Турбина

Когда Вольфганг на высоте пяти тысяч метров принял штурвал «Боинга-747», он опять почувствовал резкую боль в животе, на этот раз такую острую, что невольно дернулся, и вместе с ним дернулась и кабина: сотни стрелок, экранов, светящихся цифр. Перед глазами поплыло. Он на секунду зажмурил глаза, а когда открыл – все было по-прежнему. Огромная махина гудела, мягко спускалась по глиссаде, неожиданным толчком штурвала он не свалил ее в пике или штопор. Вольфганг виновато поглядел на полного капитана с седыми висками, и тот улыбнулся из-под фуражки, давая понять, что он отлично ведет самолет.

Погода была изумительной, невыносимо голубое небо никак не кончалось, лайнер все проваливался в него, прямо на город, который словно плавал на самом дне этой синевы, и капитан обещал показать то, что называется «визуальным заходом». И вот теперь Вольфганг сидел вцепившись в штурвал и чувствовал только, что нехорошо потеет и что новый приступ боли в желудке сейчас согнет его пополам.

– Спасибо, – коротко сказал он, кивая капитану на штурвал.

– Господин Цанг, вы прекрасно ведете самолет, – капитан угодливо улыбнулся, – мы с вами спокойно можем опуститься еще на несколько тысяч футов… А потом я покажу, как заходить на Франкфурт при такой погоде…

– Спасибо, я пойду в салон.

– Как вам угодно. Управление принял, – шутливо улыбнулся капитан.

– Управление отдал, – ответил Вольфганг и, приподнявшись на шатких ногах, направился к овальной дверце кабины.

Дверь хлопнула, появилась вытянувшаяся в струну стюардесса, услужливо отодвинула занавесочку, за ней – салон первого класса. Там практически все свои, команда «Дойче Люфттранспорт» плюс приглашенные журналисты, только впереди – пожилой предприниматель откуда-нибудь из Рура, а в самом конце, рядом со шторкой, ведущей в эконом, неизвестный бритоголовый парень в кожаной куртке беседует с практиканткой Сессилией, к которой Вольфганг приставал прошлой ночью.

Вольфганг оглядел компанию и с внезапной ненавистью сел рядом с пиар-менеджером «Дойче Люфттранспорт» Юргеном, похожим на постаревшего Джона Траволту, и демонстративно отвернулся в проход.

Боль зашевелилась в нем вчера, когда Вольфганг Цанг, недавно назначенный управделами компании, торжественно открывал новый рейс на Москву. Это была его идея – пригласить на него всех этих журналистов, прокатить бесплатно, поселить в пятизвездочной гостинице, показать им ночную Москву – ошеломить, чтобы они разразились благодарственными изумленными статьями в своих блогах.

Вольфганг, поразительно крепкий мужчина для своих пятидесяти, болел всего несколько раз в жизни. И когда в лаундже первого класса, где в восемь утра собиралась его команда и сонные журналисты, он почувствовал первый укол где-то возле желудка, то не обратил на это никакого внимания. Пил кофе, шутил с заспанными неряшливыми газетчиками, облизывался на парадно одетых стюардесс, выстроившихся у резинового рукава. И потом, когда сам стоял там, в кругу все тех же длинноногих форменных красавиц, державших наизготовку подносы с шампанским, по бокалу на пассажира, и целился ножницами в красную ленточку, закрывавшую вход – что-то толкнуло его изнутри, двинуло и начало медленно и остро ныть, будто он перерезал не ленточку, а какой-то свой собственный важный внутренний орган.

Вольфганг посерел и собрал все силы, чтобы не согнуться, – сверкнула вспышка, и улыбка на фотографии получилась мученическая.

«Что-то съел вчера», – подумал он, припоминая поздний ужин в офисе «Дойче Люфттранспорт», где, разливая брют Mercier, он толкал Юргена в плечо и говорил ему:

– Ты не представляешь, какие там должны быть женщины… Русские – они лучшие, они не выходят из дому без двенадцатисантиметровых шпилек, и они по-настоящему любят мужчин. Не то что все эти лесбухи-феминистки, – кивнул он головой на стеклянную стену, за которой молча трудились, убирая со столов, секретарши, и оба довольно заржали.

– Смотри, – ответил Юрген, поднося к его глазам айфон, – новое приложение, «Вызови шлюху», с навигацией. Он видит, где ты, и прямо на карте показывает, какие свободны, сколько метров и как доехать. Приедем в Москву – как думаешь, он там работает? Наверное, зашкалит?

Ели немного, какие-то испанские tapas, вроде не острые, только слегка жирноватые.

«Старею», – вздохнул про себя Вольфганг и, обняв ближайшую к нему стюардессу, заулыбался фотовспышкам.

