Цитадель

Мы с Вальтером подходим к двери, и первое, что я вижу через заиндевевшее стекло, – траву в его саду. «Откуда трава зимой?» – думаю я. Еще я вижу бассейн и фигурки, которые перемещаются по саду, но сквозь иней не разобрать, кто они и во что одеты. Вальтер смотрит на меня, улыбается. На нем узкий пиджак, черный галстук с тусклой булавкой – Вальтер всегда так замечательно подбирал булавки к галстукам. Он поднимает бокал на уровень глаз, рука сверкает запонкой, тонким кольцом.

– Эта вечеринка для тебя. Твоя прощальная вечеринка, – и открывает дверь.

И внутрь вместо стужи и снега врываются смех и музыка. Там, снаружи, под летним солнцем прогуливаются Кристиан и Зигфрид, Хелена и Мария-Летиция, Маркус и Бенджамин. Старый Вебер ходит по лужайке, как учитель среди детей, помахивая тростью, смотрит строго, но мне кажется, и он готов улыбнуться – когда никто не видит.

Дверь захлопывается – я иду к расставленным у бассейна столам, которые служат баром. Бармены целуют друг друга, но, когда я подхожу – синхронно поворачиваются в мою сторону, улыбаются, выкрикивают почему-то по-русски «Na zdorovie!» – и протягивают мне бокалы, один правой рукой, другой – левой. Я беру правый.

– Тебе нравится? – спрашивает Вальтер, неслышно подошедший сзади, и я не знаю, что ответить, и почему-то говорю:

– Вальтер, обещаю тебе, я завтра же потребую продать этот жуткий «БМВ» и купить «Порше»!

– Ха-ха-ха-ха! – смеется он, и мне вдруг кажется, что это не Вальтер, а кто-то другой, знакомый, но не он.

– Ха-ха-ха! – и переходит на русский: – «Порше» трудно таможить. Это большая проблема – таможить «Порше», возьми лучше новый «Опель-Астра».

– Какая астра? – спрашиваю я, но Вальтера рядом нет. Почему-то стало темно, везде горят смоляные факелы, которые кто-то, видимо слуги, заботливо воткнул в траву. Особняк Вальтера горит огнями, по мраморной лестнице к бассейну, со дна которого бьют лучи света, спускаются все новые и новые женщины в коктейльных платьях. И я подхожу к одной, беру ее под руку и говорю: «Добрый вечер!» – и она недоверчиво смеется. А я продолжаю: «Простите, не могли бы вы оказать мне одну маленькую, но приятную услугу… Мы сейчас пойдем с вами вот к тем розовым кустам…»

И она идет со мной, хотя как бы немного противится, но – это так положено, это правила игры. Я понимаю сейчас, что рядом с этим бассейном, в этом особняке, на моей вечеринке, все будет как хочу я.

Мы подходим к розовым кустам, и она берет меня за ширинку.

– Только не так, прошу вас! Я хочу так! – я надавливаю ей на плечи, она опускается на голые колени, острые концы туфель вонзаются в землю. В воздухе начинает лопаться фейерверк, шипящие зигзаги загораются и потухают в холодном небе, и румяные щеки женщины вспыхивают то зелеными, то красными, то фиолетовыми отсветами. И я беру ее за высокую прическу, губы ее раскрываются, и я двигаю ее голову к себе, пока не упираюсь в мокрое твердое что-то.

Просыпаешься – и не знаешь, где ты. В лицо впивается цепенящий холод, я вглядываюсь в сумрак, такой оглушающе cерый после ярких огней, изучаю обои, белый ободранный подоконник, и воспоминание о том, где я на самом деле, тяжело вертится в голове, всего какую-то секунду, но эту секунду так хочется продлить. Все обрывается, мыльный пузырь сна лопается, мокрые брызги – ты в Белоруссии, на окраине Минска, сейчас зима, в Европе кризис, «Порше» принадлежит китайцам, а Вальтер мертв, его убили несколько лет назад.

