Московский дневник

БЕЛОЕ. ОСЛЕПИТЕЛЬНО-БЕЛОЕ В КРАСНЫХ ОСКОЛКАХ ЛИЦО ВОВЫ ТАКОЕ ЖИРНОЕ ТАКОЕ ТУПОЕ ТАКОЕ НИКЧЕМНОЕ ЗАЧЕМ ОН ЗАЧЕМ ОНО ВСЕ УДАРЬ УДАРЬ УДАРЬ В ГРУДИНУ СВАЛИ ЗАПИНАЙ УБЕЙ СНОВА БЕЛЫЕ ВСПЫШКИ КУЛАКИ БОЛЯТ ЧТО ЭТО ВОВА СПОРТЗАЛ ТИХО ВСЕ ВСЕ ВСЕ

И действительно все. Что-то, что только что накатило, ушло – и я стою как идиот, который не помнит, как зовут и где живет.

– Кирьян, ты че? Мы ж не в контакт! – Вова улыбается, толстый нос картофелиной разъезжается по щекам, хотя вид у него охреневший. – Или тебе кого-нибудь отхерачить не терпится?

Я стою посреди зала – почему-то в самой середине, хотя вроде только что мы с Вовой были в стороне, пробовали удары и блоки не в контакт, не касаясь друг друга. Я встряхиваю головой, и мне кажется, что все смотрят на меня, хотя в действительности им, наверное, пофигу.

Вова собирает ладонью пот со своей бритой башки, хватает с пола полотенце и, зашвырнув на плечо, идет в сторону раздевалки. По дороге трясет рукой, мокрые капли сверкают в воздухе.

– Ты бы еще в морду дал, упырь! – бормочет он по дороге и почему-то потирает рукой грудь, а у меня странное ощущение в мышцах, будто они помнят, что только что резко распрямлялись, а на костяшках кулаков – будто остатки касаний.

И вот Вова идет через зал, я гляжу в его мясную спину, потом тоже подхватываю с пола полотенце и шагаю за ним. Голый зал, маты на стенках, но пол деревянный, и падать больно. Проходим дальше через тренажерку – тренажеры, уже видавшие виды, по пояс голые мужики с уханьем тягают железо, грузы грохочут, поднимаясь и опускаясь, как кузнечные молоты.

Вова идет мимо них, как будто не видит, и только возле одного молодого парня, который качается штангой из положения лежа, и кажется, вот-вот выдохнется и уронит эти сто с гаком килограммов железа себе на грудь, он тормозит, лениво берется одной рукой за перекладину штанги, кладет ее на подставку и, бросив небрежно: «Отдохни, мужик», – идет дальше.

В раздевалке воняет кислятиной, носками и немного мочой, большинство мужиков из тех, что тут тренируются, работают в том же охранном предприятии, что и я. Света всегда ворчала, что моя фирма могла бы найти что получше, но я не жалуюсь. Спасибо, есть этот.

– Концерт вчера охраняли, слышь, – бухтит Вова, – группа там играла эта… «Ленинград».

– «Ленинграда» больше нет, у них певец умер, – отвечаю я, пока снимаю тренировочные и переодеваюсь в джинсы. Вова так и остается в трениках, переодевает только футболку.

– А чо, где я вчера работал по-твоему? Говорю тебе, «Ленинград», – я так ржал над ихними песнями этими. «В руки лопаты, хуячим, хуячим», – знаешь, да? Только слушали их всякие упыри, встанешь отдохнуть – а он, сука, лезет, еле успеваешь его оттащить. Ну, и в торец иногда, чтоб уж наверняка. А ты че, все в ЦУМе дежуришь?

– В ЦУМе, – отвечаю, втирая дезодорант под мышкой.

Вова встает в полный рост, его поросячьи глазки сужаются от смеха. Потом вдруг перестает смеяться, делает серьезную рожу и гладит грудь под футболкой.

– Кирьян, козел, здорово въебал… Погоди, в следующий раз будем махаться, я тебе вспомню. Ладно, побежал. Меня Катька ждет, она вчера простудилась.

– И че, ты ее, типа, лечить понесся? – спрашиваю я тупо.

КУДА ВЪЕБАЛ, КАК, КОГДА, О ЧЕМ ОН?

– Ага, сейчас… Лечить… – Вова делает хитрое лицо и становится похож на китайца. Старого хитрого китайца, который знает что-то такое, чего не знаем мы. Я удивленно смотрю на него – он улыбается еще хитрее, до хруста жмет мне руку и отваливает.

Остаюсь один в раздевалке, смотрю на мою спортивную сумку «Найк», черная с белой загогулиной на боку, все чин чином – подарок Светки. Кроссовки воняют. Лампа дневного света под потолком загорается по краям красно-оранжевым и начинает мигать: так-так-так. Я сваливаю в сумку вещи, мои движения замедляются, как в свете стробоскопа на дискотеке. Вспышки выхватывают то мокрую футболку, то кроссовок, то руки, то какую-то черную типа бархата тряпку, то кольцо на пальце «спаси и сохрани» – тоже Светкин подарок. Пора валить.

* * *

По дороге домой встречаю смуглого парня в тренировочном костюме. Это Армен, мой сосед – я киваю издалека, он тоже кивает, потом оба натыкаемся на огромную лужу, целое море грязной воды в асфальтовой выбоине – пытаемся обойти лужу с одной и той же стороны, смеемся, пытаемся обходить с разных, наконец расходимся.

СТОЛКНИ ЭТОГО СУКИНА ХАЧА В ЛУЖУ, НАСТУПИ СВЕРХУ – ПУСТЬ ПУСКАЕТ ПУЗЫРИ В МЕРЗКОЙ ВОНЮЧЕЙ ВОДЕ, ПУСТЬ ЕГО ЛИЦО СТАНЕТ КАК РАЗБИТЫЙ АСФАЛЬТ – ХВАТИТ КОРМИТЬ КАВКАЗ НАСТУПИ СВЕРХУ НУ ЖЕ ДАВАЙ.

Быстро темнеет, загораются огни – через окна первых этажей становятся видны кухни, всякий хлам в лоджиях, пожелтевшие обои. В одном из окон на первом этаже – синий мигающий свет, когда прохожу мимо и оборачиваюсь, вижу огромный телевизор, по которому идет порнуха – девчонка лежит животом на столе, а длинноволосый парень наяривает ее сзади. Потом камера наезжает – и я вижу, что у длинноволосого парня есть сиськи, и вообще это девчонка, а на столе лежит парень, и у девчонки искусственный член. Она поворачивается и берет длинную палку – то ли шест, то ли копье, – я быстро отвожу глаза и иду к дому.

Дома прямо с лестницы пахнет борщом. Когда мы еще только познакомились, Светка приглашала меня домой и варила борщ – ее коронное блюдо. Она очень старалась сделать все как надо, и мне не хотелось говорить, что я вообще-то борщ не люблю, меня мать в детстве задолбала борщом этим – и я сказал, что вкусно, как у мамы. С тех пор она мне его готовит, типа, хочет сделать приятное. Она выходит в коридор, когда я поворачиваю ключ – в тапочках поверх колготок, в домашнем платье и переднике, заляпанном спереди красным. Она совсем маленького роста, волосы забраны в хвостик. Когда не красится, немного похожа на мышку – милую домашнюю мышку. Я целую ее в щеку, она спрашивает, как дела.

– Нормально, – говорю, – Армена вот встретил.

– Что ж ты его не позвал? Зашел бы, посидел… – Она всех зовет посидеть.

– Да пошел он… Расскажи, как ты?

– Мне сегодня клиентка такая попалась, – начинает она, пока идет по коридору на кухню, а я иду за ней, на ходу расстегивая форму, – говорит: стригите, как на картинке, только мелирование другое, а я говорю – какое другое, а она мне так показывает – вот отсюда…

На кухне сидит ее папаша в трениках и футболке, смотрит телек – мы здороваемся за руку, он дальше продолжает втыкать. На экране – сериал «Универ-3».

– Во студентики, бля… Во молодежь, сука, – изредка приговаривает он и все тыркает в пульт – то громче, то тише.