Самолет над Франкфуртом стало легонько потряхивать, он нехотя замедлялся, распластав по воздуху всю свою механизацию, отчего крыло через иллюминатор выглядело полуразобранным, турбины тихо подвывали. Вольфганг откинул голову на спинку кресла. Голова побаливала, шумела пустотой. Праздник не удался. Он вспомнил кабину боинга, свои две минуты за штурвалом, этот момент, о котором он так мечтал мальчишкой и к которому тот мальчишка, оставшийся навсегда внутри взрослого неугомонного человека, толкал его всю жизнь, – через немецкие компании, авиационный бизнес, через сделки, кресла и кабинеты. И вот теперь, когда пилоты стелются перед ним, когда он мог вдоволь наиграться этой гигантской игрушкой – проклятый живот все испортил. Он тряхнул машину, наверняка испугал пассажиров.

– Трясло вас? – спросил он Юргена, и Юрген, обернувшись, бодро ответил:

– Нет, не трясло совсем.

– Ни разу?

– Ни разу, мягко заходили. Слушай, а та брюнетка, которую я вчера взял, она… знаешь что?

Вольфганг хотел что-то сказать, но почему-то просто устало махнул рукой. Шасси тупым ударом врезались во взлетную полосу Франкфурта, и глухой, басовый, будто подземный гул понесся из-под пола. Вольфганг замер, вслушиваясь в этот грозный звук, который он уже сто раз в своей жизни слышал. Почему сейчас так громко – будто кровь гремит в ушах? Самолет останавливался, тормозил реверсами, тело по инерции рвалось вперед, в животе нехорошо ныло, словно что-то росло, завиваясь… Он подумал, что через полчаса будет стыковочный на Берлин, что там можно будет зайти в кабину и посмотреть из-за штурвала, как выглядит его собственный дом, над которым всегда снижались заходящие на аэропорт Тегель самолеты. Но знал, что не сделает этого. Что-то не задалось с рейсом Москва – Берлин, и он пока не понимал что.

* * *

Вольфганг Цанг был убежденным холостяком, женат был один раз, в молодости и недолго, после чего ошибки этой уже не повторял.

– Посмотри на это все, – говорил он своему давнему младшему другу и теперешнему коллеге Юргену, проводя через коридор в гостиную. Квартира Вольфганга в районе Бельвю была обставлена так, будто в сто квадратных метров площади какой-то неизвестный декоратор попытался засунуть весь Версаль с запасниками и хранилищами. Удивленным гостям открывались натюрморты и пейзажи в золотых рамах, зеркала, канделябры, окна за тяжелыми красными портьерами, кресла в стиле ампир.

– Подумай, разве жена, какая бы она ни была, вытерпела бы такую обстановку? Нет, обязательно устроила бы все по-своему. Зато молодые девки, когда их притаскиваешь сюда, начинают часто дышать уже на пороге. И тут-то, – Вольфганг довольно потирал руки, – ты и берешь ее…

Они с Юргеном ржали, и Юрген, самодовольно пригладив свои длинные, почти без седины волосы, говорил:

– Ну ты же старый, Вольф, тебе все это надо… Мне – пока нет…

– Я тебя еще хоронить приду, дурак! – отвечал мальчишка внутри Вольфганга. – Послушай лучше, я тут набрел на одно эскорт-агентство, и там есть одна девочка из Польши…

Берлин встретил забастовкой персонала – вещей ждали почти час, а таксистом, который вез домой Вольфганга, оказался китаец, который с трудом понимал по-немецки. Вернувшись, Вольфганг впервые за много лет плохо спал в своей квартире. Ломаные, причудливые силуэты ампирной мебели казались страшными, словно края какой-то подземной дыры, из которой слышался глухой басовый гул – тот самый, что так поразил его при посадке. А потом казалось, будто дыра растет в желудке – боль то пряталась, то вдруг снова появлялась. Летняя ночь за окном разговаривала тревожными голосами, а во сне виделся с невыносимой скоростью бегущий неон московских реклам, сотни и сотни слов, написанных непонятным шрифтом, и только два слова появлялись, выведенные строгой латиницей, но какие – Вольфганг не смог разобрать.

Проснулся он поздно, жмурясь на яркое солнце, бившее в щель между портьерами, в теле была усталость, живот все еще болел. Он подумал, что ничего не ел со вчерашнего утра, хотя есть не хотелось до сих пор. Пить хотелось очень – на кухне он прямо из горлышка прикончил полбутылки «Сан-Пеллегрино» и, не принимая душ, влез в костюм от Бриони и неверными шагами спустился вниз, к стоянке такси.

На работе ему впервые бросилось в глаза, как все изображают деятельность. Придумывались новые невероятные рейсы, новые стратегии борьбы с конкурентами, новые акции и рекламные кампании – бездарные, никому не нужные, пустые.

