Касабланка

– Ну, и что у вас опять случилось? – спрашивала Ева, сидя за столиком в кафе на Савиньи-платц, поправляя светлые волосы, которые перед выходом она два часа накручивала на бигуди, фиксировала муссами, укладывала особыми заколками, чтобы выглядеть героиней классического черно-белого кино.

И Сессилия, полноватая, по-спортивному одетая девушка, сидящая напротив, отвечала:

– Понимаешь, мы с этим кретином ездили в Касабланку.

Кретином назывался художник, американец Дэниел, которого знакомые звали просто Дэн и с которым Сессилия встречалась уже много лет. Это он познакомил двух девушек, и именно Еву Сессилия почему-то выбрала, чтобы плакать у нее на плече всякий раз, когда что-то случалось.

А случалось постоянно – трудно себе было представить более непохожих друг на друга людей, чем Сессилия и Дэн.

Дэн, с бритой башкой, в кожаной куртке и док-мартенсах на высокой шнуровке, завис в Берлине случайно. Он делал то, что у современной глобальной молодежи называется «путешествием по Европе» – шатался из хостела в хостел, по три дня на каждую столицу. В Берлине у него кончились деньги. Дэн устроился рецепционистом в тот же хостел, в котором жил, – потом снял квартиру и начал писать картины.

Вся квартира Дэна была уставлена холстами с одним и тем же мотивом – изображением немецкого герба, схематического квадратного орла, к которому вполне подошел бы слоган шоколада Ritter Sport – «Quadratisch, praktisch, gut». Полотна были метр на метр, два на два, одно даже шириной в четыре метра – с несколькими десятками маленьких орлов на белом фоне. В Германии картины успеха не имели.

Пока Дэн рисовал, Сессилия изучала экономику и проходила практику в компании «Дойче Люфттранспорт». Она была девушкой правильной и старательной и старалась не обижаться, когда руководители маркетингового отдела «Дойче Люфт-транспорт Ост» говорили в ее присутствии:

– Правда в том, что практиканты в больших компаниях – это рабы. Узаконенная форма рабства. Они делают все, что мы говорим, и ничего за это не получают.

Так одному из рабовладельцев маркетингового отдела пришла в голову идея специальной акции, приуроченной к запуску прямого рейса Берлин – Москва. Он решил собрать журналистов всех известных изданий и прокатить новым рейсом в Москву – на один день, но со всеми удобствами. Первым классом, с проживанием в пятизвездочном отеле и небольшой культурной программой. Сессилия должна была сделать всю подготовительную работу, обзвонить журналистов, зарезервировать номера, а в качестве приза – могла сама полететь в Москву.

Об этой поездке Сессилия потом рассказывала Еве, а Ева кивала и понимающе улыбалась – она-то хорошо знала, как обычно бывает. Сессилия не знала.

Управленцы «Дойче Люфттранспорт» вели себя в Москве как школьники на экскурсии. Огромный чужой город, показавшийся дикой смесью Гонконга и Лас-Вегаса, почему-то располагал к мысли о вседозволенности.

Вся компания вместе с журналистами посетила парк Горького, и Вольфганг, глава пиар-отдела, был ужасно разочарован, увидев, что это совсем не похоже на знаменитый фильм. К вечеру, после церемонного обеда в гостинице, журналисты разошлись по номерам, а веселая компания авиапромышленников пошла разведывать ночную жизнь Москвы. К двенадцати топ-менеджмент, пьяный и шумный, как гуси на выгоне, сидел в клубе, по которому сонно передвигались густо накрашенные девушки на высоченных каблуках и в откровенных платьях. Девушки ловили на себе взгляды мужчин и, если взгляд задерживался на них дольше нескольких секунд, подсаживались за столик.

– Русские женщины потрясающие! – кричал Вольфганг. – Вы когда-нибудь видели, чтобы немка так выглядела? Они совсем не думают о том, чтобы выглядеть женственно… – При этом он не забывал хватать Сессилию сначала за руку, потом за коленку и периодически целовать ее в шею. Впрочем, скоро он понял, что ему ничего не светит, и, сняв в банкомате деньги с корпоративной кредитки, остановил на одной из девушек долгий взгляд.