Комната холодна, как игла, батареи не греют, и поэтому каждое пробуждение – пытка. Одеяла пахнут скверным стиральным порошком, хотя в Германии я пользовался тем же самым. Может, его делают в Москве по лицензии, а может, все дело в местной воде – жесткой, словно липнущей к коже, после нее ужасно чешешься.

Комната светлеет – на обоях жуткие тропические цветы, на подоконнике цветы настоящие – скукожившиеся, увядшие фиалки. Дотягиваюсь рукой до шаткого выключателя – под потолком вспыхивают несколько лампочек, развешанных на хромовой завитушке. Желтый свет. Надо вставать и идти в ванную.

Меня всегда поражало претенциозное убожество квартиры – то, что здесь, в Белоруссии, называют евроремонтом. Будто второпях пошитую из синтетических тканей одежду надели на скелет, тут припудрили, там подвязали – и пытаются вытянуть его в общество. Но швы то и дело расходятся, ткань прорывается – и наружу вылезают голые кости.

Бегу по холодному коридору в душ, первым делом смываю из ванны с джакузи штукатурку, нападавшую за ночь с трескающегося потолка. Потом залезаю сам. Вода такая горячая, что вокруг поднимается парной туман. Это хорошо. Не будет видно ржавеющих хромовых шкафчиков, вьющейся по стенам сырости, зеркала с отбитым углом.

Раньше я не мог себя заставить лезть под эту воду, теперь привык. Впрочем, я моюсь под душем, ванну, пусть даже с джакузи, я тут еще ни разу не принимал. Зато здесь есть встроенный приемник, я включаю его и под русскую унцу-унцу намыливаюсь немецким гелем для душа и тщательно скребусь немецкой, привезенной мочалкой.

В этой квартире живут немецкие дипработники – с тех пор как консульский отдел отмежевали от посольства и перевели из центра Минска на самую его окраину. Многоэтажка, построенная недавно, но уже кажущаяся древней, – в ней жил мой предшественник, шутник, развесивший на стенах длинного коридора около десятка портретов Николая Лукашенко, нынешнего президента. Он купил в эту квартиру пару предметов мебели, оставил после себя пожелтевший электрический чайник, огромную чашку в цветах белорусского флага, коллекцию бутылок из-под виски на подоконнике. «Я здесь ненадолго», – думал он, вздрагивая от холода на кухне, проглатывая растворимый кофе, повязывая галстук перед оправленным в позолоченную рамку зеркалом в коридоре, снимая ворсинки с пиджака, запахиваясь в шубу, выходя на улицу. «Я здесь ненадолго», – повторяю я за ним, надевая пальто. Шубу мой предшественник тоже оставил здесь – наверное, не мог себе представить этот боярский наряд на улицах Гамбурга или Мюнхена. Я не выбрасываю ее, потому что она, наверное, дорогая, но ни разу и не примерил – я не ношу на себе мертвых животных. Мне надо всего лишь пройти несколько шагов по выстуженному коридору до лифта, потом спуститься вниз и – сделать пару десятков шагов по снегу до машины.

Сон, думал я, пока заводил машину, в салоне которой пахло яблоком и кожей, какой был сон… Руль поскрипывал под перчатками, пока я разворачивался по сплошной ледяной корке двора, нацеливался в брешь между домами. Машины нам меняли раз в три года, они не успевали состариться. Большой и тяжелый, как крейсер, мой девятый «БМВ» грузно входил в поворот, строился в ряд, замирал на светофоре – десять минут езды до консульского отдела.

Дорогу, припорошенную снегом, в облаках собственного дыхания переходили люди, в шубах и ватниках похожие на неповоротливые мешки. Многоэтажки чернели огромными гнилыми зубами, в белесом воздухе висело опустошение, и весь пейзаж напоминал военный репортаж из блокадного города. Эти люди каждый день здесь живут, думал я, глядя на исчезавших за поворотом, в подворотнях, дверях магазина прохожих, включал передачу, трогался с места. Я здесь ненадолго.