Просто если они ничего не будут делать, их придется уволить, – выросла неожиданно ясная мысль, – а делать в этой фирме ничего особенно не надо…

Деятельнее всех был Юрген – он то и дело врывался в кабинет, усаживался в кресло, перекладывал бумаги, говорил что-то о резонансе в прессе.

– Ах да, вот еще что, – вспоминал он, покачивая ногой, – помнишь, мы на кино деньги давали? Ну фильм, где все время летают на самолетах, на наших?

– Ну да, что-то было такое, – ответил Вольфганг, хотя припоминал все очень смутно. Кажется, у этого фильма была продюсерша, немолодая, но очень эффектная женщина с огромным бюстом, с которой Вольфганг, тогда еще заместитель отошедшего от дел Вебера, был старомодно учтив и спонсорство ей пробил.

– Тебя приглашают, персонально, сегодня вечером. Очень ждут. Пойди, посмотри кино, пожми ручки… Познакомишься с актрисами…

– Вечером, сегодня… вроде не собирался, – лениво отвечал Вольфганг, но вдруг вспомнил свою ночную квартиру и решил, что, может, стоит пойти.

– Знаешь, кто там еще спонсор? – Юрген усмехнулся своей тошнотворно-сладкой улыбочкой. – Alice, телефонная компания… И там будет сама Элис, их модель. Ну знаешь, такая… которая на всех рекламах…

Под смех Юргена Вольфганг вспоминал, как мчался в такси по вечернему Берлину в кинотеатр. Над улицей, по которой он ехал, как арка, стоял гигантский рекламный щит компании Alice, с той самой моделью. Она была в босоножках и короткой юбке, глуповатая, но смазливая улыбчивая блондинка. Машины проносились под ее юбкой, и точно под ней Вольфганг, невольно задрав голову, увидел металлические распорки, уродливые леса, сверкнувшие тусклой ржавчиной в свете фар. Водитель-китаец ехал, склонившись к приборной панели, будто колдовал там, и на фоне огней казался черной безмолвной тенью.

Когда Вольфганг зашел в кинотеатр, фильм как раз начинался. Приглашенные, держа невесомые бокалы с шампанским, в которых тонкими ниточками вились пузырьки, все еще заходили в зал. Элис он среди них не нашел, хотя узнал одного из топ-менеджеров компании, с которым когда-то встречался по теперь уже забытому делу.

«Неравнозначная замена», – подумал Вольфганг и смерил взглядом ассистенток, державших подносы с шампанским. Длинноногие блондинки – каждая вполне могла бы быть Элис…

Он сел на задний ряд, не хотел, чтобы его заметили, – но продюсерша, говорившая у освещенного экрана вступительное слово, выцепила его хищным взглядом и громко произнесла в микрофон слова благодарности. Пришлось встать, помахать ручкой, согнуться в полупоклоне, сесть – и потом уговаривать себя, что согнулся артистично, непринужденно, а не потому, что в животе опять ожила эта дрянь.

Фильм был хороший, но в общем неинтересный – что-то про Германию и Турцию, про постоянно перемещавшихся или просто бегавших туда-сюда людей, которых время от времени убивали, – тогда следующим кадром шел гроб, спускавшийся на транспортере из темного грузового люка самолета. Как и указано было в спонсорском соглашении, оператор прилежно давал общий план, обходил самолет полукругом – гроб оказывался на заднем плане, а на переднем – сияющее хвостовое оперение с логотипом «Дойче Люфттранспорт».

– Идиоты! – стиснул зубы Вольфганг и вдруг понял, что сердится не на подрыв имиджа родной компании, а именно на эти гробы, на то, как они, черные и тяжелые, безразлично опускаются на землю, в летнем зное, в солнечных бликах… Он захотел встать и выйти – но вовремя заметил, что продюсерша смотрит на него, и остался.

Свет загорелся, приглашенные сдержанно похлопали, режиссер собирался сказать что-то еще, но, почувствовав неуместность, просто пригласил всех в фойе, на неофициальную часть.

У самого выхода из зала подошла продюсерша, Вольфганг взял ее под руку, они вместе направились в красивый, в стиле двадцатых годов, вестибюль кинотеатра, где был устроен импровизированный бар и ловкие молодые люди наливали гостям напитки.

– Мы очень рады, что работаем именно с вами, – продюсерша легонько трогала Вольфганга за пиджак, порхала костлявыми пальцами, на которых громоздилось слишком много золота. – Ваши самолеты самые красивые, самые благородные… Они очень дополнили наш фильм.

– Я тоже рад, – отвечал рассеянно Вольфганг, – только я не совсем понял, о чем он.

Продюсерша принялась объяснять, Вольфганг кивал, с удивлением понимая, что ему противна эта женщина, ее заискивание, ее огромная грудь, ее густо намазанное косметикой лицо и немолодая, словно жеваная шея.