– В Москве русские раньше так ездили по центру, на извозчиках, с девушками и шампанским, – рассказала Ева Сессилии, слегка усмехнувшись.

Видимо, что-то подобное осталось в городе до сих пор, во всех этих огнях, широких улицах, в воздухе – компания из «Дойче Люфттранспорт Ост» возвращалась в гостиницу на такси, девушки в ярких платьях сидели на коленях. А Сессилия всю оставшуюся ночь просидела в лобби отеля с одним журналистом. Грустным взглядом проводив веселящихся директоров, тот заговорил о вкусе и чувстве меры. Сессилия поддерживала разговор и думала – а что если бы у этого журналиста, который тут ест и пьет по приглашению, было столько собственных денег? В какой-то момент она просто спросила его об этом.

– О, если бы у меня была такая потребность, я бы вызвал девушку себе в номер. Без всего этого балагана…

Сессилия замолчала и молчала все утро, пока похмельная компания завтракала, ехала в аэропорт, проходила контроль. Вольфганга у рамки металлодетектора обыскивала женщина-пограничник, он довольно хихикал и спрашивал, нельзя ли пройти через рамку еще раз.

Салон первого класса, как и на пути в Москву, был практически пуст – в первом ряду летел скучного вида мужчина в очках и с бородкой, в поношенной куртке. Сессилия села одна, подальше от всей компании, и готовилась лететь в одиночестве, спать, читать – но рядом на сиденье бухнулся молодой парень, бритый, в док-мартенсах и кожаной куртке. Сессилия подумала даже, что пассажиры первого класса никак не выглядят таковыми… Парень откинулся на спинку, закатил мутные глаза – кажется, ему тоже было плохо. Полистал газету, отложил. Со стюардессой говорил по-английски, заказал джин с тоником. Получив, посмотрел на Сессилию, поднял бокал к глазам, словно чокаясь.

– Что вы делали в Москве? – спросила она потом, на высоте, когда самолет сонно пробирался над облаками, глотая положенное количество километров.

– Пил, – ответил парень, – гулял. Видите ли, какой-то московский идиот купил мою картину…

По окончании практики Сессилию не взяли на работу в «Дойче Люфттранспорт».

* * *

– И что Касабланка? – спрашивала Ева, отпивая из бокала белое вино. – Вы, кажется, ездили туда?

– Ну да, – отвечала Сессилия.

– Это в Испании?

– Если бы, – вздохнула Сессилия. – Мне кажется, Дэн тоже думал, что в Испании. Это Марокко, Африка.

– О боже!

– Ты не подумай, я очень уважаю дальние страны, традиции… Просто – мне там было неуютно… Мы собрались туда, хотя у Дэна совсем не было денег.

– Погоди, он же продавал картины…

– Так когда это было! – снова вздохнула Сессилия. – И потом, за сколько он их продал? Даже ту, московскую: тысяч двадцать – двадцать пять, я думаю.

Ева снова сделала глоток, посмотрела на свои туфельки – с круглыми носками, на каблуке, с блестящей застежкой – стилизация под шестидесятые. Рядом под столом располагались ноги Сессилии, обутые в белые кроссовки Nike air.

– Я очень хотела посмотреть Касабланку. Другая страна, у моря. И потом – просто хотелось побывать там, где был снят этот фильм. Романтическое место. И представляешь, там – мы… Дэн рассказал мне, что ни одного кадра не было снято собственно в Касабланке – а большая часть в павильоне, ну и кое-что в берлинском аэропорту Темпельхоф. Я не поверила. Он показал статью в «Википедии» – но я точно знала, что есть это кафе, Ricks Bar, видела в интернете фотографии, мне туда хотелось. В общем, я его вытащила.

В Касабланке было всего две гостиницы, по крайней мере, так выдавал интернет. Мы заказали номер, купили билеты через Мадрид. Каждый заплатил за свой билет. Я немного заняла у мамы.