У консульства, приземистого двухэтажного здания, обнесенного железным забором, уже стояли люди. Закутанные в выцветшие тряпки женщины и мужчины, некоторые – с пластиковыми пакетами из ALDI и LIDL в руках, такими странными здесь, в этой стране. У высокой девушки в шубе и белой шапочке был даже KaDeWe – она стояла в хвосте очереди, собиралась, видимо, получить визу для очередного шопинг-тура. На верхушке ворот замигал оранжевый проблесковый маячок, створка двинулась вправо – охранник увидел меня и пропустил. Заезжая, я увидел пожилого мужчину в шапке-ушанке, размахивавшего анкетой и пытавшегося пройти в ворота вместе с моей машиной. Рослый парень в камуфляже загородил ему дорогу и тяжелой рукой в перчатке показывал на очередь.

Ворота закрылись, я вышел из машины и остановился выкурить первую за сегодня сигарету. По эту сторону ворот мне всегда было спокойнее. Отсюда я наблюдал людей, стоявших в очереди, заполнявших анкеты, выпрашивавших право ступить на территорию моей страны.

– Мы передвигаемся по Евросоюзу свободно, можем так же свободно въезжать в Америку, Израиль… Безотносительно дипломатических правил – почему бы жителям, например, стран СНГ не дать то же право? Ведь то, что есть сейчас, напрочь перечеркивает все демократические принципы, все понятия о равенстве, – говорил я когда-то Манфреду, и Манфред, мой университетский куратор, усмехался, отпивая вино:

– Во-первых, в дипломатии нет никакого равенства. И почти никаких демократических принципов. Отношения стран между собой нельзя рассматривать в отрыве от дипломатических правил – они подчиняются этим правилам от и до. В том, что тебе рассказывают на лекциях, есть суть и есть фасад. Суть нужно понять, а фасад – заучить.

– Зачем?

– Чтобы потом ретранслировать его в нужное время в нужном месте. Ты хорошо сказал о равных правах. Это – тот фасад, о котором ты можешь при случае рассказывать. А суть в том, что каждый человек для нас – не человек, а представитель определенного государства, с которым у нас определенные отношения. И потом, – он сделал еще глоток, поставил бокал и посмотрел куда-то вдаль, – может, тебе когда-нибудь повезет поработать в одной из стран советского блока, и ты поймешь, что далеко не всем людям, которые хотят посетить Европу, стоит это разрешать…

Манфред оказался пророком – через несколько лет меня назначили в Белоруссию. И даже теперь, когда функции посольства радикально поменялись, – даже теперь я понимаю, насколько он прав.

В кабинете меня уже ждала секретарша Алина – раскладывала горы писем в уже вскрытых конвертах, ровняла стопку только что принесенных газет. На Алине были деловой жакет, юбка и порнографические сапоги на высоченной шпильке из белого кожзаменителя с застежками, усыпанными стразами. Раньше я делал замечания, объясняя, что диппредставительство самой большой страны Евросоюза – это не бордель. Алина кивала, но в ее глазах я читал удивление. А однажды я уронил при ней на пол ручку, она полезла под стол поднимать, и там, под столом, я пригнул ее, ухватил за волосы, и все получилось почти как в моем сегодняшнем сне, только гораздо прозаичнее. После этого я примерно раз в неделю ронял в ее присутствии что-нибудь под стол, она с готовностью туда лезла, а потом набивалась на свидание. Я отговаривался, но на сапоги махнул рукой. К тому же Алина была расторопной, вежливой и неплохо говорила по-немецки.

– Доброе утро, господин Варсемиак! – Она все еще с трудом выговаривала мое имя. – Вот почта сегодняшняя, газеты… И еще девочки вам отложили несколько анкет, спорные случаи, чтобы вы посмотрели.

– Спасибо, Алина! Принеси, пожалуйста, кофе.

– Двойной?

– Да, двойной.