– Разные народы должны жить в мире и согласии… Вы что пьете? – спросила она, принимая из рук бармена вычурный, с зонтиками и горой фруктов сверху, коктейль.

Вольфганг, повернувшись к официанту, попросил двойной коньяк.

Уже допивая, вдруг заметил в толпе знакомое лицо. Девушка в туфлях с закругленными носками, в черном платье с белым воротником, с вуалеткой, под которой, словно пойманные, бились длинные ресницы, – он откуда-то знал ее. Вольфганг одним махом допил остатки коньяка и вспомнил, что это девушка из эскорт-агентства, которую он несколько раз вызывал к себе на квартиру, полька – она приходила с сумочкой, полной изящных игрушек – плеток, наручников, повязок на глаза…

Он шагнул в ее сторону, и она, повернувшись и увидев его, дернулась, отпрянула. Но Вольфганг уже махнул рукой, встретился с ее взглядом, неожиданно колючим из-под мягких ресниц.

– Привет! И ты здесь… надо же…

– Привет, – ответила она неохотно, и сейчас же рядом с ней оказался темноволосый парень.

– Это Рафал, мой друг. Он режиссер, а для этого фильма делал монтаж, – представила она поспешно.

Рафал был молод, идеально выбрит, с блестевшими гелем волосами. Он был в черной рубашке с запонками, в пиджаке из недорогих, который тем не менее ладно сидел на его стройной фигуре.

«Молодость», – подумал Вольфганг со смутным сожалением и протянул руку, которую режиссер не сразу пожал. А пожав, обнял свою девушку за плечи и увел ее в сторону, где беседовала кучка молодых киношников.

Вольфганг пожал плечами и направился к бару, где взял еще один коньяк. Тепло разлилось по всему телу, и впервые за этот день он ощутил спокойствие. Люди вокруг передвигались, разговаривали, женщины шумели платьями, мужчины подносили зажигалки к сигаретам и смеялись – все было уютно и мило. А главное – боль ушла, живот сладко молчал.

«Ну и слава богу, а то напридумывал чего-то», – сказал себе Вольфганг, приканчивая третий коньяк и заказывая четвертый. Опьянел он быстро и снова разговаривал с продюсершей уже благодушно, даже рассказал ей анекдот про большую грудь, показывая все жестами, и пару раз, в виде демонстрации, дотронувшись до ее бюста. Женщина изобразила возмущение, но, кажется, не обиделась.

Были еще турецкий консул и русский журналист, с которым все, в том числе и Вольфганг, выпили водки. Потом все курили, а Вольфганг сказал, что бросил. Он и правда бросил уже много лет назад, но вдруг, при виде дымящихся в пальцах сигарет, ему тоже захотелось покурить. Хмельные мысли путались, он не мог понять, как он будет курить, а тем более просить сигарету, если только что сказал, что бросил.

«Пойду на улицу», – решил он и, покачиваясь, направился к двери.

В летней прохладе, провожая тусклым взглядом проезжающие машины, стоял этот польский режиссер, Рафал, и отрешенно курил.

«Молодость», – снова пьяно подумал Вольфганг, чему-то обрадовавшись. Ему хотелось сказать ему что-нибудь такое, помочь советом, ободрить…

– Не угостите сигаретой? – немного несвязно произнес он, и режиссер не глядя вытащил пачку с зажигалкой и протянул.

– Фильм… понравился? – безучастно спросил он. – Я его монтировал. Понравился?

– Да… да… Только… о чем он все-таки?

Режиссер не ответил – он глядел куда-то мимо и, казалось, сильно сжимал зубы.

– Где же твоя девушка? – спросил Вольфганг, прикуривая.

– Девушка внутри, – ответил режиссер, и тут Вольфганг подумал, что ведь она, возможно, обманывает режиссера, что тот ничего не знает. «Бедный парень», – подумалось вдруг, и он заговорил заплетающимся языком:

– Ты с ней… с девушкой этой, поосторожнее… Она знаешь какая… Знаешь, что делает… – И осекся, потому что режиссер повернулся и посмотрел на него. Глаза были уже не мутные – а бездонно черные, две ямы, и на молодом остром лице, в углах побелевших сжатых губ, читалась бешеная ненависть.

– Я знаю какая. Я даже знаю, откуда это вам известно… Вы нехорошо выглядите, – заметил он с удовлетворением, – очень нехорошо…

И как только он это произнес, Вольфганг снова почувствовал, как растет и болит внутри него что-то чужеродное. И вдруг понял, что все это время оно никуда не девалось, было там, просто алкоголь притупил чувства.

– Ну да вот… болит… – махнул Вольфганг свободной рукой, очертив дугу где-то в районе живота.

