресом, я вдруг подумал – зайти еще раз к этой пропавшей русской. Вдруг объявилась? Я бы долг вернул, купил бы что-нибудь приятное, и вообще – просто завалились бы с ней в постель. С ней хорошо – ну, почти как с той, в Израиле… Короче, я назвал ее адрес.

* * *

Колл-центр, если кто не в курсе, – это такое место, куда вы звоните, если что-то не так. То есть вот вы купили билет на самолет «Дойче Люфттранспорт», а вам приходит на мейл сообщение, что рейс переносится на следующий день. И вы звоните по телефону, который указан у них на сайте, в полной уверенности, что попадете в офис авиакомпании. Но это не так, вы попадаете к нам, ребятам, которые умеют бронировать и перебронировать билеты и знают наизусть готовые фразы типа «Добро пожаловать в сервис-центр „Дойче Люфттранспортгруп“, меня зовут Арно Больдт» или «К сожалению, по соображениям безопасности ваш рейс отложен. Мы приносим свои извинения». Ну и вы, конечно, побухтите-побухтите и положите трубку, полетите в другой день – хотя рейс отменили просто потому, что на него продали недостаточно билетов, а гонять пустой самолет туда-сюда нерентабельно. И мы – это не «Дойче Люфттранспорт», а «Дойче Люфттранспорт» платит нам за то, что мы вас грамотно сливаем. Точнее, платит нашим хозяевам, братьям Фельдерманам, господину Надману и госпоже Луках…

Короче, я бы там и дня не остался, если б не девчонки.

С девчонками у меня все нормально. В колл-центре этом была куча молодых, и от всех них, особенно от тех, что с иностранных линий, было ощущение, что мужики о них просто забыли. Я как только пришел туда, еще с израильским загаром, считай, с войны, из казарм – сразу понял: мне тут будет лафа. Я с ними и на дискотеки ходил, и на корпоративные вечеринки, и на свадьбе даже был на одной. А на одной такой вечеринке я и увидел эту рыжую.

Она, с виду вся такая свежая, была с каким-то старым, но, видимо, важным мужиком, которому Летиция, наша замдиректора, пыталась что-то впарить. Мужик говнился, Летиция наседала – а я и эта русская были как бы не при делах.

Я стал с ней разговаривать – она отвечала нехотя, смотрела на все неприязненно, даже зло. Купленный мной коктейль не взяла – просто сказала, что не хочет. Но телефон дала – и я ей потом позвонил.

– Ну что, давай встретимся? – предложила она.

– Давай, – сказал я, – а мужик твой что?

– Какой мужик?

– Ну этот, с которым ты на приеме… Манфред, что ли?..

– А-а-а-а… Я уже и не помню, как его зовут! – засмеялась она. И потом еще долго подкалывала меня тем, что я всех называю «мужиками». А я все равно называл – мне по фигу, кто он там такой и какая у него должность. Мужик – не баба.

Мы вместе поужинали. Терпеть не могу девчонок, которые ломаются и отказываются от еды, типа они на диете. Никакого кайфа куда-то с такими ходить. С этой все было нормально – она хорошо ела и пила тоже что надо. И кстати, настаивала на том, что сама заплатит. Я ужасно не хотел, но это спасало, потому что на работе мне платили плохо.

В колл-центр меня устроил дядя. Тот самый, через которого я попал в Израиль. Он очень просил не рассказывать, как оно было на самом деле с Израилем – вот я и лепил коллегам, и Максу, моему напарнику, горбатого про благородного добровольца. А потом, когда Европейский союз принял закон о полной демилитаризации и мы, доблестные воины Бундесвера, разъехались по домам – тогда я и оказался здесь. Как бы то ни было, я сразу знал: это ненадолго. А как только увидел своих руководителей – понял, что если там была война, то тут – просто гражданская разводиловка.

Они, считай, набрали сотню ребят с улицы, по-быстренькому, за две недели, научили управляться с программами по бронированию билетов, а потом предложили «Дойче Люфттранспорт» отвечать на их звонки и клиентов ихних обслуживать. Не знаю, чего там их главному наговорил наш главный, Фельдерман – не иначе наобещал экономию и золотые горы, – но тот согласился. Еще я слышал, что согласился он с тем условием, чтобы колл-центр был в Германии. Ну, типа, поддержать экономику. И наши покивали, но на самом деле втихую открыли второй колл-центр в Касабланке и часть звонков отправляли туда, а нас заставляли за грошовые сверхурочные, которые еще и вовремя не платили, обучать местных, совсем тупых арабов, по скайпу правильно отвечать на звонки. Я отказался – сказал, у меня нет учительского таланта. Но дело не в этом, конечно. Не могу я за просто так болтать с арабами, которых буквально несколько месяцев назад еще ставил под автомат.

Я там отдохнул – девчонки, столовка, работа непыльная. Все было окей, пока не начался этот долбаный кризис.

– Кризис, – говорил один из директоров, – нас не минует. Я только что видел цифры за полгода – они чудовищные. Так что готовьтесь, будет плохо…

Фельдерман, который про кризис толкал, был самый большой мудак. Толстый и маленький, в очках, председательствовал в какой-то еврейской организации, все время тусовался, изображал культурного – а сам жлоб жлобом. При других, чужих директорах, кидал километровые понты насчет того, какой у него великий бизнес и какой он магнат, а с нами, просто сотрудниками, корчил рожу и говорил, что денег нет совсем. У него это, клянусь, одновременно получалось – и что они есть, и что их нет. Он себе спортивный «БМВ» купил, как кризис начался.

Второй, его братец, жил где-то в Испании и появлялся редко. Ничего, нормальный мужик, хотя видно было, что ему эта вся история по барабану. Третьей была тетка, госпожа Луках, она к началу кризиса себе «Мазерати» прикупила. Она на молодых парней поглядывала, и я думал еще – а что если… Но потом противно становилось, как только представлял.

Да, а четвертый – четвертый, типа, помешан был на здоровье, на полезной еде и прочем. Он руководил финансовой частью, бухгалтерией – и к нему все ломились, когда с баблом были проблемы.