– Вы не выспались, господин Варсемиак? – Она улыбнулась, миндалевидные глаза сверкнули. Я знаю взгляд таких глаз – с их обладательницами обычно можно вытворять всякие штучки.

– Нет, Алина, все в порядке. Спасибо.

Она ушла, поцокивая шпильками, я остался один. У нас не принято было закрывать двери кабинетов, так что я тоже оставил мою открытой – видел в проеме удаляющийся белый коридор с развешанными по стенам репродукциями. Быстро поперекидывал сложенные вдвое газеты, фото на первой странице Bild показалось мне очень знакомым. Словно я видел это лицо недавно и вместе с тем давно – но сонный туман еще витал в моей голове, а заголовки остались на второй половине сложенной газеты – и я отодвинул стопку в сторону. Я редко читал прессу, даже Bild, единственную немецкую газету, которая еще не загнулась, хотя ее тираж был уже не больше двадцати тысяч. У меня есть айпад, я читаю блоги. Я здесь ненадолго.

В папке «Входящие» лежали спорные анкеты, я придвинул их к себе. Лицо на первой же показалось знакомым – с фотографии на меня смотрел стриженный в кружок парень с длинным носом и глубоко сидящими хитрыми глазами. Этот торговал машинами, гонял их в Германию. На вечеринке, организованной сотрудниками Института Гёте, он пытался продать мне новый «Опель-Астра», только что из Китая. Я объяснял, что у меня есть служебная машина, но он не отставал.

– То служебная, а эта будет ваша личная. Понимаете разницу? – ухмылялся он.

– Я здесь ненадолго. И я не люблю «Опель», – возражал я, отворачиваясь, но он снова меня ловил.

– Не любите? Хорошо. А что любите? Я вам что хотите пригоню…

Теперь его анкета лежала передо мной – парень хотел учиться в Германии. К анкете прилагалась копия приглашения на экзамен и свидетельство о зачислении на факультет классической филологии. Все понятно: на такой факультет нет конкурса, туда берут всех, а парень просто решил получить вид на жительство, чтобы свободно ездить и гнать машины – от самого Владивостока, через полстраны – к польской границе, и дальше в Германию. Я чиркнул «отказать» и взял следующую анкету. Кажется, это та девушка в шапочке, с пакетом KaDeWe. В истории упоминалось, что она очень часто въезжала в страну и всегда возвращалась, в приложенных документах ничто не указывало на спорность. Вошла Алина, поставила передо мной чашку кофе, и я попросил ее вызвать сотрудницу, которая обрабатывала анкету.

– Господин Варсемиак, чуть не забыла: приходил мужчина, гражданин Германии… – Миндалевидные глаза Алины снова блеснули. Они всегда блестели при словах «гражданин Германии». – Сказал, ему надо срочно с вами поговорить. Я велела прийти попозже.

– По какому поводу?

– Сказал, по личному. Мол, вы знакомы…

– Если еще раз придет, попробуй все-таки узнать. И, пожалуйста, записывай имена. Давай сюда Сабину! – бросил я раздраженно, и Алина торопливо поцокала по коридору.

Я должен принять гражданина Германии, и если он меня знает, то кто это? Из Института Гёте? Или хуже – из какой-нибудь общественной организации? Но даже если так – что ему нужно от вице-консула, и почему рано утром?

Сабина, полная молодая девушка, одетая как учительница гимназии, торопливо вошла в кабинет. Я быстро допил кофе, перетасовал анкеты, выбрал нужные.

– Садитесь, Сабина. Вы дали мне на рассмотрение спорные анкеты. Вот эта девушка, – я передал ей анкету блондинки в шапочке, – что в ней подозрительного?

– Сезонная проституция! – выпалила Сабина и замолчала. Я всмотрелся в нее.

Девочки знают, кому носить анкеты. Отказать без всяких причин могут здесь Рольф и я, но я делаю это чаще. Московский коллега на одной из встреч в Берлине объяснял мне механику.