– И я, короче, мажу ей волосы, все как надо, сажу сушиться…

Светка мешает борщ, вся плита и часть кухонного стола в красных пятнах – у нее всегда так, когда она готовит. Я вспоминаю этот странный случай сегодня с Вовкой, хочу рассказать, но потом думаю, не стоит. Папаша переключает канал, там идет какое-то шоу, на экране появляется Ксюша Собчак.

– И эта опять тут, лошадь сраная… Папаша бы твой, хуесос, порадовался. Хорошо хоть у Путина дочки нет такой – во бы был тут у нас цирк в ящике, а?

– И она, такая, говорит: все, я вам платить не буду, вы мне волосы испортили, куда я теперь в таком виде?

– И говорят, не воровал ни хрена. Зато дочка из ящика опять не вылазит, сука. У меня б такая была, я бы…

Я все думаю, что же такое сегодня случилось с Вовой, потом смотрю на нашу кухню – тесно, Светка все время задевает папашу. Еще бы пива ему в руку – была бы картинка маслом, но он не пьет, в завязке.

– И я говорю: вот если бы мы раньше это обговорили, тогда да, но вы же не предупредили, что вам именно эту прядь сплошняком, а другие – мелировать… Правильно? – Светка ставит тарелку. – Ты вообще слушаешь, что я рассказываю?

– Да-да, конечно, – отвечаю я и беру ложку. – Расслабься, ты уже дома, тут никаких твоих клиенток нету. Хочешь, за пивом схожу, как поем?

– Да не, не надо, – отвечает она, садится напротив меня и начинает качать тапком. – Слушай, представь, мне сегодня Катя звонила.

– Какая Катя? – спрашиваю.

– Вовы твоего девушка, – говорит Светка. – Представляешь, он ее вчера на балкон выставил в одном белье и час не впускал. Она еле живая – кашляет, хрипит… Ты, может, скажи ему, как увидишь. За что он ее?

– Хорошо, скажу, – обещаю я.

Снится какая-то херня – странный дом не пойми где, не пойми в каком городе и даже в какой стране. Путаный, со множеством коридоров, вроде большой, а вроде сделанный весь как веранды на дачных участках – пара бревен, обшивка из дрянной вагонки с дырками от сучков. Я стою в этом коридоре, в руке у меня ИЖ-71, я держу его стволом вверх, будто там, за поворотом этого трухлявого коридора, враг и я сейчас выбегу на него, как в ментовских фильмах. Но за поворотом никого нет – там начинается уже совсем другое, какая-то темнота, и черный бархат на стенах, и перед носом – будто занавес, который слегка колеблет ветром. Я аккуратно, стволом, подвигаю занавес – а там темная комната без окон с такими же бархатными стенами, здоровенная люстра под потолком, и женщина с безумными глазами одна танцует под какую-то странную, хотя вроде бы знакомую песню, а люстра мигает, стробит: так-так-так. В конце сна я вырываюсь из дома, выбегаю в московский двор, в снег, а там черная «Волга» с тонированными стеклами и какие-то бабы в кожаных куртках и высоких сапогах – багажник у «Волги» открыт, в нем лежит моя Светка в золотых босоножках и цветастой юбочке, и я хочу ей помочь, но вместо этого загоняю ее еще глубже ударами с плеча, прикладом карабина, в который вдруг, как это бывает во сне, превратился мой ИЖ-71.

Телефон будит голосом какой-то мультяшки, которая кричит: «Тынь-дынь! Кому говорят: тынь-дынь!» – а я все никак не могу отойти от этого кошмара. В темноте Светка пару раз поворачивается, открывает и снова закрывает глаза, я целую ее в лоб – хорошо, что с ней все в порядке, это только сон. На кухне делаю себе крепкий кофе, снимаю форму с вешалки – Светка, молодец, вчера отутюжила.

Утром меня, как всегда, туманит. Выхожу из метро – на улицах мало людей, хотя машины уже двигаются с трудом – пробки накапливаются, Москва скоро встанет. Прохожу первый этаж, кафе – там уже сидят двое узкоглазых в пиджаках, с кофе и газетами, некоторые – с иностранными. Когда они успели? Только вчера еще мыли полы в ресторанах и торговали всякой хренью с лотков. А теперь – погляди на них, пьют кофе, читают газеты, высматривают себе утренних телочек на шопинге. Только рановато пришли – телочки в это время спят.

Когда я прохожу мимо, один из китаез говорит по телефону, что-то лопочет по-ихнему, иногда вставляя русские слова, перекрученные на свой манер, – успеваю услышать «Украина» и почему-то «Туполев».

Я отражаюсь сразу в нескольких витринах, смотрю, как сидит форма, пробегаю глазами по панорамным зеркалам – покупатели уже ходят, такие же сонные, как и я. Подхожу к моему углу, докладываю по рации: пост занял.

– Молодец-молодец, – отвечает дежурная по смене, Эльмира Юрьевна, тетя Эльма по прозвищу Кувалда, – строевой…

«Строевой», – думаю про себя я. Охрана должна быть строевой. Только из-за нормальных строевых парней эту страну всю не растащили еще на составные детали.

Я думаю, что долбанул бы сейчас «Ред Булла» – было бы правильнее, если б долбанул. Забыл купить, а сейчас поздно. Автоматически секу зеркала – там прошелся длинный, очкастый, костюмный. Москва не спит – никогда, но только что нам, простым парням, обламывается с той неспящей Москвы?

Появляется кавказец в остроносых ботинках и кожаной куртке, треплет кривыми черными пальцами женские блузки, заходит в стеклянную дверь бутика, берет туфлю, переворачивает, смотрит каблук. На туфлях ценник – 35 000 рублей, и я не знаю, зачем он вообще их трогает. Может, ему чисто интересно, какие туфли покупают телки, о которых он может только мечтать. А может, хочет посмотреть, «че щас модно» – и показать тому мужику, что возит такие же, но по пятьсот рублей из Китая: «Хачу такие». А может, и вправду наторговал шавермой из дохлых кошек на такие туфли – и еще на десятилетний лупатый мерс и на собственную, несъемную квартиру.

ДОСТАНЬ ПУШКУ ИЖ-71 ПОДОЙДИ СЗАДИ УДАР ХРУСТ КРОВЬ ПАДАЕТ НА ТУФЛЮ МАНУЛО… МАНОЛО… ЗАБЫЛ КАК ЕЕ Я КРУЧУ РУКИ ВЕДУ В ТЕМНУЮ КОМНАТУ ЛИЦОМ О СТЕНУ ЛИЦОМ О БАТАРЕЮ ВАС СУКА СКОЛЬКО ВАС В МОСКВЕ А Я ОХРАННИК ТОЛЬКО ОХРАННИК ВСЕГДА ОХРАННИК…

Кавказец ставит туфлю назад, проходя мимо, улыбается мне, я делаю морду кирпичом – типа, мне наплевать. Да так, в сущности, оно и есть.

Засекаю в зеркале девчонку. Она идет вдоль вешалок с одеждой, безразлично перелистывает их пальцами – в панорамном зеркале выглядит очень худой и длинноногой, телочка-спичка на шопинге, сейчас нагнется и разломится пополам. Остановилась, провела по понравившейся тряпке рукой, поискала цену, подхватила – и пошла дальше. Потом она появляется из-за поворота, и я вижу ее уже в натуральную величину. Высокая, но не тонкая, даже наоборот, расширяется от длинных ног к бедрам, и потом – еще раз, к груди. Кожаная куртка стягивает талию, юбка, сапоги до колена. У нее не очень длинные волосы, спереди пряди достают до подбородка – уложенное каре, видимо, долго обрабатывалась в салоне. Очень правильное лицо, нос чуть вздернут – похожа на эстонку или на финку, такая здоровая нордическая девка. На шее – шарфик, чисто для красоты, не от холода. И еще – у нее загорелое лицо, и загар – не из солярия. Дорогая телка и не содержанка. Уж поверьте, не первый день в ЦУМе, насмотрелся. Она проводит по мне глазами, и вот тут я останавливаюсь, потому что глаза ее, большие голубые глаза, смотрят на меня совсем не так, как глаза таких же ЦУМовских телок – то есть вообще не смотрят или смотрят сквозь. Не знаю, как объяснить – короче, эта явно меня видит, причем так, как тебя видит более слабый противник, когда ты с ним махаешься. Что-то животное в ее глазах. Присматриваюсь – все, пропало – и отвожу глаза, потому что теперь она уже глядит на меня холодно и зло – какого черта я уставился.