– Это хорошо, что болит. Вы умрете, – режиссер смотрел на него в упор, и в черных глазах читалось презрение, – мучительно умрете. И на свете будет одним извращенцем меньше.

Вольфганг затянулся сигаретой, потом, не в силах выдержать взгляд молодого режиссера, еще и еще… И вдруг в желудке что-то поднялось, заклубилось, стальная пружина словно сжалась и разжалась, полоснув по стенкам. Вольфганг качнулся, бросил сигарету и, зажимая рот, побежал в туалет. В туалете он рухнул на пол рядом с унитазом, и его вывернуло пахнущей коньяком жидкостью, так, что в желудке что-то екнуло и сжалось.

– Черт, не ел ничего, – бормотал Вольфганг, и новый, а потом еще и еще позыв накатывал, его очень громко тошнило, возможно, всем посетителям туалета было это слышно. – Щенок, сопляк, будет мне сказки рассказывать! – ругался он, вспоминая режиссера. – Нашелся тоже… борец за правду…

Коньяк уже давно весь вышел, пошла желчь, внутри схватывало, при каждом позыве он сгибался и корчился, будто кто-то бил под дых. Просветами становилось лучше, Вольфганг успокаивался, пытался распрямиться – но волна накатывала снова.

– Дерьмо, – методично ругался Вольфганг, – дерьмо, дерьмо, дерьмо!

Потом его вдруг вывернуло с какой-то особой силой, он поднял голову, и вокруг все поплыло – в унитазе была черная венозная кровь с какими-то комками, кровь была и на пиджаке Brioni, и осталась на руке, когда он провел по подбородку. Из последних сил Вольфганг рванулся к двери, открыл ее и упал. Снаружи стоял турецкий консул, видимо уже давно прислушивавшийся к происходившему за стенкой.

– Врача! – хрипло попросил Вольфганг, теряя сознание. – Вызовите врача!

* * *

Он очнулся ранним утром в больнице «Шарите», которую ему уже не суждено было покинуть. Главврач собственной персоной пришел, спросил о том, что произошло, потребовал подробно описать характер болей. Потом повезли на гастроскопию – на каталке, коридорами и подвалами, где по потолку тянулись сырые трубы. В процедурном кабинете давали наркоз, мир вокруг с тихим звоном выключался, включался снова в отдельной палате, где он вроде проснулся, вроде даже звонил по телефону в свою компанию и отдавал распоряжения, но потом, поспав и проснувшись еще раз, не помнил какие.

Появлялся врач, говорил, что надо взять ткани на анализ и что для этого придется перенести небольшую полостную операцию.

– Не волнуйтесь, совсем ерундовая, легче, чем аппендицит, – улыбнулся врач.

– Нет, я не про операцию… Почему ткань? Вы что-то подозреваете?

– Подозреваем, что желудок ваш в большом расстройстве от нервов и перегрузки, – улыбался врач, чем-то напоминая пилота в боинге, который Вольфганг заводил на посадку, – но проверить надо… Не волнуйтесь, пожалуйста, не волнуйтесь.

Его опять увозили на каталке, он опять, уже более послушно и обреченно, отдавался в чужие руки, плыл по несчетным коридорам. Его завезли в лифт вместе со старой женщиной, по голосу лет восьмидесяти, которая изучала руки катавших ее санитаров.

– Вот у вас хорошие руки, руки рабочего… Вы, наверное, умеете мастерить… Я люблю мужчин с такими руками… Мой отец, знаете, был слесарем…

Вольфганг закрывал глаза, представлял себе слесаря, отца этой ветхой старухи, у которого наверняка при Гитлере была аккуратная лавочка в каком-нибудь Ростоке, он обливался по утрам холодной водой, состоял в спортклубе, а на двери его лавки висела знаменитая памятка: «Wann ist das Geschäft rein arisch?»

После процедуры и пробуждения от наркоза потянулись ряды посетителей – приходил Юрген с громадным букетом и открыткой «от совета директоров», пришла практикантка, Сессилия, которую Юрген потом уволил, приходили люди из German Wings, из Alitalia. Пришла бывшая жена, которую Вольфганг последний раз видел десять лет назад – она сидела рядом, сочувственно расспрашивала, рассказывала о своих детях от второго мужа – и видно было, что она хочет помочь, но не готова впустить в свою здоровую и полную радости жизнь больного.

Боль не проходила – днем ее глушили таблетками, телевизором, прогулками и болтовней с гостями, – ночью она подкрадывалась, сжимала в тисках, колола длинной холодной иглой, и постоянно шумело в ушах, гудело, будто сотни самолетных колес бежали по земле. Вольфганг просыпался, задыхаясь, словно боролся со змеей, и лежал, пытаясь то обмануть, то заговорить боль. Гости ходить перестали, пошли открытки. Через неделю кончились и они. Букеты увядающих цветов стояли в углу его палаты, и никто не посылал новых.