– Если хочешь отказать, отказываешь. Тут ты никому не подотчетен. Как правило, русские и белорусы не жалуются. Но если вдруг начнут – посылаешь соответствующую бумагу в Страсбург, и там дело закрывают. Вообще. Если нужно закрыть въезд какому-нибудь серьезному пассажиру, – пишешь, что он, по вашей информации, связан с оборонными делами или шпионажем – его проводят по линии Минобороны, и тогда Страсбург даже суду не обязан разъяснениями. Но это, как ты понимаешь, разовый случай. До такого обычно не доходит.

Теперь я смотрю на Сабину, отличницу филфака немецкого отделения, и думаю, в чем же причины, почему она так не хочет разрешить этой девушке въехать в Германию. Снова смотрю на фотографию, вспоминаю длинные ноги, белую шубу… Любопытно было бы пригласить ее сюда, в кабинет. Объяснить, на каком она свете. Радужная реальность моего сегодняшнего сна снова окутывает, вспоминаются детали… «Маленькая, но приятная услуга». Впрочем, хватит с меня Алины.

– Не вижу причин отказывать, – сухо говорю я, и лицо Сабины вытягивается. – Давайте посмотрим следующую…

Через пару часов выхожу покурить. На улице трескучий мороз, холодный ветер гонит снежную крошку через двор, пронизывает его насквозь. Я стою под прикрытием стены, но через решетку мне видно, как люди жмутся к домам, к дверям подворотен. Охранники запускают строго по одному, только с анкетой. Старушка с сумками просит пропустить без очереди, говорит, ей срочно. Родственники в Германии. Я хорошо знаю таких родственников, высылающих приглашения, – почти все они сидят на пособии, а бабушка успешно сможет торговать там белорусским текстилем, который уже и так заполнил местный C&A. «В Германии не надо работать, там лучше жить не работая», – услышал я разговор в очереди. Я запомнил лицо этого человека и просмотрел все документы за день, чтобы чиркнуть на его анкете «отказать». Но его лица не было на фотографиях – видимо, он просто сопровождал, поучал другого «отъезжанта». Здесь, у нас, и там, в ведомстве по делам иностранцев в Германии, они говорят совсем другие вещи… Но это правда – в Германии ничего не осталось, кроме социальной помощи, больше туда ехать незачем.

Докурив сигарету до фильтра, я зашел внутрь, прошагал мимо «окошек».

– Вы знакомы с человеком, пригласившим вас? – спрашивала Сабина, и молодой человек по другую сторону отвечал: «Да, конечно».

– Напишите объяснительную на имя генерального консула, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились…

Старая история. Кто-то приглашает за деньги совершенно незнакомых людей, под крышей «турфирмы». Скорее всего, не пустим. Рольф иногда прикрывает глаза на такие вещи, но я – нет.

В кабинете я открыл электронную почту, стал просматривать пришедшее за день, и тут вошла Алина.

– К вам этот молодой человек. Говорит, его зовут Карстен Вебер.

Секунду я думал – нет, не откуда я знаю это имя, его я вспомнил сразу. Но сопоставить Белоруссию, Минск и Карстена оказалось слишком сложным… Все еще не веря в реальность происходящего, я сказал:

– Зови.

– Он еще с каким-то молодым человеком, местным. Просит его впустить тоже, отказывается заходить без него.

– Пусть заходят. Скажи, я разрешил.

Она ушла, и, пока я крутил головой, вглядывался в клавиатуру компьютера, в пресс-папье, в древесные волокна на крышке стола, пытаясь понять, правда ли это или я вижу продолжение сна, Алина уже вернулась – с ней по коридору шагали двое. Один был еще совсем мальчиком, в джинсах и синем пуховике Helly Hansen, светлые волосы зачесаны на аккуратный пробор, и из этих двоих скорее он казался немцем. Второй – моего возраста, в черной бесформенной куртке, отросшие темные волосы нечесаными космами свисали на лоб, черные глаза смотрели воспаленным безумием. Этот второй показал первому на стул в коридоре, сказал по-английски: «Игорь, подожди здесь», – шагнул в мой кабинет и захлопнул дверь прямо перед носом у Алины.