Она берет еще пару вещей, брючки и пиджак, стучит каблуками, словно марширует, и уверенно идет мимо меня. Но ее глаза все же на секунду, на долю секунды встречаются с моими – и я снова вижу этот взгляд, и он заставляет не то что насторожиться – что-то профессиональное щелкает во мне. Девчонка идет в примерочную, и я слежу, как она закрывает дверь, даже делаю два шага в ее сторону, не забывая посматривать по зеркалам. Дверь примерочной не доходит до пола – я вижу ее ноги в сапогах, как она ходит по узкой кабинке, поворачивается, видимо, перед зеркалом – и все вроде так, но ее взгляд – с ним что-то не то, настолько не то, что, забыв все остальное, я стою и пялюсь на ее ноги. Жду, когда она снимет сапоги, чтобы примерить брюки. Но она так их и не снимает – долго стоит в одной позе, потом вертится, потом снова стоит. Наконец неожиданно толкает дверь, выходит – я быстро отвожу глаза, встаю по стойке «смирно», гляжу в сторону касс.

В руках у девчонки ничего нет, и сквозь на секунду открывшуюся дверь я вижу кучку одежды, брошенную кое-как на лавке в примерочной. Не барское дело убирать за собой, в магазине, где меньше десятки ничего не стоит, – сами, конечно, приберутся. Все так же глядя перед собой, она проходит мимо, и я не выдерживаю, опять на нее смотрю, ловлю взгляд, в котором, клянусь, есть что-то жалкое и вызывающее одновременно – и понимаю, что мне делать дальше. Она проходит, я смотрю сзади, какие красивые и крепкие у нее ноги, какие формы – как литые, какая она вся ухоженная и вкусная. Она уходит за поворот, отображается в зеркале – спичкой с нелепо вытянутой головой, сжимается, превращаясь в точку, подходит к краю зеркала. Я делаю шаг в сторону примерочной, открываю дверь, смотрю. На полу разбросаны какие-то пакетики, упаковка, пара вешалок. На лавке лежат кучкой брюки и пиджак – кофточки, которую она брала первой, нет.

Как во сне, я наклоняюсь, подбираю брюки, проверяю один карман, потом другой. В правом кармане – прямоугольная магнитная защита, что была на блузке – шляпка там же, а железка, которой она была закреплена, перекушена.

Я вспоминаю, как она уходила по коридору, ее загар, ее ухоженное лицо, и думаю, что не может быть, она не могла – но вспоминаю ее взгляд, снимаю с пояса рацию и вызываю северный выход.

– Северный, ответил! – хрипит рация, и я говорю: «Блондинка, кожаная куртка, юбка, черные колготки, сапоги – принимайте пассажира». Потом вызываю остальные выходы, потом – дежурного по смене и прошу замену – на случай, если понадоблюсь внизу. Девчонки-продавщицы смотрят на меня с интересом. Они, кажется, даже хотят что-то спросить, но не решаются. Я гляжу то на одну, то на другую, и до меня доходит, что они просто не знают, как меня зовут и как ко мне обратиться.

Время тянется, рация молчит, и я уже не хочу спать. Я вспоминаю эту девчонку, и иголочки покалывают мои мускулы – тревожно, но, в общем, приятно. Как она уходила, как качала своей ухоженной, откормленной задницей.

Наш этаж пуст, продавщицы все так же смотрят на меня, потом я вижу в зеркале паренька в такой же, как у меня, форме, шагающего по коридору. В рации пару раз что-то кашляет, но ни одного связного предложения из нее не доносится. Парень в форме, которого я не знаю, подходит, угрюмо кивает – она тем временем идет по магазину, смотрит что-то еще, а может, уже идет к выходу – взгляд перед собой, старается не глядеть на охранников там, внизу – а они стараются не глядеть на нее. Потом раздается шипение, рация оживает и гаркает:

– Северный, пост два, зона бэ.

– Два бэ, ответил, – говорю я и слышу каркающее: «Спускайтесь».

* * *

В каждом магазине есть специальная комната – небольшая, удаленная от общих торговых площадей. Обычно она вытянута в длину, в одном конце – лавка, в другом – стол. Расстояние такое, чтобы, если тот, кто сидит на лавке, прыгнет в сторону стола и вообще начнет делать глупости, охрана могла среагировать. Окно забрано решеткой – после пары случаев, когда сидевшие на лавке пытались выброситься. Штукатурка, стена покрашена желтым на первые две трети, остальное, метра полтора до очень высокого потолка – белое.

Она сидит на лавке, смотрит перед собой голубыми глазами, красивые руки с маникюром впились в сиденье – нервничает. На столе стоит ее сумка, Эльмира Юрьевна – за столом, перед ней листок бумаги и ручка. Минуту назад девушка сама вытащила из сумки смятую кофточку и положила ее рядом. Двумя пальцами, будто таракана. По инструкции мы не можем сами вынимать вещи из ихних сумок – это дело ментов.

Рядом с кофточкой – маленькие кусачки с красными ручками, видать, очень хорошие – раз так легко перекусывают нетонкую проволоку.

Мы с Рустиком стоим в проходе, как гребаный караул, пока наша Эльма-Кувалда допрашивает героиню.

– Имя, фамилия?

Молчание, взгляд исподлобья – голубые глаза темнеют, будто наливаются до краев темной морской водой.

– Если будем играть в молчанку, я вызову полицию, вас задержат для выяснения личности, – бесцветно говорит Эльма, – хотя полицию я и так вызову. Ну, фамилия?

– Курицына.

– Хорошо, – Эльма пишет. – Имя?

– Магдалена.

Эльма начинает писать, потом спотыкается и смотрит на нее поверх очков, внимательно и как бы задумчиво.

– Дорогая, тебе, наверное, кажется, мы играем в игрушки, да? И то, что ты сделала, детская шалость, тебе сейчас пальчиком погрозят и отпустят? Вот ты, Кирилл, – обратилась она ко мне тоном, каким когда-то обращалась моя учительница, – если приходишь в гости, ты там вещи воруешь?

Я мотаю головой.

– Ну вот, дорогуша. Тебе было бы приятно…

– А вы, – перебивает она вдруг Эльму, – когда в последний раз трахались?

Тишина повисает в «темной комнате», которая на самом деле не темная или пока не темная – лампа дневного света под потолком мерно гудит. Девка смотрит своими синими глазами и сидит не шелохнувшись, пальцы впиваются в лавку. Боится. И иголочки снова бегают по мускулам, и я весь – будто заряженный, и зудят руки и колени – хочется сделать так, чтобы она прекратила выпендриваться, заткнуть наглую тварь.

– Вижу, что давно, – говорит девчонка, – так что не лечите меня. Засуньте свои нравоучения в жопу – больше вам туда все равно ничего при жизни уже совать не будут. И говорите – сколько?

Мы с Рустиком подобрались, и, пока я сжимаю и разжимаю кулак, чтобы хоть куда-то отвести безумную мою энергию и ярость, Эльмира Юрьевна вдруг удовлетворенно улыбается. И мы знаем почему, – потому что с ней, с Эльмирой Юрьевной, так говорить нельзя.

– Милочка, – начинает она, как будто даже жалостливо, поправляя большие круглые очки, – ты, видно, решила, что тебе все можно. Сейчас ты позвонишь твоему дружку, или кто там у тебя, он привезет денег – и ты снова сможешь ходить по магазинам и брать там все, что нравится. Но так не пойдет. За свои поступки надо отвечать.

– Это тебе надо отвечать, грымза старая, – отвечает девчонка негромко, но голос ее все равно срывается. – Я ни за что не отвечаю и не буду отвечать, ясно? Говори сколько и заткнись уже – без тебя тошно!

Эльмира Юрьевна кивает удовлетворенно, будто давно ждала этих слов. Потом тяжело вздыхает и наконец говорит:

– Ну, кажется, разговора у нас не получается. – Для полноты картины она разводит руками и медленно добавляет: – Кирилл, объясни девушке, как себя надо вести, а мы с Рустемом подождем.