В общем, с той девчонкой мы познакомились удачно. Денег у меня не было. Дядя иногда помогал, но не все же к дяде ходить. А ей я иногда звонил, спрашивал, нет ли чего поесть. Приходил, сам готовил. Выпивали, забирались в постель. С ней классно было, она все умела, в постели. Даже жалко было, когда я того старого мужика вспоминал на приеме, – ее то есть жалко.

Я ей тоже помогал. У нее кошка дома жила, и эту кошку надо было кормить, когда она уезжала. Без понятия, куда она все время ездила – то на пару дней, то надолго. Она дала мне ключ от квартиры и перед отъездом просто звонила. У нее классная квартира, недалеко от моей работы, я там иногда даже на ночь оставался.

А потом она исчезла. Неделю нет, другую. Я захожу, кормлю кошку. Сплю иногда. Вот и теперь поехал посмотреть, что да как…

* * *

Вот представьте: ночью, в теплой стране, где со всех четырех сторон море, где ночью теплынь и небо не плоское, а огромной звездной чашей, и в центре – ты. Стоишь в карауле, ходишь по бархану над аэродромом – и в темноте вертолеты с обвисшими лопастями кажутся такими же барханами. Куришь, смотришь на сонно вертящуюся антенну на контрольной вышке. И вот когда хочешь уже присесть, покемарить, опершись на автомат, – со стороны границы, из темноты, сквозь колючку, на тебя вдруг прет, ломит что-то непонятное и опасное. И когда уже вскидываешь автомат, переводишь на очередь и готовишься палить, без прицела, «битым полем» – оно выпрыгивает из темноты, путаясь в юбках, чем-то звеня – такой колобок: черные волосы по ветру и глаза в пол-лица.

Оно падает под ноги и просит – по-арабски, на иврите, – а потом, когда видит белое лицо, просто повторяет: «Хелп, хелп!»

Я кое-что знаю по-арабски. Руки вверх, к стене, документы. Она выполняет только первое. Стены тут нет, и документов, видно, тоже нет. Надо вести ее на базу – и я тычу между лопаток автоматом, толкаю вперед, говорю «иди». Она идет, юбка метет песок, босые ноги мелькают, и она часто поворачивается ко мне – и у нее такие огромные, умоляющие глаза, такой прямой тонкий нос и такие пухлые губы. Говорят, на ресницы красавиц можно класть спички. А ефрейтор из Хайфы хвастал, что на ресницы его подруги можно положить стреляную гильзу от пистолета. Она оборачивается еще раз, и я понимаю, что ефрейтор не врал – на ее ресницы гильза ляжет спокойно. И чем ближе к темному зданию аэродрома – тем медленнее она идет и тем чаще оборачивается и просит, просит, просит…

И что-то происходит в этой теплой ночи – так, что ты вдруг тычешь ей стволом под левую лопатку – и она поворачивает направо, и идет к огромному темному ангару. И там, в ангаре, между бочек керосина, в запахе масла, под кучей каких-то темных плоскостей – ты кладешь автомат на землю, а она вдруг вспрыгивает на тебя – и ты путаешься в юбках, и снимаешь их, и рвешь – и ты так давно мечтал об этом, и вы оба – такие потные, жаркие, и в вас столько сил. Ее волосы хлещут тебя по лицу, под тканью что-то звенит, а тело в прорехах – гладкое, шелковое, горячее…

Под утро ты оставляешь ее в ангаре и выходишь на воздух – у тебя еще час, после чего заступает сменщик. Ты отходишь куда-то за территорию, против инструкций, потому что жизнь хороша, закуриваешь, смотришь, как поднимается ветер, ползет песок, ждешь, когда покажется солнце, – и вдруг что-то сверкает в воздухе, какая-то нестерпимая яркость до краев заполняет горизонт, и тебя швыряет вперед и вверх, и песок дыбится, свистит, летит со всех сторон…

А потом тебя находят, и ты – один из немногих, кто остался в живых после взрыва ангара. И на допросах ты вспоминаешь эти огромные глаза, ресницы, одежду и этот звон под одеждой – и на все вопросы отвечаешь, что нет, не видел, нет, не спал, нет, ничего не было.

* * *

В квартире было пусто. Я почувствовал это сразу, как открыл дверь, – воздух мертвый, и все осталось на местах, как и было. Кошка выбежала, стала дико мяукать, подниматься на задние лапы. От руки сначала отпрянула, потом принялась грызть. Я оттолкнул ее, пошел на кухню. Столько дней без еды – совсем одичала.

Кухня у нее огромная, не то что у меня. Мебель – хром и стекло, везде подсветка, куча маленьких полочек, на них – баночки со специями. Рядом с холодильником – стойка для бутылок и бутылки, пыльные, очень дорогие, поэтому я их не беру. А на холодильнике – фотка какого-то большого озера, хотя она утверждает, что это пруд, искусственный, в городе, где она родилась. Как называется город, не помню, что-то с кучей «ш» и «ж», но она сказала, там делают калашниковы…

– Ты держала в руках калашников? – спросил я.

– Нет. – Она тогда посмотрела на меня, будто ей и в голову не приходила такая мысль. – А зачем?

Я не ответил. Она взяла мою руку и сжала. Крепко сжала – она сильная была, тренированная. Смешная такая… если бы я родился в этом городе, я первым делом попал бы на завод, где делают калаши. Там, у них в России, в этом городе небось у каждого младенца есть калаш…

Я все смотрел на нее и ухмылялся. А она вдруг убрала руку и спросила:

– Ты что, думаешь, ты мне нравишься, потому что красивый?

Так прямо и спросила. А я не знал, что ответить. Откуда мне знать? Вроде нормально так, если в зеркало посмотреть, не жалуюсь. И девчонки не жаловались. Но, по-моему, дело не в этом.

– Не знаю, – сказал я ей тогда.

– Ты не красивый никакой. Обыкновенный, – сказала она.

– Ну и ладно, – говорю.

А она снова взяла мою руку и сжала еще крепче.