Я смотрел на него – на человека, которого знал в ранней молодости, с которым учился в одном немецком интернате. Лицо его было опухшим и бесцветным, под глазами – тяжелые черные мешки, а сами глаза в мелкую красную сеточку – то ли он курил гашиш, то ли плакал, то ли все вместе.

Он снял куртку, оказавшись в сильно поношенном свитере от Ralph Loren, и тяжело сел на стул напротив меня.

– Здравствуй, Карстен, – сказал я, и он, посмотрев на меня своим безумным взглядом исподлобья, произнес: «Здравствуй, Зигфрид!»

Карстен Вебер, сын и наследник миллионера Людвига Вебера, принц Карстен, как мы его называли. Он всегда был немного не от мира сего, этот Карстен, прямая противоположность старому Веберу, акуле авиапрома, крупной фигуре немецкого и швейцарского бизнеса. Что не мешало Карстену всегда вызывающе хорошо выглядеть, прекрасно одеваться, сводить с ума всех девчонок, даже тех, которые не знали, кто его отец. Впрочем, как я услышал потом, он интересовался вовсе не девчонками. И вот он здесь, в Белоруссии, в Минске, в немецком консульстве, заросший, похожий на арабского террориста, обвязавшегося пластидом и готового совершить главное дело своей жизни.

– Как дела, Карстен? – только и смог спросить я, удивляясь глупости вопроса.

– Сам знаешь, – тихо сказал он, показывая рукой на какой-то предмет на моем столе.

– Карстен, мы не виделись лет пятнадцать… В Берлине мы еще встречались, после Лос-Анджелеса, но после того как ты уехал в Австралию…

– Зигфрид, перестань! – вдруг выдохнул он, посмотрев из-под своих лохм взглядом зарезанной собаки. – Ну я понимаю, ты дипломат, но не надо притворяться, будто ты не знаешь…

– О чем ты? Я рад тебя видеть, но я не понимаю…

– Газета! – вдруг закричал он, вскакивая из-за стола. – У тебя лежит газета, там все написано, а ты мне тут играешь комедию!

Я потянулся к стопке газет, уже смутно что-то предчувствуя. Из пачки я вытащил сложенную пополам газету Bild, которая по-прежнему лежала наверх той половиной, где промелькнуло знакомое лицо. Теперь я присмотрелся внимательно и понял, что это Людвиг, отец Карстена, сильно постаревший, совсем седой. Я помнил его таким же черноволосым, как Карстен, и потому сразу не узнал. Я медленно перевернул газету и увидел огромный красный заголовок «Предприниматель Людвиг Вебер 17 лет держал женщину и ее дочь в подвале».

Я посмотрел на Карстена, потом опять на фотографию, снова на него. Первым моим движением было развернуть газету, но я подумал, что Карстен здесь и каково это – читать при нем…

– Я не знал, правда, я еще не читал газет…

– Ну так читай! – снова закричал он. – Читай, там все написано! Он построил у себя в особняке подвал, держал там эту русскую, насиловал ее, у них родилась дочь. И сын, который умер и которого он бросил в отопительный котел. Она семнадцать лет не видела света, а дочка ее – вообще никогда… И вытащил он их, только когда она умирала во время очередных родов – и умерла в больнице. Я приезжал к нему в этот проклятый особняк и жил у него там, пока внизу…

Карстен оперся о стену и разрыдался. Я не понимал, что делать. Такое происходит раз в сто лет, нет, в тысячу, нет, такого вообще никогда не происходит, это бред. И участник этого бреда сейчас стоит в моем кабинете и рыдает, и я не знаю, что сказать. «Каждый человек для нас – не человек, а представитель определенного государства…» Нет, не то, совсем не то…

Она умерла родами. Интересно, выжил ли ребенок. Мне захотелось заглянуть в газету, но я понимал, что сейчас это бестактно.