«Сейчас сорвется», – думаю я, пока Эльма неторопливо встает из-за стола, Рустик неловко пятится, а я отстегиваю кобуру, с грохотом кладу ствол на стол, хотя мог бы и не греметь. Они все ломаются на этом моменте. Самое позднее – тогда, когда Эльма, выходя, щелкает выключателем, и «темная комната» становится правда темной – лампа гаснет, а снаружи пробивается только очень немного серенького осеннего света. Дверь захлопывается, становится тихо – и только иголочки в моих мускулах бегают, и я не знаю, что делать, потому что она все еще сидит, и глаза смотрят на меня, как противник во время боя или как животное, и очень боится – но смотрит не отрываясь.

– Короче, если ты не поняла, что к чему, я те объясню, – начинаю я, – ты попала, девка, и сейчас все будет так, как я скажу, ясно?

– Ясно, – отвечает она и вздыхает, почти как Эльмира. – Тебя Кирилл зовут?

Я киваю.

– Так вот, не пойти ли тебе, Кирюша, на хуй?

БЕЛОЕ ВСПЫХИВАЕТ БЕЛЫМ КРАСНЫЕ КРУГИ КАК КРОВЬ КАЖЕТСЯ ВСПЫХНУЛА ЛАМПА НАД ПОТОЛКОМ ХОТЯ НА САМОМ ДЕЛЕ ТЕМНО ОНА СУКА КТО ОНА БОГАТАЯ БЛЯДЬ Я ХВАТАЮ ЕЕ ЗА ВОРОТ ЧЕРЕЗ ВСЮ КОМНАТУ ШВЫРЯЮ НА СТОЛ ОНА АХАЕТ ПРОИЗНОСИТ НА ВДОХЕ ХОЧЕТ ОРАТЬ НО ПОЛУЧАЕТСЯ ТИХО ТЫ ЧТО ОХУЕЛ ТЫ ЗНАЕШЬ КТО МОЙ ПАПА

МНЕ НАСРАТЬ КТО ТВОЙ ПАПА БЕРУ БЛУЗКУ С РАЗМАХУ ЗАПИХИВАЮ ЕЙ В РОТ ОНА МЫЧИТ И ДАВИТСЯ – Я ЗАПИХИВАЮ ТРЯПКУ ДО ПОСЛЕДНЕГО ЛОСКУТА В НЕЕ ДЕРЖУ ЗА БЛОНДИНИСТЫЕ ВОЛОСЫ ШЕПЧУ НА УХО МНЕ НАСРАТЬ КТО ТВОЙ ПАПА МНЕ НАСРАТЬ НА ТО КТО ТЫ ПОНЯЛА СУКА

ЗАЛАМЫВАЮ ЕЙ РУКИ ЗА СПИНУ ТАК ЧТО ХРУСТИТ ОНА ВЫРЫВАЕТСЯ СИЛЬНЫЕ РУКИ НО Я БЬЮ ЕЕ ГОЛОВОЙ О СТОЛ МЫЧИТ ВЫРЫВАЕТСЯ

ВЫЕБАТЬ ЕЕ ЗДЕСЬ НА ЭТОМ СТОЛЕ ЖЕСТКО ГРЯЗНО ПОРВАТЬ ЧТОБЫ ХРИПЕЛА ЗАДЫХАЛАСЬ ВЫЕБАТЬ ВЫЕБАТЬ

Мы стоим рядом со столом. Я держу ее, упираюсь в ее упругую задницу. Только что она была на скамейке, теперь – на столе. Она дрожит подо мной, а задница приподнимается, будто бы мне навстречу. Мне сейчас достаточно задрать ей юбку и… – но я только мотаю головой, потому что не понимаю, что такое только что со мной случилось. Я отпускаю ее – она размякает и лежит не шевелясь. Я поворачиваю ее голову, укладываю щекой на стол и вытаскиваю блузку изо рта. Лицо у нее красное, на глазах слезы – широко открытые голубые глаза, крупные радужки, похожие на турбину самолета. Что здесь произошло, вот сейчас? Руки напряженные, в них остатки каких-то импульсов, в штанах жарко и тесно. Прямо рядом с ее лицом на столе лежит моя кобура с пистолетом, она будто изучает ее, маленькие губы кривятся, спина поднимается и опускается от дыхания – большая грудь распластана по столу.

ВЫЕБАТЬ ВЫЕБАТЬ ВЫЕБАТЬ

– Козел! – выдыхает она. – Козел!..

Я отхожу, беру со стола пистолет, ремень кобуры несильно хлещет ее по лицу. Она не шевелится.

– Ментов будем вызывать? – спрашиваю я, заглядывая ей в глаза.

– Нет, – еле слышно отвечает она.

– Как тогда?

Она показывает глазами на сумку, которая упала со стола и теперь лежит на боку, на полу – надо же, я и не заметил.

– Кошелек возьми, – говорит она.

Я беру сумку, мне неприятно, что она чужая, и вообще неприятно то, что случилось, что-то такое, сам не помню что, – залезаю в нее, достаю кошелек. В кошельке шесть тысяч бумажками, еще какая-то мелочь, куча пластиковых карт, визитка с черной маской и значком, похожим на турбину с тремя лопастями.

– Окей? – спрашивает она, показывая глазами на кошелек.

– Окей, – отвечаю я, засовываю деньги в задний карман, – вали быстро отсюда и не вздумай еще раз сюда приходить, ясно? В следующий раз – в ментовку!

– Пошел ты! – говорит она тихо, и я уже не реагирую – просто смотрю, как она поднимается, разминает руки, берет сумку, открывает дверь и медленно уходит.

Через минуту появляются Эльма и Рустик. Я молча кладу деньги на стол, Эльма качает головой.

– Вообще, мальчики, надо было сдать ее в полицию. Она – наглая девка, это ей было бы на пользу. Но я надеюсь, Кирилл, ты ей хотя бы все объяснил. – Эльма забирает три тысячи себе. Две дает мне, одну плюс мелочь – Рустику. Потом смотрит на свернутую в мокрый ком блузку и спрашивает: – Это что?

– Издержки производства, – отвечаю я, и она снова кивает, но скорее одобрительно, чем осуждающе.

* * *

Пока иду домой, думаю про компьютер. Точнее, про интернет. Не знаю, что мне так приспичило там, в этом интернете, который Светкина бабка называла игрушкой дьявола, но почему-то не могу о нем не думать. Что-то там хочется найти, что-то как будто зудит, хотя я совершенно без понятия – что. Я всю дорогу думаю – как случилось, что мы с этой девчонкой вот только что разговаривали и она сидела на скамейке, а потом – вдруг оказалась животом на столе. Наверное, она убегала. Наверное, я среагировал – потому что я никогда не бью девчонок. Никогда. Только если они задержанные и только если пытаются убежать – хотя девчонки, которые воруют в магазинах, а их много, никогда не пытаются убежать. А потом я вспоминаю, как уходили Эльма с Рустиком, оставив меня с ней, – почему именно меня? Почему не Рустика, черт возьми, и почему они все так смотрели на меня, будто знали: и Эльма, когда прикрывала дверь, и Рустик в раздевалке, и даже гребаный китаеза в кафе – все еще сидел на том же месте, пялился то на свой чайник с чаем, то на на меня, будто знал что-то… Что?

Дома борщом не пахнет – Светкин папаша за столом наворачивает сосиски с кислой капустой, по телеку идут «Реальные пацаны».

– А-ха-ха, во дают, комики, – ржет ее папаша, – писать ему хочется… Может, говорит, поплакать, чтобы жидкость вышла… А-ха-ха… Кирюха, вы с друзьями тоже такие номера выделываете, да?

Я молча жую, пропускаю мимо ушей. Неужели он думает, у меня может быть что-то общее с этими придурками? Для него что эти, что я – все молодежь. Только я работаю, охраняю мой город от таких вот, как эти самые «пацаны». Чтобы сменить тему, я рассказываю, как кавказец смотрел в магазине туфли непроизносимой фирмы.

– Тридцать пять тысяч! – Светка достает из холодильника пиво, открывает, протягивает мне. – Что в туфлях может стоить тридцать пять тысяч? У нас на рынке пять – ну вообще самые дорогие, просто лучшие… Я бы тебе показала, Кирюша.

– А че? – папаша мутными глазами стреляет по углам крохотной кухни, потом глядит на меня, хотя кажется, что и не глядит вовсе. – У нас в Союзе как говорили? Что стережешь – то и имеешь. Вот ты, Кирюха, взял бы да спиздил бы такие туфли твоей подруге. Как настоящий мужик, а?

