Комитет добрых дел

– Господа, многие из нас только что вернулись с похорон одного из самых достойных наших членов, управляющего делами компании «Дойче Люфттранспорт груп», господина Вольфганга Цанга. Мы все рады тому, что он был одним из нас, и скорбим о том, что его с нами нет. Почтим память нашего дорогого коллеги минутой молчания.

Встали: Маркус Штееге, директор сети турфирм, Патрик Хелленхаузен, дизайнер и владелец модного дома Хелленхаузена, Дитмар Шульце, член совета директоров и генеральный директор каталога, торгующего по рассылке, Вальтер фон Аннен, совладелец одной из поисковых машин, Райнер Косински, импортер леса, еще несколько фигур в костюмах, хотя кое-кто пришел без галстука, а Косински, в свитере и с косматой бородой, в полном соответствии с родом занятий напоминал лесоруба. Бритта Кушель, председатель собрания, депутат от социал-демократической партии, член комитета по интеграции и чрезвычайной комиссии по дискриминации, объявляла повестку. Минута, на которую присутствующие вытянулись, склонив лица к овальному красного дерева столу и рассматривая свои отражения в лакировке, продлилась ровно двадцать секунд. Шумно выдохнув, госпожа Кушель подала знак, что можно садиться. Облегченно загрохотали стулья, предприниматели заняли свои места.

– Этот печальный случай, однако, способствовал тому, что у нас сегодня есть гость, оказавший нам честь и согласившийся прийти на наше заседание. Дамы и господа, господин Людвиг Вебер, владелец «Дойче Люфттранспорт груп», близкий друг и непосредственный начальник горячо любимого нами Вольфганга.

Людвиг Вебер молча поклонился и снова опустил глаза. История эта с самого начала его раздражала. Он приехал на похороны и хотел остаться незамеченным, пять часов до самолета надеялся скоротать в любимом французском ресторанчике, неторопливо съесть свой любимый филе-миньон а-ля Росин, который там прекрасно готовили, запить терпким красным вином, что тяжело ложилось в желудке и так хорошо предваряло сон в кресле первого класса рейса на Базель. Но Бритта, которая как-то его узнала, подлетела к нему среди унылой кладбищенской зелени, зашептала соболезнования и повлекла под руку, ломая его маршрут, – Бритта вытащила его и теперь гордо смотрела, как на ценный трофей. Коротко стриженная, коренастая, одетая в мужского покроя деловой костюм, который сидел на ней уж очень неряшливо, с короткими ногтями, кое-как покрытыми бесцветным лаком, – Бритта была ему неприятна. Наверное, он сумел бы решительно отказаться, придумал бы отговорку, если бы цепкая баба вдруг не вспомнила о его отце.

– Ваш отец, господин Вебер, ведь он был социалистом и пострадал от нацизма, не так ли? – Она старалась приладиться к его походке, но слишком торопилась, мяла траву плоскими туфлями без каблуков, и ее торопливость странно передавалась и ему.

– Да, в некотором роде, – ответил Людвиг, припоминая, что отец и вправду ходил на партийные собрания. – Дама позволит? – спросил он, доставая трубку, и Бритта возмущенно замахала руками.

– Ну конечно, господин Вебер, зачем вы спрашиваете, я тоже курю! – Она быстро вытащила из сумки пачку «Голуаз», Вебер брезгливо отметил, что пачка мятая, дизайн – ужасный, и из всех углов ее сыпались мелкие крошки табака. – Со мной вы можете запросто, я не из тех, кто паркуется на стоянке «для женщин». Ну так что, вы присоединитесь к нам?

– О, вы управляете автомобилем? – спросил Вебер, и Бритта снова вспыхнула, а момент для того, чтобы отказаться, был безвозвратно упущен.

И теперь он сидел в переговорной, на двенадцатом этаже невозможно унылой новостройки, с которого открывался вид на Франкфурт, ряды мрачных зданий на набережной, и из всего пейзажа только река, катившая мимо холодные волны, была достойна того, чтобы на нее смотреть.

Во французском ресторанчике стены двора были тщательно декорированы, по ним вился зеленый плющ, а они сами являли собой вид культивированного запустения. Под шамбертен Кло-де-Без хорошо думалось о Моцарте и Вагнере, о Диккенсе и Томасе Манне, о каменной незыблемости и мудрости культуры, а Вебер, у которого были и вкус, и деньги, видел себя ее счастливым знатоком и потребителем. Но отсюда, из панорамного окна, культура эта представала рядами бетонных монолитов, подставок под телевизионные антенны, мест прописки и адресов получателей социального пособия. Белый воздух был воздухом похмелья после вечеринки, воздухом усталого согласия – никто не выбирал эту жизнь, и никто не знал, как же так все вышло, но теперь большинство жили именно здесь и именно так.