Накануне отъезда мы поссорились. Он ходил куда-то к друзьям, провисел там всю ночь, вернулся утром, чемодан не собрал. Я лазала в интернете, составляла программу поездки, смотрела на часы – а он один раз позвонил, пьяный, сказал, придет позже – и его телефон отключился. Я не спала, хотя, когда он пришел, сделала вид, что только встала. Хотела показать, что мне все равно…

– Ну да, – Ева посмотрела на Сессилию, которая, похоже, собиралась заплакать. С ней это часто бывало. Та самая Сессилия, о которой Дэн говорил Еве, что она «слишком холодная, слишком практичная» и которая спит под своим одеялом, отвернувшись: «Мне неудобно вообще с кем-то спать. Даже с тобой».

– Мы оба были сонные и злые, весь перелет до Мадрида друг с другом не разговаривали. В Мадриде я предложила пойти в музей Прадо, но он отказался. Я уже тогда знала, что он равнодушен к музеям. В Берлине он вообще не бывал в музеях – только в бункере Гитлера. И еще – в Музее нацизма в Нюрнберге. У него такая странность, и я уже поняла, что лучше об этом не говорить. В результате мы бесцельно прошлялись по улицам, зашли в какие-то магазины и поехали в аэропорт.

Самолет на Касабланку был маленький, нас посадили со старым арабом в тюрбане. Дэн, сидевший у прохода, сразу напрягся, и, когда стюардесса принесла еду и попросила его передать нашему соседу у иллюминатора, тупо выпялился на нее, и не двинулся с места – будто не понял. Я сама передала через него старику коробочку с едой и кока-колу – в таком же красном стаканчике, как во всем мире – но «кока-кола» было написано на нем по-арабски, хоть и знакомым всем шрифтом. Выглядело это совершенно нереально, и я тихонько показала Дэну на стаканчик.

– Ничего смешного, – сказал он громко. – И зачем ты ему что-то передала? Такой же урод в тюрбане сидел в том боинге, который разрушил Всемирный торговый центр.

Я зашикала на него, но он махнул рукой:

– Эти идиоты все равно не понимают по-английски.

Старик араб с трясущимися руками ел салат, и мне было его жалко.

Мы прилетели в Касабланку поздно и вышли в теплую ночь, полную цикад, тропических запахов и близости моря… Долго не могли найти такси, потом нашли маленький красный «Пежо», очень старый, с надписью «Le petit taxi». Водитель сначала не понимал, куда нас везти, потом вроде бы понял, но привез все равно не туда. Я пыталась объяснить ему – а он знал только три слова по-английски. Я сообразила, какие именно три слова, и пыталась объясняться с ним на «его» английском, чувствуя себя при этом полной идиоткой. Дэн не вмешивался, только смотрел на нас из-под полуопущенных век, и в эти моменты, знаешь, я любила его… В нем было так много от художника. Даже если он смотрел презрительно, все равно – что-то в этом было…

Ева кивнула, украдкой посмотрев на свой айфон – времени было еще достаточно.

– Я расплатилась с таксистом бумажкой в пятьдесят евро, больше не было. Все остальное – на карточке. Отель небольшой, в новостройке, такой мог вполне быть где-нибудь во Франкфурте. В лобби сидели какие-то подозрительные люди, похожие на тех, кто ошивается на «Котбуссер Тор». Я успокаивала себя, говорила, это другая страна, они все так выглядят. Нас отвели в номер с претензией на роскошь, кровать под балдахином, но белье несвежее и грязь во всех углах. В душе не было горячей воды. Мы повалились на диван, собирались уже идти спать – когда к нам в дверь постучался молодой араб.

«Пойдемте, я покажу вам город! Самые лучшие места, ночные клубы! Вы молодые, зачем сидеть в номере?»

Я мягко объяснила, что мы устали, хотим спать.

«Зачем спать, вы молодые! Касабланка-сити! Самые лучшие места!» – сверкал он в темноте белыми зубами.

Дэн, сидевший молча на краю кровати, вдруг резко встал и, подойдя к парню вплотную, заорал:

«Fuck off!»

Парень ушел, хлопнув дверью, Дэн вернулся в кровать.

«С ними можно только так, они не понимают по-другому».

Больше он в тот день не сказал ни слова.