Я не знаю, что ответить.

УДАРИТЬ В МОРДУ ЧТОБЫ ПЕРЕВЕРНУЛСЯ УПАЛ ГОЛОВОЙ В ГНУСНЫЙ ЛИНОЛЕУМ ВЫБИТЬ ИЗ-ПОД НЕГО ТАБУРЕТКУ СХВАТИТЬ ЗА НОЖКУ ОПУСТИТЬ НЕСКОЛЬКО РАЗ УГЛОМ НА ЛИЦО НЕ ПИЗДИ СУКА НЕ ПИЗДИ СУКА НЕ ПИЗДИ

Слава богу, Светка вступается:

– Пап, ты что? Кирилл честный, ответственный. Он не такой. Он же охранник!

– Да, – говорю я медленно, – вот одна сегодня пыталась кое-что вынести…

– И чо? – Папаша уже потерял интерес к разговору, снова втыкает в «Пацанов».

– Ничо, – говорю я и отхлебываю пиво. Светка качает ногой в тапке, и я вдруг думаю, что в колготках телесного цвета ноги выглядят как-то по-левому, неприятно, а в тапках – так вообще.

– Ничего. Сдали в полицию.

Вечером лежу на кровати, Светка маленькими цепкими пальчиками делает мне массаж. У нее обычно ловко получается, но сейчас я весь напряжен, она мнет мне спину без всякого эффекта. Я слышу, как на кухне ее папаша разговаривает с телеком.

– Устала, – говорит она, падает мне на спину и лежит какое-то время, потом скатывается и заворачивается в одеяло. – Я свет выключу?

– Ага, – говорю я, – спи, я еще посижу, потуплю в интернете.

Она обнимает подушку, прижимается к ней и, перед тем как окончательно заснуть, говорит:

– Мы так давно не были на концертах… Пойдем… на ДДТ?

– Пойдем.

Дожидаюсь, пока она заснет, встаю. В коридоре слышен плеск воды – это булькает фильтр в аквариуме у Светкиного папаши. На кухне все еще мелькает синий свет от экрана, но матюков уже не слышно – наверное, отрубился.

Я сажусь за компьютер, выхожу в интернет. Яндекс смотрит на меня пустой поисковой строкой, отображает курсы валют, погоду – на хрен мне ночью погода. Да и курсы валют, если разобраться… В качестве примера запроса поисковик предлагает «и вновь встает нерешенный вопрос о женщинах и о любви» (кто вообще такое искал?). Моя любовь дрыхнет тут, на кровати, по-детски прикрывается рукой – я смотрю на нее, вспоминаю мой недавний сон, а еще – ту девушку в ЦУМе. Посмотрев, ввожу в строчку «трахать бить», «трахать избить» и «трахать связать», и то, что вижу на экране, заставляет меня просидеть в нете до утра.

* * *

Один раз, когда школьником я ездил на автобусную экскурсию, беспредельщик Леха кинул дымовую шашку. То есть не в автобусе, конечно, – просто мы взяли с собой кучу бухла, а выпить его было никак – учителя в автобусе все секли, дорога была долгая, а по краям трассы – чистое поле, ни одного сарая. Короче, мы попросились в туалет, и, когда нас выпустили в поле поссать, Леха и запалил свою дымовуху. Эффект был охренительный – автобус в момент исчез из виду, будто его утопили в молоке, а когда снова появился – мы с Лехой и Максом уже убрали пузырь вина и полбутылки водки. И туман в голове не проходил уже всю дорогу до Питера.

Точно так же я чувствую себя наутро, после ночи за компом. В метро пару раз отрубаюсь и просыпаюсь только потому, что боюсь пропустить свою остановку и опоздать. В вагон входит тетка лет сорока, накрашенная, в кожаных штанах и туфлях на шпильке.

ПРИВЯЗЫВАЕТ К КАКОЙ-ТО ЧЕРНОЙ МАШИНЕ ПОХОЖЕЙ НА СТАНОК ЗАНОСИТ РУКУ С ХЛЫСТОМ СВИСТ КРИК КРАСНАЯ ПОЛОСА

Могла бы она быть на одной из ТЕХ фоток? Думаю, да. Входит молодая девчонка, в легкой шубке, в юбке, со слегка азиатским лицом – высокие скулы и раскосые глаза.

УДАРОМ ПРИГНУТЬ, ЗАСТАВИТЬ ПОЛЗТИ НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ, ЗАВЯЗАТЬ ГЛАЗА ТРЯПКОЙ, ПО ОЧЕРЕДИ ПОДВОДИТЬ К КАЖДОМУ В МЕТРО, ТОЛКАТЬ В ЗАТЫЛОК

Думаю, да. Я опять закрываю глаза. Какая гадость. Я больше никогда не буду бить девчонок, никогда не буду играть в эти игры с Эльмой – пусть вон Рустик упражняется. Поезд замедляется, скрипит тормозами, голос объявляет остановку. Дым перед глазами. Входит мужик, в ботинках-казаках, небритый, на костяшках пальцев наколки. Мог бы он? Думаю… Не знаю, что я, сука, тут думаю. Полоумная Светкина бабка говорила, что интернет от дьявола, и я еще ржал, потому что все старые говорят подобную ебень, но сейчас вот думаю – может, она и права.

В магазине по-прежнему все как будто в дыму, люди ходят, смотрят одежду, пришли сразу три телки в леопардовых юбках и темных очках в полрожи, мерили туфли, унесли с собой ворох платьев в примерочную – а я хоть и стоял столбом, все время думал, что они там делают. Они выходят, и я захожу в кабинку, проверяю, все ли на месте, не осталось ли после них отломанных магнитов. Все на месте – и еще в углу нахожу использованный, разбухший от крови тампон.

КРОВЬ СВЕЖАЯ КРОВЬ КРОВЬ НА ТАМПОНЕ

Через несколько часов появляется кавказец, опять крутит туфли. В какой-то момент ловит мой взгляд, виновато говорит:

– Панымаэшь, девчонка хочет такые. Прамо отсуда, нэ с рынка. Где столько денег взять, а…

КРОВЬ КРОВЬ НА ТАМПОНЕ КРОВЬ ХАЧА РУКОЯТКОЙ ПО ЗАТЫЛКУ КРОВЬ

Я качаю головой, и он уходит.

Когда я заметил ее в зеркале, сначала не поверил. В зеркале она была все той же телочкой-спичкой, что и вчера, хотя в таком зеркале человека и не узнать – но я узнал, причем сразу – будто меня легонько толкнуло, подбросило – хоть я стоял на месте и даже не пошевелился. Она прошла мимо той самой вешалки, на этот раз ничего не трогала, шла медленно и задумчиво. Когда появилась из-за поворота, я увидел ее, а она меня – как будто споткнулась, хотя не сбавила шаг, и все продолжала идти в мою сторону. Сапоги цокали по полу, бедра покачивались.

ВЫЕБАТЬ ВЫЕБАТЬ ВЫЕБАТЬ

Она шла на меня, и я надеялся, что она пройдет мимо. Поравнялась со мной, посмотрела в глаза – взгляд жесткий и задиристый, хотя, как и вчера, в нем что-то от животного на охоте – и повернулась, чтобы зайти внутрь. Я сделал шаг, чтобы загородить проход.

– Я тебе что вчера сказал? – Я старался говорить внушительно, но голос дрогнул, и вышло неубедительно.

– Не ходить сюда, – ответила она, и ее интонация странно повторила мою.

– А какого хрена ты пришла?!

– Не знаю, – ответила она.

– Ну вот и вали отсюда! – теперь получилось увереннее. – Или с тобой… – тут я запнулся. – С тобой – что?

ВЫЕБАТЬ ВЫЕБАТЬ ВЫЕБАТЬ

– Ты не волнуйся, я ничего брать не буду, – ответила она, – я просто зашла поглядеть и вообще… проведать тебя.

– Что?

– Проведать тебя, – тут она улыбнулась. Она, видите ли, пришла меня проведать. Я стоял как идиот и ничего не мог ответить, а она, кажется, уже смеялась надо мной. – Ну, типа, не болит ли у тебя голова или еще чего…

– Ничего не болит! – Я заткнул пальцы за пояс, чтобы куда-то деть руки. – Слушай, иди отсюда, а?