– Вы все, конечно, в курсе ужасных событий, которые произошли в Норвегии, – тем временем вещала Бритта. – События прискорбные, которые никого не могут оставить равнодушным. Тем более нас, потому что все мы, те, кто решил сделать свой бизнес социально ответственным, – в ответе за многих людей.

События и вправду были безобразно шумными, почти непристойными. В Норвегии молодой предприниматель, владелец фирмы по производству программного обеспечения, в выходные переоделся в полицейскую форму и высадился на острове, где правящая партия страны устраивала летний лагерь для детей. Молодой норвежец вставил в уши наушники, поставил на своем айподе композицию Клинта Массела «Lux Aeterna», некогда звучавшую в фильме «Трилогия Кольца», вытащил из заплечного мешка автоматическую винтовку и открыл по детям огонь. Стрелял он неторопливо, перезаряжал аккуратно, а дети, ошеломленные происходившим, даже не пытались убегать от белокурого стрелка в полицейской форме. К тому моменту, как прибыла настоящая полиция, он успел убить около сотни человек. Офицеру, ошарашенному не меньше детей, он сдался без сопротивления, с улыбкой на тонких бескровных губах. На следующий день стало известно, что убийца готовил преступление долгие годы и, перед тем как в последний раз покинуть дом, опубликовал в интернете семисотстраничный документ, в котором высказал мысли о том, что европейское общество находится в глубоком кризисе и только радикальные меры способны его разрешить. Норвежский стрелок требовал отказа от понятий толерантности и политкорректности и возвращения Европы к ценностям пятидесятых годов. Несмотря на поспешное удаление документа со всех серверов, он молниеносно разошелся среди интернет-пользователей, а фотографии, на которых стрелок красовался то в парадной офицерской форме с эполетами и шнурами, то в резиновом, похожем на водолазный, костюме, целящимся в пустоту из своей знаменитой винтовки, – украсили передовицы газет.

И пока Бритта взволнованно докладывала о том, как общество отреагировало на неслыханную трагедию, Вебер обреченно думал о том, что этого следовало ожидать, и о том, в каком мире они живут, если для того, чтобы опубликовать свои мысли и быть услышанным, человеку приходится устраивать промоакцию с таким количеством жертв.

Мысли текли медленно, в два этажа, и на втором этаже помещался его сын от второго брака, Карстен перекати-поле, Карстен растерянный, тратящий деньги неизвестно на что и, слава богу, уже слишком взрослый, чтобы оказаться в подобном лагере. Мысли о сыне плавно перетекали в мысли о дочери, бледнолицей красавице Лиле, тихой и воспитанной, которая умела вышивать, чисто говорила на двух языках, не знала наркотиков и социальных сетей. Она не знала о феминизме, не знала этой отвратительной лжи о равенстве полов – в то время как для Бритты Кушель эта легенда – единственное извинение ее существования.

У Бритты желтоватые зубы, бледная кожа и обкусанный ноготь на большом пальце правой руки.

– Министр внутренних дел Норвегии уже выступил с заявлением, что никаких перемен в норвежской политике не будет и что принцип мультикультурности, толерантности и политкорректности, как и прежде, обязателен к соблюдению. Общество не должно отвечать на шантаж. Мне кажется, мы, предприниматели, обязаны дать свой ответ на этот вызов. Это, если позволите, будет темой сегодняшнего обсуждения.

Предприниматели шумно вздохнули, давая согласие на повестку. Фон Аннен улыбнулся какой-то своей мысли, а Хелленхаузен, у которого вокруг шеи был обмотан черный шарф, частично закрывавший блестяще антрацитовый пиджак, кивнул удовлетворенно, словно все получалось так, как он и хотел.

– Наши поисковики уже не выдают ссылок на этот его манифест, – фон Аннен печально улыбнулся всем присутствующим и добавил: – Возможно, это не совсем в духе современного открытого мира, но мне кажется, так мы сможем помешать исполнению его плана. Ведь он хотел, чтобы этот манифест читали…

– Несомненно, хотел. И наша цель – ни в коем случае не дать этому монстру трибуны для пропаганды его бредовых идей. Я рада, что наш бизнес так адекватно реагирует на подобные вещи. А в особенности – те, кто отвечает за наше информационное пространство…

– Для пользователей нашей социальной сети мы сформировали новое облако тегов, #norway. Каждый сможет, набрав эту нетрудную комбинацию, выразить сочувствие жертвам…