– Не красивый и не богатый. А я раньше мечтала о богатом и сильном. Но тут, в этой Европе, все наизнанку, здесь богатые – слабаки, они боятся красивых женщин, боятся молодых мужчин. Они тебя боятся, а ты их – нет. Они легко могут быть счастливы, но они жалкие и несчастные.

Я хотел ей сказать, что это все очень сложно, да и вообще ерунда – но вспомнил нашего Надмана, вспомнил госпожу Луках – и промолчал.

– Я раньше тоже боялась. Я раньше была некрасивой, – шепнула она. – А потом очень захотела, и все стало по-моему.

Больше она о себе не рассказывала.

Я еще прошелся по квартире. Все было очень модное, очень современное: черное дерево, кубы и пирамиды, стекло и металл. Плазменный телевизор на стене, обои белые в черную полоску. Пыль появляется, оседает на вещах. Но в комки не скатывается, потому что скатывать некому. Люди здесь давно не живут. В коридоре у нее висели какие-то картины с подсветкой, включалась отдельной кнопкой. В спальной – огромный шкаф для одежды, кровать, тоже огромная, со спинкой, одеяла красные, а простыня черная. Тоже впервые такую видел. Одежда стопкой сложена у кровати. Когда я впервые после ее исчезновения пришел сюда, шкаф был открыт и шмотки разбросаны по кровати. Будто шкаф сам лопнул и выплюнул все эти платья. Видимо, собиралась впопыхах. Я прибрался, когда спать приходил.

А в ванной бардак до сих пор – под зеркалом навалены пинцетики, кисточки, расчески, ватные диски… Я в этом никогда не понимал, не знал, куда сложить, вот и оставил. Я всегда любил девчонок, которые следят за собой. Стоят у зеркала, орудуют своими инструментами, будто делают сложную операцию. Русские девчонки молодцы, и эта была такой.

Почему была?.. Я посмотрел на белую ванну, на полочку с гелями для душа, шампунями, скрабами и пилингами, на весь этот девчачий мир и почему-то подумал, что она не вернется. Не знаю, как это объяснить. Просто потом, когда дядя прислал мне первый заказ, я заходил в квартиру, где жил этот Шеер, генеральный из «Порше», а когда выходил – он лежал в углу кухни и со всей квартирой что-то случилось. Она как будто превратилась в музей этого человека, вещи застыли – знали: хозяин не вернется, и теперь их будут трогать только чужие, безучастные руки. Я всегда этому чувству удивлялся.

* * *

Дядя всегда говорил, чтобы я терпел, – и мне ничего было, в этом колл-центре, не пыльно. Плевал на солнышко, как на утюг, и кризис, в общем, был мне не впадлу. Когда эти мудаки начали задерживать зарплату, не платить по месяцу, по два, по три – я точно так же перестал платить за квартиру и домоуправление кормил теми же байками про кризис, какими нас кормили на работе. На еду мне хватало, иногда заходил к дяде, иногда к ней, к этой пропавшей девчонке. Но настроение на работе было аховое, все жаловались, и все с ненавистью смотрели в сторону кабинета, где сидело руководство, а особенно – в сторону Надмана. Того самого, который постоянно интересовался здоровьем и сидел на диете. А поскольку его кабинет был в самом конце этажа, он просто не мог не пройти мимо и каждый раз, когда проходил, старался на нас особо не смотреть. Трус был, хотя ходил выпятив грудь, показывая перекачанные в тренажерке мышцы. А больше всего не любил, когда к нему набивались на прием и требовали денег.

Я к нему не ходил, а вызывал он меня трижды, и каждый раз это было приключение. Первый раз он еще не очень меня знал, вызвал в кабинет с огромным столом и панорамным окном и даже сесть не предложил, но я все равно уселся прямо напротив него. Он еще какое-то время смотрел в монитор, а потом вздрогнул, будто только что меня увидел, и выдал мне конверт:

– Вот, возьми и отнеси Беттине, домой. Знаешь, где она живет? – Я кивнул, а он махнул куда-то в сторону окна. – Тут недалеко. Отдашь лично в руки, понял? Если ее не будет – вернешься и отдашь мне. Понял? Давай, прогуляйся…

Беттина – это госпожа Луках, одна из совладелиц. Я слышал, что в ее кабинете стоял красный кожаный диван и стол красного дерева, весь заставленный стеклянными шариками, позолоченными или даже золотыми кошечками и собачками, поддельными яйцами Фаберже, корабликами в бутылках и прочим великолепием в духе турецкого базара. А чего, подумал я тогда, вот и посмотрю, как она живет. И пока шел к ней по жаркой Фридрихштрассе, точно помню, о чем думал. Думал, например, о том, что людей стало как-то слишком много, что машин, одежды, денег и кредитов уже не хватает на всех, работу не получается выбирать, квартиры становятся все меньше, самолеты и машины – все дешевле, рубашки уже не переживают второй стирки, и никто толком не знает, как должно быть на самом деле – все просто стараются удовлетворить эту растущую толпу. И еще думал про этих несчастных арабов в колл-центре в Касабланке. Они, конечно, враги, но мы-то тут получали по семь евро в час, а они – небось по два и пахали по десять часов. По-моему, уж лучше пуля на войне.

С такими мыслями я подошел к дому Беттины, шикарному домине на Жандармской площади, где в подъезде всегда живые цветы и ковры на лестнице. И пока поднимался на третий этаж, на втором я неожиданно встретил Фельдермана. Ну, то есть я уже потом понял, что это был он, а сначала я его даже не узнал.

Он стоял у приоткрытой двери, низенький такой, плотный и лысый, и на его приплюснутой лысине были крупные капли пота. Одет был, как всегда, хорошо, в черный костюм, пригнанный просто на зависть. Но почему я его не узнал – вид у него был, будто он неделю спал в сарае: без галстука, белая рубашка вся измята, платок из пиджака торчит кое-как, а глаза – глаза буквально прыгали за очками, как две сумасшедшие рыбы в аквариумах. Когда мы столкнулись на лестнице, он оглядел меня, будто впервые увидел, потом отступил назад, как бы пропуская, но в действительности только загораживая дорогу. К двери квартиры, из которой, видимо, только что вышел, он стоял боком, и через щелку прорывался странный свет – совсем не солнечный, а мерцающий, нервный – будто там, прямо за дверью, горел камин.

