Глава двадцатая

После грозы

Под утро прошел дождь, и лес наполнился грибным духом. На Тобионе начинался грибной сезон, третий за год. Созрели плоды дюшеса на дереве неподалеку от просеки, их аромат растекался вокруг, заставляя трепетать ноздри, их запах хотелось пить.

Над заболоченными низинами северного Тобиона еще шел ливень, в той стороне стояли фиолетовые тучи. А у подошвы каменного пояса Семи Братьев в свежевымытое небо готовилось взойти солнце, и с первым его лучом заиграли радуги на краю грозового фронта.

Здесь, на возвышенностях Тобиона, за которыми начинались старые горы, росли местные разновидности деревьев, условно названные как их земные собратья. Эти леса были гордостью Ило; флорлингвисты постоянно посещали эти места, просеки засевались молодыми саженцами.

…Роса блестела на вырубке, на свежезасеянной, пробившейся из земли траве – там, где Аристарх успел рекультивировать почву. И даже там, где еще влажно чернели глубокие рытвины, а колеи от гусеничных треков машин, до краев наполненные водой, зеркалами-лужами отражали небо, – там тоже блестели миллионы алмазов, росы ли, ночной ли влаги.

Спиленные бревна, омытые дождем и повлажневшие, выглядели нарядно, как новые цветные карандаши, только карандаши гигантские. Желтовато-белые с красно-коричневым ядром стволы тиса соседствовали с белыми стволами граба. Ровно уложенные в штабель, розовели бревна бука, над буком были сложены блестящие, с золотистым отливом, стволы дзельквы. Дуб выделялся темно-коричневым цветом своей тяжелой древесины. Даже стволы поваленных деревьев, еще не подвергнутые обработке, покрытые корой, – серой чешуйчатой, зеленоватой, желто-коричневой, – живописно лежали на краю лесосеки. Их вывороченные из земли корни, наполовину отмытые ночным ливнем, свежо лоснились змеевидными извивами.

Лесоруб Митто отвлекся на корень дзельквы и сказал:

– Вот это находка! Я оставлю себе эту коряжку – ты посмотри! В столице обработанный корень можно неплохо продать.

– Да ладно тебе, – остановил его Лех, вернувшийся из города одновременно с лесорубами, ночевавшими на плато, – где наши люди?

– Прости. Да, где они?

– «Азалия» закрыта?

– Закрыта! – подтвердил еще один лесоруб. – Флорники интересовались нашим диском. Ищите способ попасть внутрь – там точно кто-то оставался на ночь.

Теплый туман, собравший дождевую сырость, отодвинулся в гущу леса, прочь от солнечного света, залившего вырубку, и Митто указал на шатер, устроенный флорниками. Люди не разглядели его из-за тумана. Флорники за ночь густо обвили геометр, оплели его со всех сторон, и дерево выглядело высотным конусом с закругленной вершиной.

Митто указал на дерево:

– Наши ночевали здесь!

– Ловенна б-вилана, только бы все было в порядке! – бормотал лесоруб, разглядывая могучий геометр.

Флорники иссыхали и начали понемногу отваливаться и редеть. Вскоре Лех обнаружил свой харвестер, стоявший под деревом. Потом ребятам с трудом удалось разглядеть в развилках ветвей геометра два пыльно-серых кокона, покрытых росой, и они заметили их лишь потому, что искали.

– Что там? – спросил удивленный Митху, самый молодой вальщик леса.

– Я знаю, что это. Серая паутина могильщиков-стиксов. Слышал, что она защищает от холода и даже фильтрует фиал. Если дышать через нее, заснешь позже других. Не понимаю, как они рискнули… Это всего лишь паутина.

– Это, небось, Ушки придумала. Их там хорошо учат, в универе! – сказал Митху.

Митто подхватил не без гордости:

– Бродяги-орнитологи толковали, наш бригадир тоже много чего знает. Он уже ночевал в лесу на дереве.

Лех внес ясность:

– Это был его дед. А потом авантюру случилось повторить его отцу. А наш Аристарх – Аристарх Третий. Ему имя перешло по наследству.

– Вот значит как? А нам что делать?

– Сначала откроем «Азалию». Потом вернемся сюда, к коконам на дереве. Я не знаю, можно ли трогать серую паутину снаружи? Поэтому лучше ее не трогать. В любом случае это уже не обязательно…

Лех не договорил, но все поняли, что нужно не мешать событиям идти своим чередом. Если люди пережили ночь – ничего рокового уже не случится.

– Митху, открой люк в диске!

Митху по-мальчишечьи ловко вскарабкался на верхнюю панель «Азалии», открыл аварийный люк и заглянул внутрь. Вскоре он спустился на землю молчаливый и с потупленным взором.