В деловых кругах молодой фон Аннен имел репутацию бизнес-вундеркинда, цепкого обладателя чудовищного чутья на то, куда дует ветер. И пока он рассказывал о своих акциях, пятидесятилетний Дитмар Шульце только качал головой, с ненавистью глядя на ухоженное, матово-красивое лицо фон Аннена, на его костюм, на часы Breguet Tourbillion на запястье – часы, стоящие годовой зарплаты пяти его бывших сотрудников. Тяжким трудом создавший свой каталог, организовавший транспортные сети, склады, колл-центры, Шульце ненавидел компьютерщиков, делающих деньги в прямом смысле из воздуха. Это как если бы во времена его молодости к ногам каждого праздношатающегося бездельника приделали генератор, который давал бы электричество, – этот прохиндей зацепился за одиночество, желание людей общаться и их неумение общаться глядя друг другу в глаза. Правда, он, Шульце, сам в свое время сделал деньги на нежелании людей покидать дома и идти в магазин, – а теперь он просто не заметил, как все, включая пенсионеров, сделались слишком ленивы даже для того, чтобы взять в руки телефон или дойти до почтового ящика. Он проворонил момент, когда eBay отнял у него покупателей, когда его коллеги стали заискивающе лепить везде эмблему фейсбука и драться за лайки. И вот теперь извольте – облако тегов, очередное громкое слово, от которого ни родителям этих детей, ни уж тем более детям, да и всей Норвегии не будет ни жарко ни холодно, а он, Вальтер фон Аннен, прослывет великим гуманистом.

Людвиг Вебер устало глядел в окно, и в его ушах голос фон Аннена все более становился подобен то ли шуму далекого моря, то ли пересыпаемым из одного ведра в другое мелким камням. Он не знал, что такое облако тегов, не знал даже о том, что такое скайп и фейсбук, а мейлы свои читал раз в день вечером, чинно надев очки и усевшись перед монитором, как когда-то он садился перед радиоприемником. Теперь Вальтер говорил про какую-то новую поисковую систему, googliana, в которой прибыль с каждого десятого клика идет на благотворительность. Людвиг сдержанно улыбнулся Маркусу Штееге, он был с ним знаком и находил его дельным, но отчаянно неинтересным человеком.

– У новой системы женское, нежное имя, – продолжал тем временем фон Аннен, – потому что в первую очередь женщина ассоциируется у нас с милосердием…

– Тут я должна возразить! – взвилась Бритта, и фон Аннен, снова грустно улыбнувшись, замолк. – Женщине милосердие присуще ровно настолько же, насколько и мужчине. Равно как любые другие качества. Но сама идея прекрасна, и мне кажется, в отчете о работе нашего клуба мы должны отвести отдельное место инициативам господина фон Аннена. Мне кажется, господину Хелленхаузену тоже есть что сказать.

Патрик Хелленхаузен, выдержав эффектную паузу, медленным движением перекинул шарф через плечо, щелкнул застежками чемоданчика коричневой кожи и небрежно толкнул через весь стол яркий глянцевый листок. На листке были изображены две фигурки, мужчина и женщина, одетые в пиджак примерно такого покроя, что был на Хелленхаузене – только не антрацитовый, а разноцветный, с вышивкой. Вышивка, свисавшая неряшливой бахромой, в точности повторяла узор норвежского флага.

– Модель будет в магазинах через неделю, – сказал Хелленхаузен, указывая на листок, – часть денег от продаж пойдет на благотворительность. Таким образом каждый сможет показать свое участие в трагедии и просигналить о нем другим. Это, – глянул он на Бритту, – модель унисекс и для женщин, и для мужчин.

Дитмар Шульце в отчаянии склонил голову. Когда, когда он успел? Ведь не футболку с принтом – целый пиджак успел смастерить и запустить в производство. «Не иначе, этот стрелок за месяц предупредил его, – подумал Шульце зло. Вебер сидел, разглядывая то одного, то другого участника собрания с вежливым любопытством. Его передернуло от слова «унисекс». Он подумал о странной, невозможной вещи – одежде, одинаково сидящей на женщинах и мужчинах. Его дочери никогда не придет в голову нацепить на себя брюки, подумал он умиротворенно. В этот момент Косински с невинной улыбкой из-под бороды обратился к нему, предложив поучаствовать в акции, сделать скидки на перелеты для граждан Норвегии. Людвиг улыбнулся, не зная, расценивать ли предложение как шутку, но ему на помощь, слава богу, пришел Маркус Штееге, терпеливо разъяснивший неуместность предложения. В этой маленькой компании Косински слыл оригиналом, и ему подобные выходки прощались.

Тем временем Бритта начала излагать собранию свою идею. Бизнес должен был чем-то опровергнуть то, что утверждал «норвежский стрелок», а заодно с ним и различные радикальные политики. Они все должны показать, что идея мультикультурализма не потерпела крах, а напротив, успешно работает и приносит прибыль.