– Молодой человек, – произнес он наконец, – молодой человек, вы к Луках?

– К Луках! – Я остановился. Конечно, откуда ему помнить всех по именам, жлобине.

– Госпожа Луках у меня, – Фельдерман смотрел на меня как-то жалко и почему-то тер одну руку о другую. – Мы как раз обсуждаем очень важную тему. Зайдите, – быстрым движением указал он в сторону двери, – нам надо поговорить.

И пока я соображал, он просто взял меня под руку, втолкнул к себе в квартиру и захлопнул дверь.

В его прихожей было полутемно – встроенные в стены лампы светили тускло, как в баре. У входа стоял старинный круглый столик на тонких ножках и такой же старинный стул, на столике была тарелка с виноградом и яблоками. Еще на стенах висели старинные портреты, небольшие, в простых черных рамах, а лепной потолок был темный, будто закопченный. Длинная прихожая заканчивалась тупиком, коридор уходил резко вправо – и там, из-за этого уже совсем темного поворота, был виден мерцающий свет: то ли много свечек, то ли вообще целый костер – и огненные отблески дергались и метались, словно от ветра.

– Сюда, садитесь, – хлопотал Фельдерман. Я сел, а он куда-то убежал. Судя по тому, как долго он шел, коридор был очень длинный. Еще бы – на Жандармской площади квартиры квадратов по двести, не меньше. Но вообще, я практически сразу понял, что Беттина не здесь, хоть они и соседи. Я поглядел на конверт, на тарелку с виноградом. Тарелка тоже казалась старинной – фарфор с рисунком по краю, рисунок вроде греческого, но сплетенные линии очень напоминали свастики, связанные между собой.

«Херня, греческий узор», – думал я, но ребята на портретах – они были чистые нацисты, а когда пододвинул на тарелке яблоко, я увидел на ней орла и край самой натуральной свастики. Так бывает в фильмах – когда герой открывает дверь в подвал в своем пригородном доме, а там, в подвале, – подземное царство. Долбаная черная курица и подземные жители. «Ё-мое, ведь он же еврей!» – подумал я и тут услышал шаги.

Но шел не он – цокали каблуки, и я сначала решил, что это все-таки Беттина. Всего на одну секунду – потому что Беттина, конечно, ходила на каблуках, но она грохотала своими тяжелыми копытами, как слон. Тут шли легкие длинные ноги, ноги молодой женщины. Скоро она появилась из-за поворота – сначала колено, потом вся нога в черном кожаном сапоге на длинной стальной шпильке. Сапог был высокий, почти до колена, но носка и пятки у него не было – были прорези, как в босоножках, и спереди можно было видеть ногти с черным лаком. Потом появилась она вся, в черном платье, и талия у нее была неестественно тонкая, будто стянутая, а грудь очень высокая. Рыжие волосы уложены в высокую прическу, лицо очень белое, как напудренное, и бесконечно длинные ресницы, через которые смотрели зеленые кошачьи глаза – из-под полуприкрытых век, высокомерно и как будто оценивающе. Но я все равно ее узнал – это была та русская. Самое жуткое было в ее руках: в длинных пальцах она держала тонкий, похожий на огромную черную иглу хлыст. За спиной у нее метался свет, и вся картина выглядела совершенно нереально. За ее спиной послышались шаги, и голос лысого спросил: «Ну что, подходит?»

– Нет, не подходит! – ответила она, и по акценту я понял, что точно: она.

Она снова посмотрела на меня и, конечно, узнала, но виду не подала. Просто развернулась и ушла.

– Молодой человек, мне очень жаль, – забормотал Фельдерман. А мне что? Я вышел, но к Беттине мне уже не хотелось, и конверт я просто вернул Надману.

* * *

Через несколько дней она позвонила как ни в чем не бывало, эта русская. Был уже конец рабочего дня, мы с Максом считали секунды до закрытия линии. Она позвонила на мобильный, которые нас заставляют выключать, но я не выключаю – фиг ли мне?

– Привет, – голос был бодрый, язык слегка заплетался. Она любила пить вино, делала это с удовольствием. – Что делаешь?

– Работаю, – ответил я, и Макс за соседним столом усмехнулся.

– Молодец! – сказала она. – И долго тебе еще? Мы с подругой пошли на вечеринку, вроде ваша компания спонсор. В «Феликсе». Может, подойдешь к нам?

– Может, подойду, – ответил я. Обрадовался, с одной стороны, потому что не знал, куда в этот вечер деться. А с другой – получалось неудобно, потому что денег у меня не было. Но еще оставался шанс передумать.

На всякий случай я взял у секретарши приглашение на вечеринку. В тяжелые времена их давали сотрудникам, а так в «Феликс» попасть нелегко…

Бумаги, которые надо было обработать, сдвинул в сторону и стал смотреть на часы. Часы у меня, кстати, нефиговые – Breitling, здоровенные и дорогие. Ну то есть, между нами, куплены они у китайцев за 50 евро, но выглядят ого-го – девчонкам нравится. И вот пока я смотрел, как ползет секундная стрелка, мимо проходили начальники смены, «контролеры качества» – крысы, которые слушают наши звонки. Начали подтягиваться «ночники» – те, кто закрывал линию в 12. Вот выбрался из кабинета Надман, оглянулся и выбежал вон. Макс вернулся из курилки, подошел, постоял рядом. Сказал: «Арно, скоро я уйду отсюда», – и сел за свой комп.

Я промолчал, не стал уточнять. Потом прошла наконец начальница смены, – тупая дура с писклявым голосом, которую за глаза называли «мышью». Подождал, пока хлопнет дверь, заработает лифт – и тоже сорвался к выходу.

– Что, свидание? – спросила секретарша. Типа, подколола. С ней как-то тоже было один раз, просто так, для удовольствия.

В «Феликсе» было полно народу, я еле протолкнулся. Если б не ВИП-приглашение – точно не прошел бы. Концерт группы еще шел полным ходом, она и подруга, молчаливая девчонка, тоже русская, сидели за столиком. Она чмокнула меня в щеку.