– Зигфрид, – вдруг повернулся ко мне Карстен, снова сел в кресло, придвинулся ближе, – Зигфрид, помоги мне остаться здесь. Я не могу вернуться, понимаешь?

– Да, конечно, – растерялся я, – только, Карстен, я ведь этого не решаю. И никто в этом здании не решает.

– Понимаешь, я не могу туда вернуться, – зашептал он, – я вообще ни одному человеку не могу теперь там показаться на глаза. Я хочу остаться здесь… Я приехал два месяца назад, вообще не знал, куда поехать… Хотел посмотреть диктатуру… Встретил Игоря. Зигфрид, у меня виза просрочена, мне надо вернуться, но я не могу… Я хочу остаться здесь…

– Погоди, Карстен! Ну, во-первых, мы вообще тут ничего не можем сделать. Это МИД решает, но не мы – мы только по выезду…

– Да я знаю, Зигфрид, но что мне делать?.. Ты единственный, к кому я могу обратиться… Я случайно узнал, что ты здесь. Ну ты же знаешь белорусского посла, еще кого-то… Устрой меня на работу – секретарем, охранником, водителем – кем угодно…

– Карстен, – я снова вспомнил занятия, этикет, поведение дипломата, – Карстен, тебе надо успокоиться. Ты принимаешь какие-нибудь наркотики?

– Лучше бы принимал, – ответил он, вытирая слезы рукавом. – Я здесь полностью слез, только пить начал. Но сегодня – нет, сегодня я не пил.

– Ну вот и хорошо. Карстен, тебя никто не знает. Ты с ним почти не жил, а фамилия Вебер в Германии у каждого пятого. Тебе ведь надо уладить дела в Германии, вступить в наследство, – начал я и осекся, понимая, с кем ему, возможно, придется делить это наследство.

– Я не хочу его денег, ни копейки! Всю жизнь жил на его вонючие бабки, теперь не хочу. Я весь мир видел, Зигфрид. Я останусь здесь.

– Карстен, ты что, серьезно? – Я не понимал, что происходит. – Ты хочешь жить в этом ледяном царстве? В банановой республике без бананов? Я вот только сплю и вижу, как уеду отсюда. Они здесь дико живут и не понимают, что живут дико, но ты-то понимаешь?

– Куда ты уедешь? – спросил он вдруг, и я осекся. – Куда ты уедешь? – повторил он. – Ты сколько лет назад был в последний раз в Германии? Ты знаешь, что там стоят все заводы? Что давно никто не работает? Эта страна мертвая. Там все умерли, все давно умерли, – снова заволновался он, тыча пальцем в газету на столе. – Ты почитай, поймешь…

Мы оба замолчали, каждый думал о своем. Карстен был прав, прав во многом. Но был прав и я – я был дипломатическим работником, и в мои обязанности входило представлять мою страну. Германию. Старую Германию, мирового лидера экспорта, самую экономически стабильную страну Евросоюза, а не то, во что она превратилась теперь.

– В общем, Карстен, я помогу с продлением визы. А ты подумай. Я бы на твоем месте уехал куда-нибудь в Таиланд или Сингапур – мало ли какие есть места? Игоря с собой возьмешь… Вот тебе мой телефон, – я взял со стола карточку и сунул ему. – Звони в любое время. Можем поужинать, тут есть ресторан «Вестфалия» для дипработников. И – подумай…

– Что, аудиенция закончена? – спросил он, посмотрев своими пронзительными черными глазами, еле видными из-под опухших век.