– Ведь, если подумать, у всех вас есть сотрудники-иностранцы, – заключила она. – Я предлагаю подготовить серию плакатов с двойными фотографиями. На одной – руководитель, имя и название фирмы, а ниже крупно слоган: «В моей фирме работают иностранцы». Ну а на второй фотографии – сотрудник, с именем и должностью. Я и наша партия позаботимся о том, чтобы правительство выделило рекламные площади бесплатно. Итак, что скажете?

Предприниматели дружно закивали и уставились в свои отражения в лакировке стола, и каждый, вероятно, думал о чем-то своем. Бритта посмотрела на них, как учительница смотрит на нерадивый класс, который самый простой вопрос встречает дружной угрюмой тишиной.

– Господин Хелленхаузен, – обратилась она, – ведь в ваших магазинах наверняка работают иностранцы, не так ли?

Хелленхаузен продолжал задумчиво разглядывать стол, точнее – листок с пиджаком. Пиджаки шили в Бангладеш, и о тех, кто именно шил, он никогда не думал как о людях, – скорее как о некой многорукой массе без лиц. Что до его бутиков в Германии, то смутно вспомнилось, как управляющие жаловались на русских продавщиц: много болтают, ленятся, а некоторые еще и норовят что-нибудь утащить.

– Да, конечно, – ответил он наконец, – пара продавщиц.

– Скажите, а есть продавцы-мужчины? – спросила Бритта. – Видите ли, продавщица – это гендерное клише. А если будет мужчина-иностранец, мы сразу убьем двух зайцев.

Хелленхаузен не ответил. Он сделал вид, что думает, листает в голове личные дела сотрудников магазинов, которыми он вообще не считал нужным интересоваться.

– Думаю, есть, – сказал он после приличествующей паузы. – Мы сделаем нужное фото.

– Вот видите! – Бритта была довольна. – А вы, господин фон Аннен?

Фон Аннену вспомнился шумный и грязный Бангалор, где сидит его мозговой центр – индийские программисты, о которых он тоже не знал ровно ничего. Знали его проект-менеджеры, все до одного немцы, которые летали туда несколько раз в месяц, возвращались загорелые, пахнущие какими-то нездешними запахами, и на чем свет стоит поносили Индию.

– Разумеется, – подтвердил он с легкой улыбкой, – программирование – это вообще занятие международное. Вам, наверное, захочется увидеть программиста-женщину?

– Ну конечно, было бы здорово! – Бритта чуть не захлопала в ладоши. – Видите, как наши дела опровергают всю эту гнусность, написанную сумасшедшим… И не только им, между прочим. Господин Вебер, – обратилась она к патриарху, который не сразу понял, что разговаривают с ним. – Господин Вебер, ведь и у вас, наверное, есть множество иностранных сотрудников.

– Да, есть, – мягко кивнул Вебер, – стюардессы, а недавно появились даже стюарды.

– Как насчет пилотов, господин Вебер? – лучезарно улыбаясь, спрашивала Бритта. – У вас есть пилоты-женщины?

Вебер рассматривал темнеющий город за окном, город, который он знал много десятилетий, узловой немецкий аэропорт и коммерческий центр западной Германии. Улицы странно, пугающе пустели. Он не помнил, чтобы подобное происходило раньше.

– Думаю, нет, леди, – ответил он наконец, – женщин-пилотов в компаниях, которые отчасти мне принадлежат, у нас нет.

– Отчего же, – обиженно прогнусавила Бритта, – вы не доверяете им ваши драгоценные самолеты?

– О нет, – Вебер оторвал взгляд от окна и перевел его, ровно настолько, насколько требовала вежливость, на собеседницу, – я слишком люблю драгоценных женщин. Их мужья и дети не простили бы мне, если бы я заставил их заниматься такой опасной, изнурительной и, с вашего разрешения, совершенно неженской работой.

– Господин Вебер, женщины – не парниковые растения! – взвилась Бритта. – И все эти предрассудки насчет того, что есть женская и мужская работа – они безосновательны, и они оскорбляют женщин!

– Простите, ради бога! Меньше всего я хотел обидеть вас, леди.

– Дело не во мне, – начала терять равновесие Бритта. – Мне кажется, вы недостаточно серьезно воспринимаете задачи нашего клуба. Впрочем, вы гость, и я должна вам объяснить, – снизошла она наконец. – Вам известно, что в демилитаризации Европы большую роль сыграла акция «Я не защищаю ничью страну, даже свою»?

– Простите? – Людвиг Вебер страдальчески поднял брови и все-таки не удержался, посмотрел на часы.

– Демилитаризация Европы. Тогда мы сделали подобные плакаты отдельных людей и слоган был: «Мы все граждане мира!» А ниже шла подпись: «Я не защищаю ничью страну, даже свою». Плакатов висело множество, по всей стране, и это склонило общественное мнение в нашу пользу, позволило стране отказаться от армии.