– Думали, не придешь… Мы уже выпили неплохо… Но хотим еще… Возьми себе что-нибудь, а нам – по бокалу шампанского…

Я отвалил от стола, и первым, кого увидел, был Надман. Сидел за соседним столиком с девчонкой. Не со своей любовницей, с какой-то другой. Эта была одета как с картинки про старые моды – вуаль, перчатки, прическа как у Мерилин Монро. Сигарету курила через мундштук, двигалась с кошачьей грацией, и даже под вуалью было видно, какие длинные у нее ресницы. Что она делала рядом с этим мудаком? Что делала моя русская рядом с тем Манфредом, или Зигфридом, или как там его? Да бог с ним, с Зигфридом, что она делала у Фельдермана? Ведь не с ним же она… Было в этом что-то не то…

Перед Надманом стояла бутылка шампанского в ведерке, он сидел выкатив грудь, важный. Увидев меня, махнул рукой и отвернулся. Я вспомнил, что у меня нет денег. Что мне должны, и вот этот, который сидит за столом с шампанским, в первую очередь должен. Не знал, как заказать им шампанское, себе виски или, там, коньяк, неважно, что покрепче. Дам карту. Может, чудо случится…

– Оплата невозможна, – безучастно ответил мне бармен, а я сделал круглые глаза и попросил попробовать еще раз. И обернулся на Надмана. Бармен еще раз проволок карту через машинку, и, пока что-то там нажимал, я увидел, как она, моя рыжеволосая русская, идет ко мне.

– Ну что ты? – спросила она.

– Да вот, оплата не проходит, что-то с карточкой, – сказал я. Мне было стыдно, и я снова посмотрел через зал на Надмана. Он тоже смотрел на меня, то есть не столько на меня, сколько на мою подругу. И отвернулся, как только увидел мои глаза. К его столу подошел официант, унес ведерко. Я вспомнил Израиль, песок, наш аэродром, вспомнил успокаивающую тяжесть калашникова – мне ее сейчас так не хватало… В Израиле этот Надман был бы штабным офицером, это точно…

– Давай, что ты будешь? Я заплачу, – вынула она кошелек.

Потом мы сидели за столиком, пили, смеялись. Напряжение прошло. У них был такой смешной акцент – у ее подруги чисто русский, знаете, когда немецкие буквы произносят очень жестко и все слова получаются с трудом узнаваемые. А она говорила неплохо, но ударения ставила почему-то все время на конец, и слова все не в том порядке у нее шли.

Группа тем временем играла джаз или не джаз, короче, что-то, что я не слушаю, но в тот вечер играли они приятно, и певица пела хорошо, даже не пела, а мурлыкала, как кошка. И на одной песне, которая показалась ужасно знакомой, будто я ее каждый день слышал, хотя я уже говорил, что джаз не слушаю, – так вот она, совсем пьяная и веселая, сдернула меня танцевать. И я пошел, расталкивая плечом толпу, и взял ее за талию, рванул за собой. Танцевать нетрудно – надо просто слышать музыку, доверять ей и уверенно вести девчонку, – они это любят. И мы танцевали почти как в кино, я кружил ее, и все было бы хорошо, если бы не какой-то подлый фотограф, который вдруг напрыгнул, сверкнул вспышкой – и лицо девчонки вдруг стало белым как мел, она испугалась, а у меня зашумело в ушах и на секунду будто пропал звук – все стали двигаться неподвижно, рты открывались, люди двигались, мы сами переступали ногами по полу – но я слышал только «шшшш», будто газ, который тихо шипит в трубе.

А потом все разом прошло. Я даже узнал песню, под которую мы танцевали – это была моя любимая «Guns of Brixton», только с музыкой там сделали непонятно что, одни слова оставили как были.

 

You can crush us

You can brooze us

You can even shoot us

But, oh the guns of Brixton…

 

Я подпел последнему куплету, а потом мы сели за столик, я выпил еще, предложил всем выпить водки, и она рассказывала, что в России парни пьют за женщин с локтя, и даже показала примерно как – хотя сама не умела. Я попробовал – и у меня получилось.

Я было собирался взять еще водки, когда мимо вдруг прошла та девчонка, что сидела с Надманом. Юбка, синяя, в складках, слегка обтерла угол нашего столика. Глаза посмотрели из-под вуали пронзительно и колюче, сначала на меня, потом – на мою подругу. Она сделала глазами какой-то знак, еле заметно дернула головой, вроде как пригласила куда-то. И тогда моя русская встала и пошла за ней в сторону туалета.

Они не сказали друг другу ни слова. Только прежде чем исчезнуть за поворотом, еще раз друг на друга посмотрели. Я повертел бокалы, вылил в рот остатки со дна – и вдруг снова увидел Надмана. Он, покачиваясь, шел к нашему столику. На лбу у него выступил пот, рожа покраснела, глаза за очками были мутные.

– Эй, Арно, привет! – Он подошел, склонился над моим ухом. – Как вы тут? Празднуете?

– Празднуем, – ответил я.

– Слушай, а она у тебя ничего, – кивнул он в сторону коридора, – эта рыжая. Крепкая такая, гимнастка, наверное.

Я кивнул, не зная, что ответить.

– Моя тоже ничего. Полька. Ты не представляешь, что она творит… А главное – что с ней можно вытворять…

Я посмотрел на него внимательнее. Он, кажется, был очень пьян, хотя и сохранял ту же отстраненно-важную мину. Я представил себе, как мы завтра с ним столкнемся на работе.

– Слушай, а они подружились, а? – Он снова кивнул в сторону коридора. – Это хорошо… И мы тоже можем…

– Можем что?

– Ну, вот у тебя подруга, у меня подруга… Можем это…

– Господин Надман, – начал я.

– А скажи, – он вдруг взял меня за рукав, – скажи, я выгляжу на пятьдесят? Только честно. Ведь не выгляжу, скажи…

– Господин Надман, надеюсь, вы завтра не вспомните об этом разговоре.