– Мальчик Кирюша, ты невежливый, – снова засмеялась она, – и даже грубый.

Я зачем-то схватился за рацию, потом убрал руку, но она засекла мое движение.

– Первый, первый, я второй! – сказала она и засмеялась уже в голос. – Не дергайся, уже ухожу.

Она повернулась и пошла, покачиваясь на каблуках, а когда почти исчезла за поворотом и появилась в зеркале, мне показалось, что она покачивалась чуть больше, чем следовало – как будто дразнила, показывалась – и мне все представлялось, что перед глазами окажется белое и все опять будет не так…

* * *

Я учился в девятом классе, когда беспредельщик Леха открыл, что можно бить одноклассников мокрой тряпкой по роже. Он был длинный, как шпала, и довольно сильный – и вот однажды, когда его заставили после урока математики мыть доски, а мы остались за компанию – он вдруг взял и с размаху съездил Жеке мокрой тряпкой по лицу. Звук был классный – хлоп! – и Жека стоял как полный идиот, выпучив глаза. Леха заржал, и следующий удар пришелся по мне – на щеках осталось мокрое и вонючее, и я тоже был как оглушенный, пока Жека лепил свое: «Эй, ты чо, ты чо…» Я тогда думал, что это больше не повторится – но Лехе понравилось, он схватил сразу две тряпки, по одной в каждую руку, с криком побежал в коридор и начал хлестать там кого ни попадя. Я молча пошел к умывальнику, вымыл лицо с мылом, чтобы избавиться от противного запаха, и, пока мылся, увидел на полу длинный тонкий гвоздь, каким, вероятно, прибивали плинтусы. Я чисто механически наклонился, чтобы его поднять, – и в этот момент в класс влетел Леха и врезал мне двумя мокрыми тряпками по роже – хлоп справа и хлоп слева. А потом появилось белое, и что-то было, а когда оно кончилось – Леха лежал на полу и вопил так, как я никогда не слышал, чтобы вопил человек. Гвоздь торчал у него из глаза.

Лехе каким-то образом починили его глаз – до сих пор не знаю как. Он стал хуже видеть, но не окривел, и это спасло меня и нашу семью от суда. О том, что случилось, директорше рассказал вусмерть перепуганный Жека. Я не мог, потому что не знал.

* * *

Мое дежурство заканчивается в полшестого – мы с Вовой собирались в спортзал. Когда передаю пост, боковым зрением замечаю, что у магазина толчется вчерашний кавказец, – смутно вспомнилось что-то, какое-то кино – но я, конечно, не вспомнил, у меня так бывает. Я сдаю оружие и шагаю по галерее ЦУМа – сквозь стеклянный купол видно темно-синее, почти черное небо. Люди вокруг – тетки в шубах, мужики в костюмах, мальчики в джинсиках, кедиках и с придурочными прическами – идут мимо и не замечают. Идет парень в чоповской форме, со спортивной сумкой «Найк» – а его не видят, смотрят сквозь, и раньше меня это не парило, потому что у них свои дела, у меня свои. Сейчас меня в первый раз напрягло. У рамок на выходе, которые пищат, если что-то украдешь, я вдруг притормаживаю и думаю, как же стремно проходить через них, если что-то украл – как та девчонка. Киваю Андрюхе и Ромычу, что стоят на выходе, похожие на эсэсовцев, охраняющих рейхстаг, толкаю стеклянную дверь – и первый человек, которого вижу на улице, – это она.

Я почти налетаю на эту девчонку, торможу, чтобы не налететь, – она проходит мимо и идет дальше по направлению движения. В красном свете габаритов проезжающих машин я вижу, как она идет, все так же покачивая бедрами. Она проходит метров пятнадцать – потом чья-то спина заслоняет ее от меня, я делаю несколько шагов, чтобы снова ее увидеть, толкаю кого-то сумкой – а потом просто на все забиваю и иду за ней. Она шагает вверх по Петровке, я иду, думаю, что она вот сейчас найдет запаркованную свою машину, девчачий «Пежо», или «мини», или на чем там они ездят, вытащит брелок, щелкнет кнопкой и уедет. Но при этом – не знаю, как это объяснить, но я почему-то понимаю, что никакой машины здесь у нее нет. Она сворачивает на Кузнецкий, я толкаю мужика сумкой, он оборачивается и матерится.

– Извините!

СУКА ПОШЕЛ НА ХУЙ А ТО УЕБУ СЕЙЧАС НЕ ВСТАНЕШЬ ПИДОР ГНОЙНЫЙ

Она идет по широкому Кузнецкому – машины темным строем движутся как бы с нами, обгоняют ее, некоторые – мне кажется – притормаживают. Я думаю, ей стоит взмахнуть рукой – любая машина остановится, она уедет, и все.

А ЧТО ВСЕ ТЕБЕ НА ТРЕНИРОВКУ ПРИДУРОК

Она тормозит у светофора, оборачивается, и я отворачиваюсь, чтобы не встретиться с ней глазами, а когда смотрю на нее – она снова стоит спиной, и я не знаю, кого она искала – меня? Кого-то еще? Или так просто обернулась?

Светофор считает секунды, загорается зеленым – она переходит дорогу. У нее тонкая талия, широкие бедра и плечи. У нее сильные руки, я помню, как она сопротивлялась в темной комнате.

СОПРОТИВЛЯЛАСЬ ЧЕМУ?

У нее очень красивые волосы, очень гладкая кожа и спокойное лицо. Ни у меня, ни у Светки никогда не будет таких лиц. И сейчас, одну секунду… Не знаю, как сказать. Короче, я уже не хочу на тренировку и не хочу домой, к Светке и ее папаше – я хочу идти за ней среди машин, которых все меньше, по улицам, которые все темнее.

Она снова оборачивается, быстро-быстро, кажется, видит меня, но не показывает вида – и сворачивает на Сандунную, совсем темную, только номера домов светятся в темноте.

По правой стороне улицы небольшой домик, старинный, за ним – большой двор, в котором стоят темные, совсем черные машины и старые грузовики со спущенными колесами. Еще там шлагбаум – и она огибает его, входит во двор. Я останавливаюсь…

НЕ ТОРМОЗИ ПРИДУРОК ДАВАЙ ЗА НЕЙ БЫСТРО И НИКТО НЕ УЗНАЕТ

потом иду за ней. Она проходит мимо грузовиков, сворачивает к огромному дому буквой «П», который стоит за маленьким и, как подкова, обхватывает его. Мне почему-то вспоминается слово «каменный мешок» – не знаю почему.

ЗАГНАЛ В КАМЕННЫЙ МЕШОК ЗАТРАВИЛ ВЗЯЛ ВОТ ОНА ВОТ

Во дворе она подходит к лестнице под навесом из мятого алюминия, в котором мутными зигзагами отражается свет пары окон, спускается по ней – наверное, в подвал, и, когда я ступаю на первую ступеньку, а она стоит внизу, на последней, оборачивается.

– Мальчик Кирюша, ты что здесь делаешь? – Ее глаза как тот алюминий – огромные и отражают свет. – Наш охранник преследует преступниц? Играет в частного детектива?

СХВАТИ ЕЕ УДАРЬ СИЛЬНО НАОТМАШЬ ЧТОБЫ ЗНАЛА СВОЕ МЕСТО ЧТОБЫ НЕ ВЫЕБЫВАЛАСЬ ЧТОБЫ ЗАДОХНУЛАСЬ ИСПУГАЛАСЬ ВЗМОЛИЛАСЬ ЗАКРИЧАЛА ЗАПЛАКАЛА ВНИЗ ВНИЗ ВНИЗ

– Кирюша! – Она улыбается, и получается почти нагло, достает ключик, вставляет в замок на обитой железом двери. – Ну так что? Вчера пугал-пугал, сегодня пугал, а теперь стоишь как пень? Иди домой, мальчик…

И тут вдруг я понял – не знаю откуда, вот там, под этим долбаным алюминием, на первой ступени, ведущей в непонятный подвал, – я понял, что это белое, которое сейчас вопит во мне, как тогда с Лехой, и она, эта девчонка, – они заодно. И она дразнит, но дразнит не меня – а это белое внутри. Она делает шаг назад, а меня бросает по лестнице вниз, к ней, и она исчезает за дверью, и я исчезаю за ней – в белой пене и кровавых осколках, которые кружатся в моих глазах, кружатся и кричат – так, как через минуту будет кричать она.