– На этих плакатах тоже были женщины? – спросил Вебер.

– Да. Женщины в форме, бывшие офицеры. Видите, наша работа имеет огромный общественный резонанс, она направлена и на простых граждан, и на предпринимателей, на малый, средний и крупный бизнес. Я уверена, если бы этот сумасшедший норвежец состоял в подобном клубе, он бы…

– Он состоял, – сказал лесоруб Косински, который все это время как будто отсутствовал. – Точно не уверен, но, кажется, состоял.

– Сомневаюсь, – холодно бросила Бритта, пока Вальтер фон Аннен извлекал из сумки свой айпад.

– Это можно проверить, если хотите, – сказал тот мягко и, наклонившись к экрану, повел по нему пальцем.

– Проверьте, хотя это не важно! – Бритта снова повернулась к Веберу. – Так вот, вы, предприниматели, и в особенности крупные предприниматели – тоже в ответе за общественное мнение, за то, чтобы разъяснить людям истины, которые для нас очевидны…

– Кстати, в одной из моих фирм работает женщина-лесоруб, – снова подал голос Косински. – Уникальный случай.

Бритта моментально расцвела и засияла.

– Что вы говорите?! – повернулась она к Косински. – Это незаменимый материал для нашей работы. Скажите, вы можете дать нам ее фотографии, лучше – на работе?

– Да, могу, – кивнул Косински, тоже улыбаясь под бородой, и, когда улыбался, он вдруг смутно напомнил Бритте Распутина. – Я попрошу кого-нибудь из моих заместителей этим заняться.

– Прекрасно! Мы могли бы сделать о ней отдельный материал, интервью.

Вебер смотрел на погружавшуюся в темноту улицу, проследил глазами несколько проехавших автомобилей, потом поднял к глазам циферблат часов. Кажется, можно ехать. Что бы ни делали здесь эти люди, не ведающие, что творят, ему больше не хотелось оставаться с ними. Он подумал об отце, подумал с сожалением о том, как страшно тот погиб, и о том, ради чего в конечном счете отец погиб – ради того, чтобы вот такие собрания стали возможны.

– Господин Шульце, а как насчет вас? – спрашивала тем временем Бритта.

– Шри-Ланка, – отвечал Шульце чуть слышно.

– Простите, что?

– В Шри-Ланке, – отвечал Шульце.

Ему было стыдно, но видит бог, он держался до последнего. Для всех остальных этот вопрос давно был решенным, а он не мог, просто не мог отправить сотрудников немецкого колл-центра на пособие. Но и содержать их больше не представлялось возможным – колл-центр переехал в Шри-Ланку. Проезжая мимо социального ведомства, в которое теперь с самого утра выстраивались длинные хвосты безработных, он отворачивался.

– Это прекрасно, господин Шульце, – улыбнулась ему Бритта, – значит, на наши плакаты попадут и люди с другим цветом кожи. Итак…

Людвиг Вебер поднялся со стула, обвел глазами переговорную, улыбнулся Бритте.

– Извините, дамы и господа, мне нужно идти. Мой самолет скоро вылетает. Мне было очень приятно с вами познакомиться, – старый промышленник вдруг почувствовал укол молодого, хулиганского азарта. Легко, как паркет танцевального зала, он пересек переговорную, взял руку Бритты в свою и, приподняв, коснулся ее губами.

– Для меня было большой честью, леди. Я скажу моему секретарю, он направит чек в пользу вашего фонда.

Когда дверь за Вебером закрылась, в переговорной висела тишина. Шульце проводил его взглядом с необъяснимой симпатией, симпатией к человеку старшего поколения, выросшему в военное время, а оттого – более значительному, более крупному, знающему, чего он хочет, а чего – нет. Патрик Хелленхаузен подумал, что Вебер зря так нелюдим – на некоторых мероприятиях его старозаветность, бесспорно, бросилась бы в глаза, и он стал бы модным персонажем – в своем древнем возрасте. Маркус Штееге пожалел, что не успел сказать пару слов со старым знакомым – ведь Цанг умер, а кто займет его место? У него, Штееге, есть пара предложений, а может, чем черт не шутит…

Вальтер фон Аннен все водил пальцем по айпаду и в установившейся тишине вдруг тихо сказал:

– Да, состоял.

– Что? – одновременно спросили несколько голосов.

– Норвежский стрелок состоял в одном фонде, поощрявшем социально ответственный бизнес. Назывался он «Комитет добрых дел».