Девушки уже возвращались. Они по-прежнему ничего не говорили и только у столиков, расходясь, кивнули друг другу. Девушка с вуалью, проходя мимо Надмана, тронула его за пиджак, и он пошел за ней.

– Мой шеф, – сказал я, показывая в их сторону, – напился, гандон. Лучше нам уйти… Кстати, ты ту девушку знаешь, что ли?

– Так, один раз видела, – ответила она.

* * *

Сидя в ее квартире, я думал о том, куда она могла подеваться. Мне когда-нибудь надоест к ней ходить, все покроется пылью, кошка сдохнет… Я пошел на кухню, взял кошку в охапку, отнес в коридор и выставил на лестницу. Если вернется, скажу, сбежала. Но я почему-то знал, что она не вернется. Домоуправление начнет требовать квартплату, вызовет судебных приставов, взломает дверь… Я взял на кухне полотенце, обтер отпечатки пальцев с ручки, с полок, со стола, чтобы квартира стала совсем нежилой. Хотя чего там – я только кормил кошку, которая сейчас мяучет и скребется в дверь. Ее я не знал. Ее никто не знал. Она была исчезнувшей, уже когда мы познакомились, а сейчас просто исчезла совсем. Остались ее платья, всякие штучки в ванной, эта красивая, никому не нужная квартира.

Я знал только одну ее тайну, тайну большой круглой коробки. Коробка стояла в спальне, деревянная, вроде высокой табуретки, даже с мягкой круглой крышкой, похожей на сиденье. Я бы даже не подумал, что в ней что-то есть.

Но тогда, вечером, после клуба «Феликс», мы приехали на такси вдрызг пьяные, и она попросила меня открыть ее. Мы укладывались на кровать, целовались, как обычно, и, когда я повалил ее назад, на черные простыни, она указала на коробку.

– Что там? Презервативы? У меня есть…

– Открой…

Я встал с кровати и снял крышку. Сверху лежали пластиковые пакеты, оберточная бумага, всякий мусор. Я выкинул их – и в темноте, под ними, увидел что-то черное, резиновое, кожаное, металлическое. Сразу было видно, что это предметы непристойные, скользкие, опасные. Там были плети, хлысты, резиновые перчатки до локтя, наручники, мотки черных веревок. В свете ночника все это смотрелось нереально. Были еще блестящие черные сапоги с убийственно длинной, острой шпилькой, и еще куча ремешков, колец, цепей…

Я был пьян, видел это как сквозь сон, и смотрелось все кошмаром – но я знал, что никакой это был не сон.

– Я этим мучаю мужчин, – донесся с кровати ее голос, с акцентом и ударениями на последнем слоге, – привязываю и мучаю… Но я знаю, это не твое.

Она спрыгнула на пол, присела на корточки рядом:

– Тебе самому пойдет связать кого-то… Тебе должно понравиться. А я никогда не пробовала. Мне интересно, что они чувствуют…

Она дала мне в руки веревку и снова легла, повернувшись на живот. Руки убрала за спину, сжала в кулаки, свела за спиной. Я залез на кровать, наклонился над ней. Перед глазами плыло.

– Ты был на войне, ты, наверное, знаешь, как вязать пленных. Свяжи меня тоже, – сказала она в подушку и еще крепче сжала кулаки. Я захлестнул один из них веревкой, двинулся вперед, к ее сильному, крепкому телу, теперь неподвижному – будто зашел в темную глубокую воду…

* * *

В следующий раз Надман вызвал меня примерно через месяц.

– Арно, секретарша заболела, а сегодня важные переговоры. Сам Вебер, владелец «Дойче Люфттранспорт», прилетел из Швейцарии. – Надман вертелся в кресле и, когда говорил про этого Вебера, смотрел на меня так, будто я сейчас должен уделаться со страха. – В общем, сиди в приемной, если надо будет принести кофе или чай, мы тебе позвоним. От остальной работы на сегодня освобождаешься. Все, иди.

Я и пошел. Пока собирал со стола наушники и ручку, Макс пошутил:

– Чо, уволили?

– Щас, – отвечаю, – повысили. В секретари.

Все начиналось чинно – в переговорной за огромным столом орехового дерева восседали Надман, Беттина и оба Фельдермана. Людвиг Вебер, седой, но еще крепкий старикан с квадратной челюстью и глубоко запавшими глазами, его ассистентка, строчащая в блокноте, неулыбчивые люди в пиджаках.

– Вы должны понять меня, господин Надман, – втирал этот Вебер и улыбался одним ртом, глаза от улыбки не теплели. – Я очень ценю ваше сотрудничество, и мне глубоко симпатичен ваш проект. Но ваши обязательства по пунктам договора не выполнены, причем ни по одному из пунктов…

Я особо не слушал, к тому же меня тотчас погнали за кофе. Но потом стало интересно. Как-никак ходили слухи, что нас всех уволят и за нас будут работать арабы в Касабланке.

– А главное, – продолжал Вебер, когда я вернулся, будто угадал, о чем я думал, – загадочным образом возникло еще одно ваше подразделение, в Марокко, в Касабланке. А я настаивал на том, что колл-центр должен быть целиком расположен на территории Германии или как минимум Европы. Я понимаю, что в свете кризиса это прихоть, но я, как заказчик, имею право и на это…

Я поставил Надману его гребаный кофе. Мне нравился этот старикан, ей-богу, и хотелось, чтобы всех этих прохвостов он как следует натянул. И он начал натягивать.

– Да, я выхожу из проекта, – Вебер говорил ласково, как старый генерал в Израиле, – да, «Дойче Люфттранспорт» больше не собирается вкладывать в него деньги. – Он не нажимал, но все слушали затаив дыхание.

– Количество принимаемых звонков, как оказалось, не может быть удвоено за год, – отвечал Надман, – и с некоторыми пунктами договора мы были не очень точны. Но сейчас речь не об этом. Я буду с вами предельно откровенен: сумма, которую мы должны получить от «Дойче Люфттранспорт» в этом году, уже распланирована. Более того – она потрачена.