Зато с каждым днем становилось все тяжелее ходить. Встать с постели, дойти до коридора – чтобы там упасть на первый подвернувшийся диван, часто дыша, как после долгого подъема в гору. В первый раз, когда санитары предложили свозить его на прогулку в коляске, Вольфганг с негодованием отказался. Через неделю, когда он упал у входа в корпус и уже не смог встать, он вспомнил предложение санитара и смущенно попросил все-таки вывезти его.

Живешь, хватаешься за повседневные мелочи – бритье, обед и ужин, звонки на фирму, просмотр прессы, электронной почты. Составляешь бумаги, чувствуешь свое участие в жизни. Изгоняешь боль, не давая ей победить, – а боль изгоняет тебя и все равно побеждает.

Ему начали колоть сильные обезболивающие, дурманящие голову, заставляющие мозг точно плавать в теплой воде. В таком состоянии уже трудно было следить за делами на фирме, они рассыпались, размывались.

Пару раз он позвонил Юргену, замещавшему его на работе, попросил прийти. Юрген вежливо, но решительно отказался.

– Дел невпроворот, старина… Как ты это все успевал, не понимаю… трудное наследство, – сказал тот и неловко замолчал, понимая, что употребил слово не к месту, – в общем, увидимся… Тебя же, наверное, выпишут скоро.

– Юрген, не надо со мной как с маленьким, – грустно отозвался Вольфганг, – ты знаешь диагноз.

– С таким диагнозом люди живут до старости, Вольф, – хихикал Юрген. – Помнишь, ты меня хоронить собирался? Еще похоронишь… Кстати, слушай, ты мне про агентство рассказывал и про девочку из Польши… Которая из них, не скажешь?.. А то – мне скоро в командировку…

Тошнота взвилась столбом, голова тяжело закружилась. Юрген сейчас сидел в его кабинете, примерял на себя его место, обстоятельно планировал командировку, как когда-то сам Вольфганг. Вольфганг сбросил вызов, позвал санитара, попросил спустить в сад. И в саду, под тихий шум деревьев, давил, давил в себе боль и омерзение от этого звонка, от этой картинки, от того, как просто и гадко все выглядело со стороны. За стеной сада шумел Берлин, молодые сильные голоса кричали что-то, ездили машины. Часто пролетали самолеты, иногда он даже различал свою эмблему. Он провожал глазами, пытался думать об огромных лайнерах с нежностью, как о детях, но ощущал приступ злобы к ним – огромным железкам, которые так равнодушно поглотили всю его жизнь.

Совсем рядом, в нескольких шагах, к воротам приема подъехала карета скорой, из двери со стуком опустили каталку, на которой в белых простынях можно было различить загорелое лицо девушки лет двадцати пяти, с длинными разметавшимися светлыми волосами, с сережкой в тонком точеном носу и тремя в ухе…

«Девушка», – привычно подумал Вольфганг и понял, что никаких похабных мыслей, которые всегда приходили ему в голову при виде молодого мяса, сейчас не появляется. Что такое? Потому что у девушки закрыты глаза и безвольно перекатывается от толчков голова на подушке? Потому что ей, молодой и красивой, может быть так же больно, как и ему? Потому что она могла бы быть его дочерью? «– Это не самое страшное, если нет детей. Страшнее видеть, как они будут все реже приходить к тебе в больницу, пропускать посещения, не захотят связываться с больным и обреченным. Все правильно», – думал он, а ночами просыпался в слезах, закрывался подушкой, стараясь спастись от боли и подземного гула.

Все вокруг врали, в разговорах желали выздоровления, обещали увидеться через месяц, через год, про себя зная, что он не проживет ни года, ни месяца.

«А может, проживу», – думал он, и казалось вдруг, что боль отступила, что сил стало немного больше…

Ночью попытался подняться и упал. Встать не смог, лежал, одуревший от лекарств, в своей пустой палате, в перекрестье теней от стула и стола, сжавшись в комок, подвывая от бессилия, от жалости к себе, от страха. С этой ночи Вольфганг уже не вставал с постели.

Мысль о Еве, польской девушке по вызову, пришла как-то днем, когда особенно радостно светило за окнами солнце. С Юргеном соединять перестали уже несколько дней назад, секретарша вежливо записывала его пожелания или делала вид, что записывает. Мобильный тоже не отвечал. Ева, изящная, нежная девушка в туфельках с закругленными носками, начала появляться в мутной от лекарств голове. Он попытался написать ей письмо, но что-то не задалось, в самой его середине нахлынула, размыла все перед глазами муть, а горечь от того, что он сидит у компьютера, ему пятьдесят лет и ему некому написать, кроме этой совершенно случайной в жизни девчонки, стала непреодолимой. Веки тяжело захлопнулись, а когда открылись – оказалось, что у компьютера разрядилась батарея.