У Евы зазвонил телефон, она быстро посмотрела на экран, взяла трубку и стала говорить на незнакомом Сессилии языке. Сессилия думала, что ее подруга слишком манерная, слишком много играет и выпендривается: разговаривает тихо, почти шепотом, делает руками такие округлые жесты, носит все эти туфельки-чулочки, и даже айфон у нее – с деревянными вставками по бокам. Сессилия ни разу в жизни не видела Еву без макияжа, без укладки. «Ева? – переспросил Дэн, когда Сессилия пыталась выяснить, нравится ли ему ее подруга. – Ты что?! Совершенно не в моем вкусе…»

Ева положила трубку, сбросив звонок, – быстрым движением пальчика с красным лаком на ноготке.

– Рафал? – спросила Сессилия, указывая на телефон.

– Рафал. Ну так что у вас было дальше?

– Наутро мы увидели город. Кучка обшарпанных бедных домов, на улицах гвалт, носятся велосипедисты и мопеды, на каждом углу кто-то пристает с вопросами. Мы с трудом нашли мечеть, которая была обозначена в путеводителе, – огромная, как корабль, чем-то напоминающая замок. Она стояла словно на отдельном острове – и все эти жалкие домики на фоне ее монументального великолепия казались ошибкой, случайностью.

«Хочешь зайти? Мне, наверное, нельзя», – спросила я Дэна.

«Научиться терроризму? Нет, спасибо, обойдусь…»

Мы захотели купить спиртного – в магазине для таких покупателей был отдельный выход, чтобы все знали, кто не блюдет Коран. С бутылкой местного вина поймали такси и поехали к побережью.

В такси, древнем белом «Мерседесе», у которого внутри вместо дверных ручек были какие-то деревянные колобашки, ехала шумная ватага – люди подсаживались и выходили по пути, как в автобусе. Какой-то парень пытался заговорить с нами, утверждал, что студент, но что он изучает, я так и не поняла.

На пляже тусовались арабы – большими группами, парни в джинсах и футболках, девушки – в длинных платьях, платках. Не купался никто. Я пришла в шортах, ловила на себе взгляды местных – о том, чтобы искупаться, никто из нас даже не обмолвился. Мы просто сели на край бетонной стены, отделявшей набережную от пляжа, и стали смотреть на море. Внизу в стене были каменные ниши вроде маленьких домиков без дверей. Я гадала, что это может быть. Живут там какие-то люди или это раздевалки для купающихся, но их никто не использует, потому что здесь не раздеваются… Может, что-то религиозное, молельни например.

«Как ты думаешь, что это?» – спросила я Дэна.

«Не знаю», – ответил он.

«Хочешь порисовать?»

«Где? Здесь? – Он устало вздохнул. – Ты же знаешь, я не пишу пейзажей. И людей тоже…»

«Но когда-то же писал? Когда учился?»

Он не ответил. С вершины мечети вдруг прорезался голос муэдзина – искаженный громкоговорителем, он чем-то напоминал вой замысловатой сирены. Я повернулась, увидела толпу, медленно исчезающую в необъятных дверях мечети, и тысячи глаз, которые поворачивались в сторону ее белоснежных минаретов, словно и вправду видели там Аллаха. И на секунду убожество их жилищ и странность жизни показались мне исполненными значения. Тонкие небесные нити словно тянулись от напряженных лиц, из черных глаз к острым верхушкам башен, огромная вертикаль – в самое небо, к чему-то огромному и величественному, тем более величественному на фоне их лачуг. Я не понимала, о чем говорил им этот голос, что обещал, как вдыхал смысл в их жизни: но мне представилось, как невидимый муэдзин, усиленный тысячей мегафонов на минаретах мечетей всего мира, вдруг укажет направление, куда им всем идти – и толпа двинется и, подобно темной волне, потечет туда, куда ей сказали. И еще я пыталась представить себе такой голос, за которым могли бы пойти я или Дэн, или директора «Дойче Люфттранспорт», – и не могла. Над Берлином вместо минаретов нависала телебашня, голос которой способен позвать разве что на распродажу в Media Markt.

Мы посидели еще немного и пошли в гостиницу.

«Пойдем сегодня в Ricks Bar!» – предложила я.

«Пойдем», – ответил он.