Тут он обернулся ко мне и кивнул в сторону двери. Я тихо отвалил в приемную. Присел на месте секретарши, перелистнул свежий номер «Штерна», интервью с министром обороны о результатах демилитаризации и полного упразднения армии. Посмотрел картинки солдатиков, все в форме, с оружием, все грустные. Вспомнил ту девчонку, подумал, что делаю я здесь что-то не то, говорю с непонятными людьми по телефону, ношу кофе хмырям, которым по-нормальному и руки не стал бы подавать. И все потому, что какие-то зеленые уроды отказались от армии, потому что все в этом мире должно быть дешево и эффективно, потому что давно, очень давно все идет не так, совсем не так. И тут вдруг резко захотелось уйти отсюда, непонятно куда, но – уйти. Вспомнился Израиль, пустыня, ползущий песок, пение вертолетных винтов, рассветы с автоматом в обнимку. Зазвонил телефон – Беттинин недовольный голос требовал еще кофе.

Я быстро налил ей чашку, поставил на поднос, зашел. И как зашел, сразу понял, что диспозиция поменялась. Вебер неслышно, но энергично барабанил подушечками пальцев по столу, а Надман говорил, приосанившись и глядя на Вебера поверх очков.

– Ваш отказ инвестировать проект означает для нас банкротство. То есть его повлекут ваши действия. – Он ткнул ручкой в сторону Вебера, который забарабанил дальше. – И вы знаете – мы не против. Потому что мы – это я, Йозеф Надман, Беттина Луках, Давид и Борис Фельдерманы – мы еврейские предприниматели в Германии. Которые ведут еврейский бизнес. В истории Германии уже были прецеденты, когда еврейский бизнес закрывали – это было в тридцать шестом году, тоже в Берлине. Поправьте меня, если я ошибаюсь… И вам, господин Вебер, вам не нравится то, что мы переносим наши мощности в Касабланку. Сегодня это – единственный способ ведения бизнеса вообще – переводить его туда, где дешевле. Но вы против – почему? Вы что-то имеете против марокканцев? Вам претят идеи мультикультурности?

Вебер весь сжался, обмяк и уменьшился.

«Не бойтесь, – хотел сказать ему я, но вместо этого как идиот стоял с подносом, – не бойтесь вы, старый немецкий бизнесмен, ваши слова должны быть прочнее рейнской стали! Этот идиот Надман, эти братья Фельдерманы – они бездари, они просто просрали ваши деньги и хотят еще. Не бойтесь, ответьте им!»

Но Вебер молчал, – а потом вдруг поднял голову и посмотрел вверх, на лампу, которая будто бы качнулась. На столе будто бы завибрировал стакан, я будто бы услышал рев моторов. Что-то отдаленно похожее на тяжелый бомбардировщик, пролетающий в вышине. Все остальные глянули в окно, на вечернюю улицу – тяжелый рев полз со всех сторон, надвигался, как грозовое облако. Потом он ярко обозначился над крышей, потом жахнул над ними и пропал, уносясь вдаль эхом моторного рокота. За окном по-прежнему была улица, темное вечернее небо и фонари.

– Я подумаю, – сказал Вебер, но было ясно, что он проиграл.

* * *

В разгар кризиса на нашей фирме, когда сотрудники начали говорить о забастовках, мне позвонил дядя. Макс к тому времени свалил, секретарша поменялась, а я начал конкретно класть болт на всю эту историю.

– Арно, сегодня мы с тобой встретимся. В час.

– Я в час должен быть на работе…

– Позвони, скажи, заболел. Это важно. В час…

– У тебя?

– Нет. На углу Линден и Фридрихштрассе. Черный микроавтобус «Фольксваген», я тебя подберу. Понял? До скорого.

Я надел брюки, рубашку, кожаную куртку, которую купил еще тогда, когда не знал, что перестанут платить. Чувство было веселое. Дядя никогда не устраивал попусту шпионских игр – значит, все серьезно. Наконец-то. Я почистил ботинки – может, надо хорошее впечатление произвести. Хотя дядя ничего не говорил. Я повертел айфон, думал набрать офис. Но не стал. Вместо этого прошелся несколько остановок пешком – время еще было.

С дядей мы встретились минута в минуту, на заднем сиденье микроавтобуса с тонированными стеклами, и он мне все рассказал. Что, как, почем. Как он будет сообщать о заказах, как буду получать деньги.

И пока он говорил, за нашими спинами на последнем ряду сидел неподвижный человек в черном костюме и черном галстуке. Его почти не было видно, но иногда, когда автобус поворачивал и солнце совсем ярко било в окна, – я боковым зрением видел его неподвижное лицо, черные как смоль волосы и узкие китайские глаза. Он сидел и смотрел в сторону. Но я отчего-то знал, что он наблюдает за нами, видит каждое наше движение и ловит каждое слово.

Дядя передал мне увесистый пакетик, сказал, лучше не хранить это дома.

– Я не храню, – сказал он, – и много раз это меня спасало.

Сказал, чтобы я немедленно нашел новую квартиру, любых размеров – денег хватит.

– А с работы уходи. Чем скорее, тем лучше.

– Дядя, а можно прямо сейчас?

– Если отпустят, то да, – он рассмеялся и высадил меня возле станции «Веддинг».

– Дать денег на такси?

– Не, не надо.

Я пошел прямо – если идти по Шоссештрассе, а потом до Фридрихштрассе – через полчаса придешь прямо в офис.

Когда я туда зашел, все смотрели на меня так, будто я воскрес из мертвых. Одна девчонка с французской линии сделала мне большие глаза, а потом подбежала начальница смены, писклявая мышь, и сказала, что меня хочет видеть шеф. Это был третий и последний раз, когда Надман меня вызвал. Я пошел – все получалось как нельзя лучше. Ты корчил мужика? Сейчас проверим, что ты за мужик…

Я зашел, когда он говорил по телефону. Увидел меня, кивнул, чтобы садился, и продолжал говорить. С любовницей. Я сел рядом, осмотрелся… Огромный кабинет, стол редкого дерева, кто его знает какого. Кресло – гораздо выше стула, на котором я сижу, но и я невысокий. Не хватало на столе лампы – чтобы светила в глаза – и картина была бы полной. Как у того полковника из ЦАХАЛ, который допрашивал меня после взрыва на аэродроме. Роли поменялись: я, немец, сидел на стуле, а он, еврейский офицер, ловил свой маленький кайф.