* * *

Двенадцатилетний пацан-цыганенок, ночевавший в подвале на Сандунной, обняв толстую шубу теплоизоляции на трубе парового отопления, проснулся от резкого шума.

В проломе в стене он увидел две тени – одна вздымалась и опускалась в свете пыльного фонаря на стене, с силой опускала тяжелую руку вниз, а вторая волоклась за ним на четвереньках, как собака на ошейнике, но стонала по-человечески, охрипшим женским голосом просила чего-то, кажется прощения – а он потрошил ее, как куклу, взмахивал руками, отбрасывая в стороны вещи, и слышался треск разрываемой ткани, и тяжелое дыхание. Большая тень схватила что-то, в воздухе запела стальная проволока, и руки второй, освобожденной от одежды и уменьшившейся тени оказались скрещены, и она кричала, пока проволока наматывалась на ее запястья, как на катушки. Цыганенок подполз к пролому – и увидел голую женщину, привязанную проволокой к трубе, и парня, который ритмично раскачивался сзади, ухватив ее левой рукой за волосы. В правой он держал моток проволоки и иногда, откидываясь назад, с оттягом хлестал женщину по спине, оставляя длинные рубцы – а женщина закрывала мутные глаза и одними губами говорила: «Еще!» Цыганенок отшатнулся, лампочка на стене замигала, застробила, и картинки в проломе стали совсем рваными и невнятными, а потом погасли вовсе.

* * *

По телеку идет «Счастливы вместе», Светкин папаша сидит с пультом и делает громче, когда молчит, и тише, когда базарит сам.

– Мудак этот Букин, слышь, – говорит он, – эти же его бабы, они ж его строят, понял? Не давай себя строить бабам, да? Ух, вся эта тряхомудия только из-за баб.

В нашей спальне раздаются всхлипы и шепот – у нас Вовина Катя, жалуется на свою нелегкую жизнь. Я почему-то рад, что Светки нет на кухне – в последнее время я задерживаюсь на работе дольше, чем надо. Та девчонка не появляется. Я не видел ее после того раза.

– Правильно, так его, мудака! – ржет папаша, когда уже под титры сосед Букина бьет его подушкой. – Только не подушкой надо, а по-настоящему, тогда, наверное, поймет, опездол!

Сериал заканчивается, идут новости: говорят про какого-то очередного олигарха, который был связан не то с китайцами, не то с оборонными поставками, а теперь найден в своем доме мертвым. Говорят почему-то про какую-то открытку из Берлина, но я не понимаю, при чем тут открытка, потому что Светкин папаша трындит не затыкаясь, пока не начинается новый сюжет про ночную жизнь Москвы. Лицо папаши свирепеет, он громко шипит и уже не делает телек тише:

– Долбоебы! Сукины дети, папаши разворовали страну, а они теперь жрут на эти бабки. Посмотри на их ебальники – в армию бы этого пидораса, а его телку – на завод уборщицей. Ее бы там научили…

Музыка в передаче меняется, в кадре – черная железная дверь. Потом появляются какие-то свечи, черные полотнища, на одном – значок инь-янь с тремя лопастями, как в кошельке у той девчонки. Наверное, это клуб, куда она ходит. Мелькают какие-то железные херовины, шипы, потом мужик в черном костюме с хлыстом, тетка в кожаном белье, вся обмотанная веревками… Светкин папаша вырубает телек.

– Совсем охуели! Еще двенадцати нет, а они этих пидорасов показывают…

Позже, когда Катька ушла, мы со Светой лежим в постели.

– Поговори с Вовой, – шепчет она и водит пальцами по моей спине, но пальцы холодные и неприятные. – Он какой-то маньяк. Все время выставляет ее на балкон, почти голую. У нее воспаление легких, похоже, она еле ходит…

ВОТ БЫ И СДОХЛА ЕБУЧАЯ ДУРА, ТАМ, НА БАЛКОНЕ

– Скажешь?

– Скажу.

– Кирюша, хорошо, что ты не такой! – Она снова гладит меня. – Ты ведь никогда меня не ударишь?

– Не ударю.

– Ты хороший у меня, – снова шепчет она. – Будем спать?

– Спи, я немного в интернете посижу.

* * *

Мы с Вовой сидим в раздевалке – он весь мокрый, как потная свинья, все время проводит ладонью по затылку, и вода каплями стекает с его рук.

– И чо, прям к тебе приходила, говоришь? После того как вы ее поймали. Пиздишь ведь…

– Не пизжу, Вова, – говорю я, оглядываю раздевалку и снова вспоминаю, как она шла, сначала по коридору, а потом удалялась в зеркале. Мне вдруг становится жалко и себя, и эту раздевалку, и даже тупого долдона Вову – такое все вокруг убогое. – Пришла. А потом я на нее наткнулся, когда из ЦУМа вышел. И ведь, блядь, ни телефона, нихуя не дала, понимаешь…

– За каким лысым ей тебе телефон давать? – Вова хитро улыбается, будто сейчас скажет что-то мудрое. – Ты ей зачем? Как ты мне тут все расписывал – такая вообще к тебе не подойдет. Странно, что подошла. Ей поебаться хотелось – вот она и поебалась с тобой, да? А на постоянке у нее какой-нибудь этот… олигарх, еб твою, нефтяник или банкир…

– У нее папа, – машинально отвечаю я, – ей не нужен нефтяник.

– Тем более, – лыбится Вова. – Такие папины дочки всегда с припиздью. Ей папа стопудово уже нашел мальчика, адвоката там, хуе-мое, или этого… ну, хозяина клуба, короче. Кирьян, знаешь что, – кладет он руку мне на плечо, оставляя мокрый след, – забудь, да? Выебал такую бабу – значит, повезло. И забудь, понял? Кстати, а нормально хоть ее выебал?

– Нормально, – отвечаю я, – нормально.

Вова переодевает футболку, остается в трениках. Пока он возится со шкафчиком, я спрашиваю, обращаясь к его спине:

– Вов, а чо там у вас с Катькой твоей? Она вчера была у нас…

– А, это… – Вова улыбается через плечо так, будто рожа сейчас треснет. – Только между нами, окей? Короче, она простудилась, кашляла там, хуе-мое… Ну а мне приспичило… И мы, короче, трахаемся, а она кашляет – и у нее там, короче, все сжимается-разжимается, сжимается-разжимается, – Вова поворачивается вполоборота и показывает пальцами. – Это так приятно, короче, Кирьян, ты бы знал… Я ее раз, ну и еще раз, и наутро… Ну а потом кашель прошел. И все как отрезало. Не могу, сука, на ней кончить, пока не закашляет…

– И чо ты… – начинаю я.

– Ну да. Раз на балкон, два на балкон, смотрю – готово – опять сопли, потом кашель… И все супер! – Он поворачивается, протягивает руку. – Ну, я побежал. И это все – между нами, понял? Не вздумай своей Светке…

– Конечно, – говорю я, – конечно.

* * *

Выхожу на Китай-городе, долго иду по полутемным улицам. Из одной подворотни вдруг выбегает цыганенок, глаза в темноте сверкают, дико смотрит и убегает в сторону большой улицы. Я несколько раз прохожу взад-вперед по переулку, пока не нахожу эту чертову железную дверь. Ни вывески, ни хрена. Вчера вечером я рылся в интернете и нашел этот клуб – с точно такой же нарисованной картинкой, инь-янь, только с тремя лопастями, как у той девчонки на карточке в кошельке. На сайте клуба тоже были картинки – не такие жесткие, как те, что вылезают по запросам «связать» и «бить», но тоже нормальные. Я звоню в дверь – она черная, будто кованая, на ней кое-где ножами выцарапаны разные группы – некоторые я знаю, большинство нет, в середине двери крохотное окошко, размером с пачку сигарет, темное, видимо занавешенное изнутри. Из-за двери не слышно «бум-бум-бум», как это бывает в клубах, и я думаю, что, может, сегодня клуб закрыт, и звоню еще. В окошечке вдруг появляется свет, тусклый и неровный, типа как от свечи, я вижу там глаза и часть носа какого-то парня, потом оно снова становится темным. Я жду, пока откроют, звоню еще раз. Наконец дверь открывается, на пороге стоит тот парень, что смотрел. У него светлые волосы, зачесанные назад, серые глаза, тонкий нос, недлинный, но как будто острый. И еще он весь в коже – кожаные штаны, кожаная жилетка и кожаный пиджак, хотя под жилеткой есть еще красная рубашка и черный галстук.