Вечером мы вышли из номера – я в платье и туфлях, он – по-прежнему во всем черном, но хотя бы снял свои докмартенсы. Я пошла к банкомату, который стоял в лобби, вставила карточку. Банкомат долго скрежетал и вернул карточку, выдав на четырех языках: «Карта нечитаема». Меня охватила легкая паника. Дэн толкался у выхода, рассматривал газеты на стойке, на меня не смотрел. Я еще дважды попробовала засунуть карточку в банкомат – и он снова возвращал ее мне. Представилась неделя в незнакомой стране без денег, скандал при выписке из гостиницы… На подгибающихся ногах я отошла от банкомата.

– Все в порядке? – спросил Дэн.

– Да, – по возможности весело ответила я.

На этот раз с таксистом не было приключений. Он пытался было повезти нас кругами, но я издали увидела светящиеся в темноте буквы и показала – туда. Дэн заплатил за такси – видимо потому, что в прошлый раз платила я.

Ricks Bar находился в огромном здании, напоминавшем старую крепость. К дверям нужно было подниматься по ступенькам, где стояли двое охранников. Увидев иностранцев, они заулыбались – швейцар впустил нас, его лицо от улыбки разъехалось вширь. Внутри, под сводчатыми арками с восточным орнаментом, под тяжелыми люстрами за столиками сидели люди – все до одного европейцы. Нас проводили к столику у барной стойки. Справа от нас был рояль, за которым сидел белый, очень бледный пианист – полная противоположность тому, что в фильме. Официанты, напротив, все были черные. Словом, все было совсем не так, но мне все равно нравилось. В баре была совсем другая атмосфера, чем во всем остальном городе, – колониальная, респектабельная. Там был островок Европы, которой уже давно нет на свете, и мне впервые за всю поездку стало спокойно. Дэн опустился напротив меня.

«Видишь, – сказал он, – это все новое, сделано недавно».

Но и он улыбнулся. Мы заказали по коктейлю, который был, как и все, что содержит импортный алкоголь, ужасно дорогим. Потом взяли бутылку местного вина, какую-то марокканскую еду. На подмогу к пианисту на сцену вышла небольшая группа, певица запела что-то из популярного джаза. Мы чокнулись вином, выпили – все тревоги как будто отступили. За стойкой напротив нас сидела немолодая, хорошо одетая женщина, что-то писала на маленьком ноутбуке. Иногда она уходила на кухню, разговаривала с официантами, многие посетители, видимо завсегдатаи, с ней здоровались.

«Наверное, хозяйка», – кивнула я на нее.

«Ну да, – ответил Дэн, – не Богарт же. Все тут не так…»

Мы допили бутылку, приятная атмосфера бара погружала в сон.

«Выпьем еще?» – спросила я.

«Нет, давай попросим счет».

Мы подозвали официанта. Дэн заглянул в счет, вскинул брови, полез за бумажником. Я тоже посмотрела на сумму. Он вынул из кошелька ровно половину, положил на стол и передвинул счет ко мне. Я не двинулась.

«Ну?» – спросил он, глядя на меня. Официант ждал.

«Дэн, – сказала я, – у меня сейчас нет денег. Банкомат не прочитал карточку… Там какая-то ошибка, мы разберемся…»

Официант с любопытством смотрел на нас. Дэн тяжело вздохнул, хотел что-то сказать, потом посмотрел на хозяйку и отсчитал остальное – ровно, без чаевых. Официант разочарованно забрал деньги и натянуто пожелал нам хорошего вечера. Дэн взял меня за локоть и повел на улицу.

«Что все это значит? – зашипел он на меня уже в дверях. – Как это у тебя нет денег? Ты меня потащила в эту дорогую забегаловку для туристов, и теперь у тебя нет денег?»

«Дэн, – пыталась успокоить его я, – с моей карточкой что-то не так. Дэн, пойми…»

Мы вышли на улицу, он резко зашагал к белому «Мерседесу».

«Что „пойми“?! – резко гнусавил он на своем ковбойском американском. – Какого черта? Ты меня потащила сюда, в эту страну террористов. Я за себя плачу, а у тебя, оказывается, нет денег!»

Мы уже стояли возле такси, араб-таксист открывал дверцу.

«А тебе неинтересно? – вдруг закричала я. – Тебе неинтересно здесь? Это другая страна, понимаешь?! Ты задолбал меня со своими террористами! Ты всех называешь террористами, а сам рисуешь своих нацистских орлов! И ничего другого не хочешь знать! Это другая страна, ты, художник! Другая культура!»