Директор со словами «тут проштрафившийся пришел» положил трубку и повернулся ко мне.

– Н-н-н-ну, – протянул он, уставившись на меня. Ждал, что я что-то объясню. Но я молчал.

– Сейчас три часа, – сказал он, не дождавшись, – твоя смена начинается в час. Объясни, что произошло…

Я смотрел на него. Мужику пятьдесят, он ходит в тренажерный зал, ест только биологическую еду, спит с молодой девчонкой, ездит на «Порше» и очень хочет показать, что он весь из себя железный мачо. И боится, что кто-то вдруг увидит, каков он на самом деле, – чистюля, трус и подлец.

– Мои коллеги в последнее время очень тобой недовольны, Арно. Опоздания, хамство по телефону, ошибки в бронировании. Объясни мне, что все это значит.

– Это значит, что я ухожу, господин Надман.

– Если уходишь, изволь написать заявление. По договору, оно действительно в конце месяца, и после этого ты еще месяц отработаешь. Так что твой уход не избавляет тебя от обязанности приходить на работу вовремя.

– Господин Надман, я ухожу сейчас. Сегодня. И требую, чтобы вы мне безотлагательно выплатили задолженность по зарплате.

Он опустил голову, будто собирался бодаться, и посмотрел на меня поверх очков – прищурясь, как крутой парень в дол-баном сериале на PRO7.

– Арно, ты подписал контракт. Там указаны условия работы. Это не обсуждается. Заявление подашь в отдел кадров. А насчет долга я скажу в бухгалтерии – тебе его погасят.

– Как Максу? Нет! Я хочу сейчас.

– Арно, я все сказал. Есть еще вопросы? Я занят.

Он крутанулся на кресле в сторону телефона. Я встал, пододвинул мой стул вплотную к нему и снова сел.

– Господин Надман, мне плевать на контракт. Я забираю деньги и ухожу сейчас. Я вам последний раз говорю, по-хорошему.

Он повернулся ко мне, и я увидел, как задергались жилы на его шее.

– Ты с кем разговариваешь?! – заорал он. – Ты кому это – «по-хорошему»? Денег нет! Если ты себя так будешь вести, и этих не увидишь! Ты что?! – и он вдруг замолчал.

Я достал то, что дал мне дядя: классную игрушку – восьми-зарядный «Вальтер» девятого калибра, смазанный, с глушителем и полным магазином. Обойму я вставил еще в лифте, мне осталось только передернуть затвор.

Господин Надман смотрел поверх очков – но на этот раз не щурился. Очки съехали на нос, и он не решался пошевелиться, чтобы их поправить. Потом повернулся, как обычно поворачиваются под стволом все пленные – боком, съежившись, будто стараясь завернуться в плечи. Я опустил пистолет.

– Деньги. Сейчас. Если нет – стреляю в ногу.

– Арно… – Голос его сорвался. У него дрожали руки. – Арно, ты что?! Убери сейчас же… Я полицию вызову…

– Вызывай. Они придут, и что ты скажешь? Что сотрудник сошел с ума и зарплату требовал? С пистолетом? Чтобы ты был завтра в каждой газете? Давай-давай! Вызывай!

– Арно, перестань… Не надо… Я все понимаю, но денег нет… Вот сейчас… Я в бухгалтерию позвоню, только убери, ради бога, пистолет…

Я вспомнил, как видел его с молодой девчонкой, полькой, в том клубе. Видела б она его сейчас.

– Звони, – ответил я и откинулся в кресле.

Он дрожащей рукой взял трубку, набрал номер. Все остальное было уже скучно. Он говорил бухгалтерше, что надо дать денег, прямо сейчас. Бухгалтерша говорила, что налички нет.

– Чек? – спрашивал он. – Я выпишу чек, получишь в банке.

– Наличкой, – отвечал я, и он звонил своей заместительнице и требовал, чтобы она, наверняка побелевшая от обиды, пошла в банк и принесла денег, «немедленно, сейчас же!»

Он еще что-то робко говорил, но я уже его не слышал и не видел. Видел за его спиной панорамное окно, холодную берлинскую улицу, дни одиночества, риска, свободы. Вспоминал пустыню, песок, юбки, звон под ними, взрыв и как исчезла она, прочь от нас, разлетелась взрывом, рассыпалась песком. Потом исчезла та, другая, русская, о которой я тоже ничего не знал, хоть и помнил наизусть каждый угол ее квартиры. А сейчас я получу деньги – и тоже исчезну. Поменяю адрес, телефон, разорву связи, стану одним из неопознаваемых прохожих на улице. И если что-то не сложится, мне не повезет, меня найдут где-нибудь с дырой в голове – звонить по этому поводу будет некому.

Взял бабло со стола и пошел из кабинета, мимо сотрудников, приемной, секретарш, и дальше – к лифту. Нацепил по дороге куртку, побренчал молниями – не поминайте лихом, девчонки-мальчишки… И так я засиделся в этом вашем колл-центре, за этим вашим паршивым телефоном. Нажал на кнопку айпода, в ушах заиграла моя любимая песня. Сколько ей лет, а все лучшая, потому что про свободу.

Сейчас выйдем на воздух – и первым делом закурим. А потом сольемся с осенней толпой, раз и навсегда.

Грот Венеры заложен по приказу короля Людвига II Баварского 15 сентября 1875 года в парке замка Линденхоф и построен в 1877-м. Грот представляет собой металлическую конструкцию, стены которой обтянуты полотном, в свою очередь облитым цементной массой. Из нее состоят также искусственные сталактиты. Грот поделен на два малых и один главный грот, который, в зависимости от освещения, становился Голубым Гротом на Капри или Гротом Венеры из оперы Вагнера «Тангейзер». Для обогрева грота было необходимо семь печей. Проекционный аппарат искусственной радуги и машина для волн создавали иллюзию полной реальности, когда Людвига возили по искусственному озеру грота на лодке.

Википедия, свободная интернет-энциклопедия