– Перестань, Карстен. Ты прекрасно знаешь, я всегда готов помочь. Просто теперь тебе надо успокоиться. Пойдем, я провожу…

Мы вышли из кабинета, в коридоре я пожал Игорю руку, проводил их до ворот. За воротами они прошли под руку до стоянки, сели в такси, старая «Волга» взревела, трогаясь. «Принц Карстен отбыл», – подумал я, быстро вытаскивая сигарету. Рядом с воротами стояла девушка, передавала парню паспорт через решетку – обычная история, опять нет копии, а в консульстве нет ксерокса. К девушке подбежал охранник, что-то закричал, указывая на меня, вывел через калитку. Теперь – снова в очередь, а если еще что забудет – то еще раз.

Людвиг… Семнадцать лет держал в подвале – я не мог себе это представить. Как она выжила там? Ах, да ведь не выжила в конце концов! Но дочка не умерла. Как ей теперь – этот мир?

Сейчас пойдет волна. Все газеты будут об этом писать, и, наверное, всей нашей компании, всей элите достанется… Я представил себе, как звоню нашему чрезвычайному и полномочному и говорю: «У меня был сын того самого Людвига Вебера, маньяка. Мы вместе учились…» И как он будет смотреть на меня при встрече. Нет, невозможно. Надо завязывать с Алиной. Может, уволить… Или не увольнять, но просто завязать. Девчонка эта была русская или, может, белоруска – может, получала визу вот тут, у нас… Или в Москве. Я вспомнил ту длинноногую, в шапочке.

Сигарета догорела, я начал дрожать от холода. За решеткой стояли люди, их становилось все больше. Охранник сидел в будке, железная решетка с шипами наверху, вертушка для пропуска, мой «БМВ», как занесенный снегом броневик, скалился в сторону стоявших радиатором. Он смотрит на них, он говорит: у нас все в порядке, мы все еще могущественное государство. Мы все еще решаем, кого хотим видеть, а кого нет. Мы – немцы, великая нация поэтов, мыслителей и инженеров.

Но они все равно сюда проникают, получают свои бумаги, едут – кто за «социалом», кто гонит туда машины и продает китайскую электронику доверчивым пенсионерам, а кто, как та русская, – прямиком в подвал. Страна мертва, никакой инженерии и мысли там нет, а немец сегодняшнего дня говорит с легким то ли славянским, то ли турецким акцентом и немного путается в употреблении артиклей и окончаний.

А консульство стоит за оградой как последний рубеж, крепость, цитадель – охраняющая нас от них, их – от нас.

Я быстро зашел внутрь, двинулся к окошку – тому, где сидела Сабина.

– Та девушка, сезонная, не забрала еще анкету?

– Нет, – ответила Сабина и указала глазами в зал – высокая блондинка ждала уже внутри.

– Дай сюда бумаги! – попросил я.

Она передала бумаги через лоток, я достал из кармана ручку и быстро черкнул на полях «отказать».

В кабинете меня ждала Алина. Бумаги она, кажется, принесла давно и просто ждала, когда я приду.

– Господин Варсемиак, а кто это был? – спросила она, опять сверкнув глазами.

– Карстен, – выдохнул я, усаживаясь за стол, – сын немецкого миллионера.

Алина застыла на месте.

– Вы шутите! – Она уставилась на меня не моргая, будто я прямо сейчас могу решить ее судьбу. – Совсем не похож…

– Да нет, Алина, очень похож. Только ты не беспокойся – он голубой.

Алина вся поникла и пошла к выходу. Я взял со стола бумажку – ручка, лежавшая сверху, скатилась на пол. Алина прикрыла дверь и опустилась на колени. Но я бросился поднимать ее сам – на четвереньках, на полу, мы столкнулись лбами.

Меня зовут Людвиг Вебер, я семнадцать лет держал девушку в подвале. Все это время я работал, принимал приглашения на приемы, обедал с вами, жал ваши руки, выслушивал признания в ваших маленьких грешках. Все это время я был тем, кем вы меня назвали потом – зверем и извергом. Вы так окрестили меня именно тогда, когда я повез ее к врачу, когда я пытался спасти ее, зная, что сам обречен.

Людвиг Вебер, заключенный номер 67844 тюрьмы Штутгарт-Штаммхайм