Двумя часами позже большой застекленный лифт спускался по прозрачной шахте вниз, в темную ночь, и снаружи казался маленьким инопланетным болидом, сияющим, теплым, бесшумно идущим на посадку в опасной близости от серой стены офисного здания. В вестибюле пожимались руки, Бритта устало улыбалась, благодарила и желала приятного вечера. Прощаясь с бородатым лесорубом, она на секунду задержала его руку в своей.

– Господин Косинский, ваш последний взнос… Банк почему-то не принял чек…

– О, простите, – Косински снова продемонстрировал улыбку Распутина, – банк опять шалит. Дайте мне пару дней, я все улажу.

* * *

Вальтер фон Аннен завернул за угол, отделившись от группки выходивших из здания, танцующим движением обогнул черный борт поданной машины и опустился на заднее сиденье. Автомобиль тут же тронулся, а пустые, как витрины съехавшего и не нашедшего нового владельца магазина, улицы светились за его окнами приглушенным светом. Вот где-то вверху светофор вспыхнул красным огнем, и его, как волну, подхватили стоп-сигналы впереди идущих машин – дорога на секунду напомнила серверную, где по контрольным панелям вдруг побежали тревожные красные огоньки отказов. Одинокий пешеход, подросток-цыганенок, замер на тротуаре, и крошечный белый значок «Мерседеса» на внутренней стороне тонированного стекла автомобиля фон Аннена на несколько секунд остановился перекрестьем своих трех лучей у него на груди – словно взял на прицел. Фон Аннен, усмехнувшись, вытащил свой айпад, на котором уже несколько дней подряд был открыт манифест норвежского стрелка «Европа 2043». Фон Аннен читал, улыбаясь, находя многие замечания дельными, и вообще цепь рассуждений серийного убийцы своей простотой и неоспоримостью напоминала ему крик маленького мальчика о том, что король уже много часов неодет. Норвежец писал, что женщины должны снова стать женщинами, а мужчины мужчинами, что сексуальная ориентация – это личное дело, а не достояние широкой общественности, что приезжий должен уважать традиции принимающей его страны, а не наоборот. Писал и о том, что люди неравны и никогда равны не будут, а попытка уравнять граждан культурно уже привела Европу к той же катастрофе, к какой пришел Советский Союз после попытки уравнять их экономически.

Но Вальтер фон Аннен был хорошим придворным, он знал: согласие с тем, что король голый, может стоить ему карьеры, – и потому манифест он читал только в своей машине, когда рядом никого не было. А где-то в Бразилии, под Буэнос-Айресом, в обдуваемых вентилятором белых комнатах стояли несколько маленьких серверов, один из которых, купленный через подставное лицо, принадлежал фон Аннену, и на нем в открытом доступе лежал все тот же манифест, и на каждом скачивании Вальтер немного зарабатывал, – потому что знал: люди, пусть даже самые темные, ищут правду и всегда рады увидеть ее – особенно если она запретная. Он двинул пальцем по экрану планшетника, перевернул страницу и при этом снова с удовольствием посмотрел на часы – золотой Tourbillion. Никто никогда не смог бы сказать, сколько стоит эта игрушка на самом деле. Он купил их за двести долларов в Таиланде, а сколько стоило их производство на безымянном китайском заводе, он не рискнул бы даже предположить.

Бритта Кушель прошла несколько шагов до станции – она демонстративно ездила на метро. Каждый вечер Франкфурт вставал мрачной скалой, чуть подсвеченной снизу, как лицо в фильмах ужасов, – ей было страшно из-за этих больших нелюдимых домов, а еще накатывала странная и как будто необъяснимая горечь, хотя Бритта считала, что необъяснимое бывает только в дамских романах. Вагон метро щелкнул дверцами, черная труба надвинулась и загрохотала за открытыми окнами, побежали бетонные стены с крюками, провода и шланги, где-то тоннель раздался в стороны, и на долю секунды в черной выемке в стене мелькнуло человеческое лицо, до боли похожее на лицо Людвига Вебера. Чертов старик ушел, выказав столько неуважения к их работе, ее работе, он вообще не принял ее всерьез, как все мужчины. В тот день ей казалось, что и Шульце, и Штееге, и даже предприимчивый и добродетельный фон Аннен не принимают всерьез ни ее, ни ее затею. Только Косински, кажется, правильно все понял. Молодые парни сидели напротив, очки и прыщи, склонились над своими айфонами и что-то усердно писали, турецкие подростки прошли мимо, один, пробегая, выбил айфон взмахом руки, крышка заскакала по полу – и во всем этом было что-то не так, давно не так, непоправимо не так.