Ночью вместе с болью поднимался холод. Иголочки начинали колоть отнимающиеся руки и ноги, большая игла впивалась в живот, пусто и до крика страшно было вокруг, Вольфганг пытался перевернуться, не мог, начинал тыкать во все кнопки рядом с кроватью, пока не приходил санитар и не переворачивал его.

В то утро, когда наконец решился позвонить Еве, он проснулся с ясной головой – молодая медсестра забыла поставить на ночь укол. С трудом приподнявшись, снова упав на подушки в приступе бессилия, схватился за свой айфон, силясь удержаться, чтобы не разжать кисть. Поднес к глазам, не узнавая худых желтых пальцев, ткнул в панель. Четыреста восемьдесят один номер. Докрутить, тыкая слабеющей рукой в кнопку, от А до Е – будто перейти огромное поле, бесконечный зал, полный ненужных, необязательных, случайных людей. Нажал, поднес к уху и сквозь начинающую рвать нижнюю часть тела боль услышал безразличные гудки, затем щелчок и тихий нежный голос: «Алло!»

– Ева, – проговорил он, не узнавая своего голоса, и на том конце так же нежно ответили:

– Привет, Вольфганг! Как дела?

– Ева, дела не очень… дела плохо… Я болен. В больнице. У меня плохой диагноз. – Он остановился, чтобы перевести дыхание, и продолжал, с трудом выталкивая слова. – Ева, я не знаю, сколько мне осталось жить. Поговори со мной…

Тишина повисла на другом конце, трубка шуршала, впитывая тяжелое дыхание Вольфганга.

– Ева! – снова позвал он.

– Я не знаю, что говорить, – все так же тихо, с той же интонацией ответила трубка. – Мне очень жалко тебя. Я не могу сейчас говорить. Я позвоню тебе позже.

Рука описала безвольную кривую, укладывая телефон на живот, и внутри вдруг опять страшная холодная игла продернула все тело насквозь, красное вспыхнуло перед глазами – и он опять стал падать куда-то, и дрожащий подземный гул, звук бегущих по земле колес нарастал, ревел в ушах. Рук и ног больше не было – крохотные льдинки кололи у плеч, у икр, хватали за сердце, лед обнимал тело, страшный земляной холод, а в ушах гудело, ревело…

– Земля, – повторял он бессмысленно, и перед глазами послушно вставало воспоминание – открытая яма в земле, котлован, освещенный тусклыми фонарями, экскаваторы на дне, и рев, низкий гул, будто эта огромная яма звала его к себе.

Лица врачей появлялись откуда-то сверху, плыли, кружились, потом виделась рука с айфоном, то ли врача, то ли собственная. Рука нажимала «повторить вызов», далеко-далеко слышались гудки, затем вежливый автоответчик сообщал, что абонент недоступен. И снова льдинки, цепенящий холод, тяжелое дыхание и гул – совсем близко…

Иногда откуда-то появлялось лицо Евы под вуалеткой, и даже смутно вспоминался вечер с кинопоказом и молодой режиссер, пожелавший ему смерти.

– Щенок, – сказал было Вольфганг, но все смешалось, снова поехало неизвестно куда, а в ненавидящих глазах режиссера была боль, боль оттого, что любил.

Молодость… Любить – ненавидеть, ненавидеть – любить…

«Фильм, – вспоминал он, – там показывали фильм… О чем же он был… о чем?» И вдруг на короткую секунду представился не фильм, а вся жизнь – вереницей бессвязных сцен, переплетением сырых труб, механизмом сложным, путаным и бесполезным. О чем был фильм… О чем?..

На третий день, ранним утром, в голове вдруг что-то лопнуло, гул осел и прекратился, кончилось мелькание перед глазами, стало белым потолком, серым утренним светом, прозрачным пустынным воздухом.

Вольфганг очнулся, почувствовав себя как бы висящим над кроватью, ни с чем не связанным. Что-то внутри, что еще осталось от него, что теплилось и билось, не узнавало своего притихшего, скукоженного тела, этого мешка опавшей кожи с замерзшими в лед руками и ногами.

«Умер!» – дернулась хрустальная легкая мысль, и вслед за ней какое-то усилие воли пробежало по мышцам, повернуло чужую голову, и чужое тело прорезала слепящая боль – своя, родная.

– Больно, – прошептал Вольфганг. – Значит, жив. Больно…

С внезапной ясностью вспомнился день открытия рейса, самолет, тяжесть штурвала, улыбчивый капитан, ряды приборов, бескрайнее небо в лобовом остеклении…

«Автопилот, – подумал вдруг Вольфганг, – он не снял с автопилота, а я решил, что управляю…»

Чужая рука дрогнула, поднесла к глазам какой-то предмет. Телефон, приложение «Вызови шлюху» с картой на экране. И одна непринятая эсэмэс.