«Срал я на эту культуру! – отвечал он, садясь в такси. – А орлы эти не мои, это ваши орлы!»

«Пошел ты к черту со своими деньгами и своими орлами! – орала я, глядя на него, сидевшего в машине, сверху вниз. – Ты не можешь заплатить в ресторане за женщину – пошел к черту! Fuck off, fuck off!»

Он ничего не ответил – просто хлопнул дверцей перед моим носом. Машина немного постояла и поехала прочь.

Я осталась в темноте на улице, в незнакомой стране, одна, без всего. Я видела, как белое такси растворялось в темноте, становилось белым пятном, потом – двумя красными фонариками габаритов, потом – исчезло за углом. Компания подростков переходила улицу в моем направлении – я быстро свернула в переулок, привалилась к стене и заревела. Вокруг шевелился город, кто-то проходил, воздух, который я шумно втягивала в себя, был теплый, летний, – оттого было еще обиднее, что не получилось то, чего хотелось. Тушь текла у меня по лицу, я стукала ладонью в теплую стену, не знала, куда деваться, куда спрятаться, куда идти. И тут кто-то тронул меня за плечо.

«Эй!»

За моей спиной стоял молодой араб, державший за руль старый, грязный и как будто сию секунду готовый развалиться мопед. Он был в белых жеваных джинсах, кроссовках, куртке-кенгуру, под которой была видна большая металлическая цепь. Смуглое лицо, короткие вьющиеся волосы и большие, острые, наглые глаза – он смотрел на меня в упор, и среди всех других мыслей я подумала почему-то, что в Германии люди никогда так не смотрят друг на друга – пристально и хищно. Он увидел мое лицо, посмотрел на меня еще, словно соображая, как со мной говорить, и спросил по-английски, на котором говорил с трудом:

«Что случилось?»

Я пожала плечами, не зная, что ответить, но он, не сводя с меня глаз, опустил свой мопед на землю и подошел ближе.

«Что случилось? Тебя побили?»

Было ясно, что меня не побили, но я поняла, что он имел в виду «обидели».

«Нет, – ответила я, потом снова посмотрела на него, – да. Обидели. У меня нет денег и нет дома. У меня ничего нет», – и снова заплакала.

«Нет денег? Турист? Отель? Как нет денег?» – спросил он.

«Нет», – повторяла я, отворачиваясь, но он взял меня за плечо.

«Деньги нет проблем. Ты женщина, деньги нет проблем. Пойдем».

Я высвободилась, хотела идти, снова заплакала от отчаяния, но он снова поймал меня и смотрел уже по-другому – не нагло, скорее с жалостью.

«Не бойся. Я не делать плохо. Посмотри мой паспорт! – Он порылся в карманах, торопливо достал кошелек, из него – какую-то карточку с его фотографией, с арабскими и латинскими буквами. – Я помогу. Деньги нет проблем. Пойдем!»

И я пошла рядом с ним, между домов, между мусорных баков, распугивая уличных кошек. Он шел рядом, крепкий, уверенный, будто бодал воздух перед собой, и все повторял:

«Турист слабый, женщина красивый слабый, деньги надо брать. Деньги нет проблем. Я покажу, деньги нет проблем. Пойдем».

Из-за крыши дома показался знакомый перекресток, Ricks Bar светился вывеской, ступеньки ко входу, охранники в дверях…

Он остановился у стены, взял меня за рукав.

«Что теперь?» – спросила я.

«Увидишь. Стой здесь. Сейчас».

Он закурил, я переступала с ноги на ногу, смотрела на вывеску. Незнакомый город, я не знаю, что делать. Почему-то хотелось верить, что этот парень – знает. Мне хотелось исчезнуть. Не совсем исчезнуть, а просто бесследно раствориться в этом городе, стать частью его улиц, стать сразу всеми жителями его бедных домов, темных закоулков и крикливых базаров. Мне хотелось, чтобы голос с минарета среди прочих звал к молитве и меня, чтобы я шла, не зная и не спрашивая зачем. Двери Ricks Bar раскрылись, невысокий мужчина-европеец в костюме вышел, сверкнул очками в свете проходящей машины. Парень, стоявший рядом со мной, напрягся, проследил глазами, как мужчина уходит из светового пятна перекрестка, повторил: «Стой здесь», – и широкими шагами двинулся ему навстречу.