– Ваше приглашение, – говорит парень, – и смотрит на меня глазами серыми, как стальная крыша в том дворе, где я видел ее в последний раз. Он смотрит на мои штаны, мою спортивную сумку «Найк» и, кажется, уже хочет закрыть дверь.

– Это клуб «Черный бархат»? – спрашиваю. У него за спиной вдруг раздается что-то вроде удара гонга, как в передаче «Что? Где? Когда?». Еще я вижу, что свет там, внутри, такой, будто у них и правда свечи или целый костер.

– Да, это клуб «Черный бархат», и у нас вход по приглашениям, – отвечает парень.

– Слушай, сколько у вас вход? – спрашиваю. – Пацан, впусти, а? У меня там подруга, понял? Сколько стоит? Давай заплачу.

За его спиной появляется здоровенный, вроде Вовы, охранник в черной форме.

– Отойдите от двери! – говорит парень в кожаном.

– Эй, мужик, скажи ему, пусть пропустит! – кричу я охраннику. – Я тоже чоповец, из «Барса».

– Отойдите от двери! – повторяет парень.

Охранник делает шаг вперед, а я – назад, и парень закрывает дверь. Эсэмэска от Светки приходит, когда я уже почти дошел до метро. Я останавливаюсь у входа в подземный переход, тупо смотрю вокруг, как мимо проезжают машины и идут люди, потом набираю телефон родоков и спрашиваю, можно ли у них заночевать.

* * *

Выхожу на «Тушинской» и иду по Волоколамскому к дому родоков – трамваи уже не ходят. Пока иду – дважды достаю телефон и просматриваю Светкину эсэмэс. Здесь на улицах очень мало машин и людей почти нет – один раз навстречу выскакивают трое гопников, и я просто иду сквозь них.

СКАЖИТЕ ЧТО-НИБУДЬ СУКИ ДАВАЙТЕ ГОЛОВОЙ ОБ АСФАЛЬТ НОГАМИ В ЛИЦО В ЖИВОТ ПО ЯЙЦАМ ДО КРОВИ ДО МЯСА НУ ЖЕ ДАВАЙТЕ

Все трое пьяные, и ни один даже не попытался мне что-то сказать – зассали. На углу меня обгоняет «Газель» – маршрутка, внутри теплый свет и несколько человек, я машу рукой – вспыхивают стоп-сигналы, она тормозит. Я забираюсь, падаю на сиденье. Напротив сидит пьяная в дым девчонка в короткой юбке и серебряных босоножках – таких же, как были на Светке, когда мы познакомились после дискотеки, только эта девчонка размалевана, как блядь, и на каждом повороте падает то на свободное место рядом с собой, то глухо бьется головой о стекло. Ее мутные глаза в какой-то момент засекают меня, она качает головой, пытается выпрямиться.

– Ма-а-а-альчик, – икает она, – мальчик, ты куда едешь?

Я молчу, меня трясет, я пару раз встречаюсь с ней взглядом и отвожу глаза.

– Ма-альчик, – снова говорит она.

– Отвали, без тебя тошно! – отвечаю. Снова думаю о Светке, хотя вспоминаю ее, как сидела напротив нас в темной комнате, как смотрела.

– Ма-альчик, чо ты грубый такой, а? – возмущается эта. – Я, может, поговорить хочу, а?

– Остановите у Фабричного, – говорю я водиле, он резко поворачивает к обочине, тормозит. Я выпрыгиваю из маршрутки, эта пьяндыга-малолетка пробирается к выходу и вываливается прямо мне на руки. Я ловлю ее чисто по инерции,

УБЕРИ РУКИ ЗАСТАВЬ УПАСТЬ ПОД КОЛЕСО

потом ставлю на ноги, но она уже не отлипает. Я иду к шестнадцатиэтажке моих родителей, она виснет на моей руке. Ноги в босоножках заплетаются, несколько раз мы вступаем в лужу – и я снова думаю о той, которая так уверенно, так легко шла по Кузнецкому, покачивая бедрами. Она – я даже не знаю, как ее зовут.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

– Настя, – мычит малолетка. – Ан-н-настасия…

Мы подходим к парадному, я набираю код на двери.

– Куда мы идем? – спрашивает она. Я молчу. Дверь открывается, я вталкиваю Настю внутрь и, пока она делает несколько неуверенных шагов в сторону лифтов, вытаскиваю ремень из штанов. Настя всем телом ухает в дверь лифта, сползает по косяку и растекается на пороге. Я нажимаю кнопку, слегка ее пинаю, чтобы встала.

– Мальчик, – зовет она, закатывая глаза, – мальчик, иди сюда…

Двери открываются, она падает на мокрый, покрытый полуистлевшим линолеумом пол кабины лифта. Я хватаю ее ноги и затаскиваю внутрь. Сейчас будет вопить – но тут часто вопят по пьяни, так что вряд ли кто услышит. Это старый лифт, он очень медленно идет до шестнадцатого этажа, и, пока дойдет – можно много чего сделать.

* * *

У родителей я сижу на балконе – гляжу сверху, как горят окна, как идут машины по Волоколамскому шоссе. У девятиэтажек, что рядом с нашим домом, сверху, сквозь освещенные окна, видно квартиры, как в аквариуме – я вдруг вижу, какие они маленькие, эти квартиры, особенно если окна выходят на кухню, и как плотно заставлены всякой рухлядью. В нескольких окнах мигает свет от телека, наверное, там сидят старые алкаши, в одной руке пиво, в другой – сигарета, пялятся в телек и матерятся вполголоса.

Я тоже закуриваю – у Насти были с собой сигареты. С непривычки я пару раз кашляю, дым неприятный – но выпускаю его в черную ночь, снова смотрю на огни, достаю телефон. Читаю эсэмэску от Светки:

«Ты извращенец я видела фотки с сайтов где ты лазишь. Я не хочу тебя видеть домой не приходи иди в свой клуб для извращенцев».

– Пиздец, – говорю я шепотом домам, машинам, жителям всех этих миллионов окон, – пиздец.

Потом иду на кухню, прямо в одежде ложусь на раскладушку, которую поставила мать, – и, прежде чем отрубиться, на секунду думаю, как круто было бы проснуться вообще в другом месте, кем-то другим. Мне опять снится какая-то херня, странный дом с коридорами из вагонки, комната с бархатом на стенах, и там, в конце, сидит на кровати женщина с ребенком на руках и что-то бормочет.

– Мама, что такое пруд? – спрашивает ребенок, а женщина вся белая, восковая, и глаза – почти как у той, что в магазине, но еще страшнее.

– Много воды, очень много, – отвечает она. – Полчаса бежать по льду от одного берега до другого.

Потом за спиной я слышу голоса, поворачиваюсь – становится совсем темно – и вижу спины нескольких мужиков в костюмах, они столпились вокруг чего-то, как врачи вокруг упавшего с высоты тела, и бормочут, тихо и медленно, но бормотание это словно врастает внутрь моей головы, от него некуда деться – я не понимаю его и слышу только, что говорят не по-нашему. Они расступаются, один, самый старый, закуривает трубку, все расходятся – в углу остается лежать маленькое, почти детское тело – девчонка в серебряных босоножках. Она вся скорчилась и не двигается, вокруг растекается темная жидкость. Я смотрю на нее, потом начинаю орать.

– Света! – кричу я в черноту. – Света!

Молчание, черная бархатная пустыня вокруг. Эха тоже нет – черный бархат глотает все звуки.

Около 18.30 13 июня 1886 года Людвиг отправился на прогулку в замковый парк с профессором фон Гудденом. Оба они погибли в воде Штарнбергского озера при до сих пор не выясненных обстоятельствах. Их тела были обнаружены на мелководье около одиннадцати вечера. По официальной версии, доктор пытался предотвратить самоубийство короля и при этом утонул сам. Но эта версия вскоре подверглась сомнению. Точная картина произошедшего тем вечером на берегу Штарнбергского озера осталась неизвестной.

Википедия, свободная интернет-энциклопедия