Она вышла через три остановки – ее дом был рядом со станцией, большая квартира на целый этаж, двери лифта открывались прямо в нее. Когда двери закрывались – наступал полумрак, в котором светились зеленые цифры на холодильнике и красные – на плите, тихо гудел кондиционер, разгоняя волны сухого холодного воздуха по пустой и гулкой квартире. Над большой двуспальной кроватью в эркере мелькали картинки на плазменной панели – огромный африканец, полуголый, ленивый, ничем не занятый и сутками глядящий в телевизор, каждый вечер ждал ее здесь. Впрочем, как на последней волне отчаяния подумалось Бритте, он, может, только говорил, что ждал, а кто его знает, где он был все это время.

А Патрик Хелленхаузен, развалившись на заднем сиденье такси, тоже удалялся в вечернюю, расцвеченную редкими рубиновыми огнями темноту – его ждали, вернее, его ждала девушка, которая, впрочем, была не совсем девушка или не совсем еще девушка. Если быть точным, несколько лет назад она была прооперирована, но не до конца – так что получилась девушка с секретом, или, как он любил выражаться, девушка с довеском. И при мысли о ней, или не совсем о ней, но уже и не о нем, а о чем-то сладко и стыдно среднем между этими двумя крайностями, о его длинных стройных ногах, упругой попке, но при этом – о ее бесстыдных одеждах и литой груди, о ее матовой и безукоризненно гладкой коже, но – бесспорно – и о его довеске – от этих мыслей Хелленхаузену перехватывало дыхание, так, что он закашлялся, неудачно сплюнул, лихорадочно зашарил руками в поисках салфетки, чтобы не испортить шарф – и в итоге вытерся листком бумаги с изображением пиджака и норвежского флага.

Райнер Косински, подобно Бритте, возвращался домой на метро – но по другой ветке, и ехать ему было долго. Собственно, Косински была не настоящая его фамилия, это была фамилия его жены, которую он взял для смеха – потому что существовал настоящий Райнер Косински, лесопромышленник, а он как раз придумал кое-какой бизнес – и вот будет здорово, если их начнут путать! Бизнес не заладился, прогорел подчистую, даже фамилия не помогла – но он успел вступить в пару комитетов и, наслаждаясь результатами путаницы, важно в них заседал. Поначалу он даже старался подбирать галстуки и рубашки, но потом бросил это дело – то, что эти господа принимали его настоящую каждодневную одежду за милую эксцентричную выходку, приводило его в тайный безудержный восторг. Циник и анархист, получатель пособия по безработице, Косински с удовлетворением отмечал остановку то одного, то другого немецкого завода, забастовки, появление китайских рабочих и китайских солдат, возведение мечетей и обвал новостроек. Не работать и получать больше денег, чем когда работаешь – прелестно, а вовсе прелестно – наблюдать крах содержащего тебя государства, смотреть, как профессиональные тунеядцы, к которым он причислял и себя, заставляют высокопоставленных крыс метаться в поисках все новых и новых средств для содержания его величества безработного – основного избирателя в этой стране. А плакат – плакат он им сделает… Сфотографирует свою жену в рукавицах, спецовке и с бензопилой в руках, на фоне каких-нибудь пеньков. Эта курица Бритта умрет от восторга. Повесит плакат над кроватью и будет мастурбировать на него каждый вечер.

Самолет Вебера, пропустив вперед китайский транспортник, приземлился в аэропорту Базеля почти ночью. Вебер спешил – да и цветочная лавка была уже закрыта, так что букет он решил купить на следующий день. Черный большой автомобиль по лесным дорогам отвез его в лес, оставил у особняка, отчалил, выхватывая фарами холмики и случайные сплетения ветвей. Дома старый авиапромышленник, как всегда, переоделся, заново расчесал перед зеркалом уже почти полностью белые волосы, по винтовой лесенке спустился в подвал, с каждым шагом отмечая, как исчезает раздражение от бесцельно проведенного дня. Уже практически у входа в обитую черным бархатом камеру, сразу за железной дверью с кодовым замком, ждали его жена и дочь, жена – несколько поодаль, насколько хватало цепи.

– Дорогая, я дома, – сказал он ей с мягкой улыбкой, и она приняла пиджак, встретив с давних пор заведенным вопросом:

– Дорогой, тебе чай или кофе?

– Кофе. С коньяком, – отвечал он, усаживаясь по-домашнему, в рубашке и в жилетке, расслабив галстук и откинувшись в кресле. Здесь был приятный полумрак, мягко-желтый свет лампочек фирмы его отца, отраженный хрустальными подвесками люстры, и нежно-бирюзовый – торшера в зеленом абажуре. Подвески чуть покачивались, встревоженные его грузным движением, синие тени подрагивали – он сонно рассказывал семье о том, как глупо получилось сегодня с заседанием, и жена Кира, которая раньше вслушивалась в эти разговоры с волнением, пытаясь уловить в них какое-то тайное послание, свежий ветер с воли, – теперь просто вежливо кивала и иногда вставляла ничего не значащие вопросы, а для его очаровательной дочки Лили этот рассказ был и вовсе набором звуков, вроде музыки, потому что она, рожденная здесь и никогда не покидавшая бархатной комнаты, не могла себе такое собрание представить, и Вебер про себя тихо радовался тому, что никогда и не сможет. На столе лежала стопка носовых платков, украшенных монограммой Л. В.: Лиля, послушная дочь, заботилась об отце.