Прозрачный, неживой палец нащупал кнопку, текст открылся.

«Вольфганг, я не верю тебе. Мой папа умер от рака и до последнего часа не говорил тех пошлостей, которые говорил ты. Ты выпендриваешься, хочешь, чтобы я тебя пожалела. Пока. Ева».

Телефон опустился, и чья-то рука уже не двигалась. Чья-то голова закатилась назад, на подушку, боль снова сжала остатки внутренностей в цепких когтях, и небывалая, невыносимая усталость накатилась, и так тяжело было держать веки поднятыми.

– Устал, – сказал Вольфганг, веки послушно рухнули, и на лицо как будто опустился черный прохладный бархат.

«Десять… Девять… Семь… Пять… – думал Вольфганг, лежа под черным бархатом, – досчитаю до ноля – и все».

И он доходил до ноля, снова и снова, но ничего не менялось – только далеко нарастало гудение.

«Что я здесь делаю?» – подумал он вдруг и резко открыл уже свои глаза.

Бархат не исчез, только колыхался и на ощупь казался занавесом. Он отошел на твердых, уже своих ногах – занавес в сумеречном зале колыхался под ветром, за ним что-то привычно гудело, а сбоку стояла Ева в черном платье с белым воротником и в туфлях с закругленными носками.

– Ева! – позвал он гулким голосом. – Ева, то, что ты написала, – это ведь неправда? Это ты для своего парня, для Рафала? Потому что он не знает, да?

– Конечно, – тихо и нежно ответила Ева, пушистые ресницы вспорхнули, глаза смотрели уже не колюче, а бесконечно печально.

– Ева, ты ведь не такая… Не жестокая. Ты ведь не оставишь меня?

– Конечно, – отвечала она, и только гудение за бархатным занавесом нарастало тревожно, прорываясь отовсюду и колебля пол.

Он вспомнил еще что-то, хотел промолчать, но все-таки решился.

– Ева, – глухо проговорил он, – я не хотел говорить о тебе плохо. Я не хотел вообще говорить о тебе, с Юргеном, с друзьями, с кем бы то ни было… Но так получалось, не знаю почему. Мне казалось, так будет весело, легко, так будет не больно. Но больно все равно, Ева, – ты от нее не уйдешь, она настигнет тебя. Прости меня, Ева! И за себя, и за всех – прости…

– Конечно, – сказала Ева.

– Это ведь маска, Ева… То, что ты носишь, – маска… Сними ее, – попросил Вольфганг и шагнул вперед.

– Конечно, – тихо ответила Ева, быстро схватившись рукой в черной перчатке за лицо и, содрав, как полусырую яичницу, кожу, тоже шагнула вперед.

Под маской был Юрген, он скалился, выпучивал ледяные синие глаза и хохотал, растягивая красный рот. Все еще хохоча, он прыгнул в сторону, рванул какой-то рычаг и скрылся. Гудение стало воем, бархатный занавес хлопнул под ветром и начал расходиться, открывая огромное, круглое и блестящее. Мягкой волной Вольфганга потянуло туда, знакомый вой стал расти и подниматься – огромная самолетная турбина черной дырой ревела перед ним, затягивая в себя. Ножи тускло поблескивающих лопастей резали воздух, поднимали ветер и холод, и, увлекаемый внутрь, Вольфганг понял, что там, за этими рубящими лопастями, нет ничего, там только вечный холод и вечная пустота. Его подняло в воздух и на секунду развернуло – перед глазами побежал неон, вывески на неизвестном языке, все прокрутилось мгновенным калейдоскопом, и в центре на секунду синими светящимися буквами вспыхнуло знакомое слово «Дойче Люфттранспорт». Потом щека тронула холодный металл, и свет с мокрым хрустом выключился навсегда.

Манеры любого человека странны, естественными кажутся только собственные. Все мы можем сколько угодно пытаться быть объективными, но все равно всегда исходим из себя. Наш маленький мир, в котором мы обитаем и который, как невидимое облачко, носим с собой, – святой и правильный, а мир окружающих людей относительно него – безнадежно неверен. Любое вторжение извне отдается в нас болью, дискомфортом – и оттого мы с таким удовольствием закрываем двери, вешая снаружи табличку «Do not disturb». Оттого мы так любим социальные сети, в которых чужой допускается в твой мир на твоих правилах и только до тех границ, которые ты сам ему определил, иначе щелк – и его больше нет.

Но на улице – на улице ты их не выключишь просто так, не закроешь окошко, не отправишь в бан – и остается думать о них, обитателях таких же невидимых оболочек, как у тебя, в каждой из которых – правильный мир, и стараться по возможности не входить с ними в соприкосновение.

Вальтер фон Аннен, совладелец интернет-сервисов