Из-за угла я видела, как они идут друг другу навстречу, как парень задел его плечом, остановился, стал разговаривать, заложив руки в карманы. Мужчина в очках метался, глядел за его спину, несколько раз попытался идти дальше – но парень лениво качнулся в ту сторону, куда тот хотел бежать, преграждая дорогу. Потом молодой араб резко толкнул мужчину в грудь, еще и еще, пока тот шарил в кармане пиджака, искал что-то, наконец нашел и отдал. Парень принял, остался стоять и смотрел, как мужчина быстро засеменил прочь, постепенно переходя на бег. Тогда он широким шагом двинулся обратно, в тень дома, где я все еще стояла, хотя и хотела бежать.

«Деньги нет проблем, – улыбнулся он, раскрывая на ходу бумажник. Вытащил несколько пятидесятиевровых купюр, толстую пачку местных дирам, сунул мне в руку. – Если надо деньги, деньги брать, и деньги нет проблем».

Он вдруг протянул освободившуюся руку, потрепал меня по щеке, потом развернулся и пошел. Я стояла, ждала, что он вернется, скажет что-то еще. Но он просто уходил, молодой арабский гопник, сутулясь, исчезал в ночи. Пачка денег все еще была в моих руках.

Я вернулась в отель, и мы помирились с Дэном. Мы даже больше не ссорились всю оставшуюся неделю, но что-то было уже не то. Наша поездка не задалась. Я нашла банкомат немецкого банка, деньги сняла, мы съездили в Маракеш, походили по базарам, но что-то было уже не то… И до сих пор не то. Я теперь сомневаюсь, хочу ли быть с ним дальше… Сомневаюсь, любит ли он меня. Люблю ли я его. До этого случая не сомневалась, а теперь сомневаюсь… Ева, ты его знаешь. Скажи, как ты думаешь…

Ева достала из сумочки мундштук, закурила длинную тонкую сигарету.

– Конечно, любит. Он много о тебе рассказывал. Мы с ним редко видимся, но он постоянно о тебе говорит. Кстати, а что ты сделала с теми деньгами?

– Я? – Сессилия посмотрела на Еву, обвела взглядом кафе, мужчин и женщин за столиками. – То, что сделали бы все нормальные люди. Я пошла на следующий день в полицию, вернула деньги, описала того парня… Я примерно запомнила его имя по паспорту…

Подруги еще посидели за столом, поговорили, потом спросили счет, Ева заплатила, и они расстались у метро. Пока Сес-силия рассказывала, Еве пришла эсэмэс из агентства, поздним вечером надо было ехать в отель на Кудамме и пять часов провести там с мужчиной по имени Ульрих. Ева думала о том, что если Сессилия позвонит еще, она, наверное, скажет, что у нее много дел. Или просто не возьмет трубку. Она вспоминала Дэна, рассказ Сессилии, представляла себе того парня, незнакомого, который дал ей денег в какой-то далекой Касабланке. Представила себе его лицо, когда его арестовывали, когда давал показания тот мужчина в очках. Американец? Француз? А может, немец? И было еще кое-что, о чем знала Ева и не знала Сессилия, – как они познакомились с Дэном.

В тот вечер, когда Дэн прилетел из Москвы, познакомившись с Сессилией, – он набрал номер того самого агентства, снял номер в гостинице и провел с Евой день. И еще – картину в Москве он продал не за двадцать, а за двести тысяч. Если не врал, конечно.

Некоторые говорят, что после смерти каждому воздается по вере его. Кто верит в перевоплощения, превращаются в камни и зверей, кто верит в рай и ад, попадают туда, куда решит Божий суд, если они верят и в него тоже. И это было бы справедливо. Но как быть с теми, кто ни во что не верит? С теми, кто закрутился, кто потерял нить? Что если у тебя так и не нашлось времени, или мыслей, или слов, чтобы обо всем этом подумать? Тогда – что?

Вольфганг Цанг, директор авиапредприятия