– Лиля, поставь, пожалуйста, музыку, – просил он, разморенный кофе, и коньяком, и нежным теплом подвала – молодая девушка с легким поклоном вставала, брала с полки пластинку, протирала, рассматривая на свет, и лунная дорожка пробегала по черным, как вода подземного озера, бороздкам – и вот уже «Парсифаль» приглушенно-торжественно плыл по бархатному подвалу, сонно колеблясь и убаюкивая. Моцарт и Вагнер, Рембрандт и Дюрер – никому из них не требовалось кричать, а тем более убивать, чтобы привлечь слушателей и зрителей к своему искусству. Вебер то засыпал, то просыпался, и ему снился самый счастливый из снов – будто он выходит из дома, опираясь на трость – но вместо леса вокруг видит булыжную мостовую и старую церковь, часы на которой созывают прихожан на службу, а автомобили, больше похожие на кареты, медленно дребезжат по камням, в то время как мужчины, все в пиджаках и жилетках, в шляпах или автомобильных беретах, неторопливо подтягиваются к церкви. А из дома вслед за ним выходит женщина, белая и вся в белом, с длинными волосами, рыжими, как солнечные лучи, светящаяся, светлая мама – и трость в руке оказывается не тростью, а зайчиком, оставленным в подвале во время первой бомбежки Гамбурга.

А пока Вебер засыпал, Дитмар Шульце, еще один член клуба социально ответственных предпринимателей, гнал свой «Фольксваген-Фаэтон» по автобану. Дела его были дрянь как никогда – даже в худшие годы он не мог и подумать о трехмесячной задолженности по зарплате своим сотрудникам. Банкротство нависало за спиной. Раскачивалось, как маятник, плавно набиравший ход и готовый вот-вот ударить. И тогда – все.

Этот чертов клуб нужен был ему только для дружбы со Штееге и еще с фон Анненом, которого он ненавидел, но от поисковиков которого зависело так много.

– Иностранцы, – злобно рычал он в стекло, в черную ночь, на бесконечную черную дорогу, – в моей фирме работают иностранцы, подумать только… Суки! Долбаные суки!

Место, куда ехал Шульце, было тоже клубом, но клубом другого рода – там посетители могли за довольно крупную сумму насладиться так называемым адаптером доктора Блашке, хитрой машиной виртуальной реальности, дающей полную иллюзию присутствия в другом месте, в другом теле, в другом мире. Дитмар торопился туда – он хотел как можно скорее облачиться в фольгированные доспехи, подключиться к проводкам, лечь в специальное кресло-ванну – и очнуться в параллельной реальности, стать молодым белокурым красавцем, почувствовать тяжесть автоматической винтовки и медленно, вдумчиво, терпеливо целясь, перестрелять всех чертовых леваков, всех социально ответственных, всех толерантных, а главное – всех вонючих китаез, которые так безнадежно все испоганили. А возможно, когда-нибудь, если он выберется из этого чертова кризиса, если появятся деньги – он даст доктору Блашке фото Бритты, и добрый доктор оцифрует ее, подселит в волшебный виртуальный мир. Там у Шульце не будет винтовки – ему хватит длинного, в меру острого ножа, чтобы медленно отрезать ей голову.

Представьте человека, у которого первый в жизни секс был со стюардессой. Счастливый, ага. Ну вот, и теперь он всю жизнь хочет только стюардесс. Понимаете – круг его поисков подруги жизни сужается – ему теперь все время придется торчать в аэропортах. А стюардессы не захотят с ним знакомиться. А те, что захотят, – окажутся замужем, или тупыми как бревно, или уж совсем страшными. Короче, ему будет трудно. Нет, скажете вы, но не так же все плохо, он может найти себе красивую не стюардессу, а нормальную девчонку. Ясный пень, тут не поспоришь, большинство так и делает. И вот потом он с этой нормальной девчонкой, его подругой или женой, летит отдыхать в Турцию – а вокруг, в самолете, ходят они: форменные юбки, значки с крылышками, а подруга сидит рядом в кресле, и все, что ему остается, – смотреть на стюардесс глазами побитой собаки. Ну, еще порносайты. Короче, понимаете, чувак хоть и с подругой, но все равно по жизни остается один со своими фантазиями. И это, заметьте, самый простой пример.

Кирилл Яландаев, сотрудник охранного предприятия