– Они мертвы, – сказал он.

– Все?!

– Парень с рыжими волосами и сказочно красивая белль, мать младенца.

– А младенец?

– Его нет.

– Ф‐ф!

– Что ж ты не открыл вход изнутри?

– Растерялся…

– Сделай это, Митху, братец!

Митху, шмыгая носом, полез через люк обратно в чрево «Азалии».

К лесорубам пришел Аристарх.

Работяги обрадовались, увидев своего бригадира живым и здоровым, и обступили его. Аристарх был нагой и босой. Лишь бедра обернул серой ветхой и драной тряпкой. И он поцарапался, спускаясь с дерева.

– Что за карнавал? – спросил удрученный Лех, ткнув пальцем в тряпку на Аристархе, и она порвалась от прикосновения.

– Серая паутина, что-что… – буркнул Аристарх, читая по лицам своих людей события прошедшей ночи и печальный ее итог.

Тела погибших бережно вынесли и положили перед входом в «Азалию». Ветер превратился в сплошное переплетение мельчайших корешков. Вид Ветера не удивил бригадира лесорубов. Удивило то, что Мрия, похоже, отравлена флорниками, но ее тело осталось нетронутым. В лаборатории Вечномая характер вредоносного воздействия определили бы точно, но в столицу тела не отправишь. Аристарх подумал, что это ядовитый куддсу.

Все ли он сделал для этих двоих?

Паутина на Мрие была слабая, Ветер помешал паукам стиксам делать их дело. А паутина, говорят, чистит человека, вместе с ней отваливается нажитая с утра и до ночи душевная грязь.

Есть разные способы снять с себя лишнее.

Миттху, например, чистится по-другому: искусством йоги. Парня так научили в городе.

Умница Оази вовремя вспомнила про паутину, не то бы им всем сейчас лежать рядком на траве…

По-разному люди готовятся к ночи…

Они не могли сказать белль Мрие, что она в беде. Как скажешь такое? Что можно знать наверняка? И что могли изменить их слова?

Они не могли связать Ветера по рукам и ногам.

Да, получается, ничего не могли, потому что никогда нет полной ясности, что будет верно, а что – чересчур…

Бригадир лесорубов, борясь с горечью утраты, постоял над телами супругов, стуча кулаком о кулак и глядя на недвижно лежащую Мрию, еще вчера полную жизни. Он сильно сжал челюсти, так сильно, что хрустнул зуб.

В Вечном Мае, в одной из бесчисленных квартир окнами в небо, в его, Аристарха, берлоге, стоял искусно сплетенный из ротанга старый комод с резными деревянными дверцами выдвижных ящиков. Стихотворение Аристарха Первого хранилось в нижнем ящике. Стихотворение было написано на шершавой фактурной бумаге для акварели, успевшей пожелтеть за череду десятилетий. Рукописные строки летели поверх нанесенного несколькими умелыми мазками акварельного пейзажа, изображавшего дождливый день в городе на далекой Земле. Аристарх Третий знал, что не сегодня завтра вернется в город, в тишине одиночества достанет этот лист, перечитает полузабытые строки и вот тогда-то заплачет…

«Застыл октябрь, пропитанный дождями, – стоп-кадр полузабытого кино, и каплями, как будто бы гвоздями, держало город – старое панно. На этом фоне оставались в цвете лишь ты и мной подаренный букет; мы двигались по тротуару-ленте, и краем кадра был нам турникет.

Зачем я вас, мой родненький, узнала, спросила ты, смеясь в мои цветы. Я улыбался. Было нам немало, но все моложе становилась ты.

Писать твое лицо, прическу, плечи пытался я не раз и – пасовал: ты вне холстов, да мне отнюдь не легче. Волна волос, лица простой овал… Но где объем, где свет волшебный взгляда, где магия полуоткрытых губ?..

Не оживет картинка. И – не надо, ведь краски ложь, а холст изрядно груб, чтобы забрать тебя, поймать на плоскость, заставить мир тебя боготворить, приняв как идеал твою неброскость… Есть то, что лучше кистью не ловить. И заключать в слова – пустое дело, пристрастен слишком, даже одержим! Чуть что – не тот эпитет и нажим – и вместо человека просто тело.

Да, пусть поблекнем, станем октябрем, на город каплями печально упадем, вольемся в смерть как в высшее блаженство; уходит все, и мы с тобой умрем, пройдя банальным, в общем-то, путем… но ты не зря сбылась как совершенство».

Люди ждали Аристарха.

– Помогите собрать барахлишко, – попросил он. – Куртки, штаны на троих человек, плюс на меня тоже, надо прикрыть срам. Мы сбросили все вещи вниз, и флор-ники, небось, разодрали наши гардеробы на сувениры.

Лех протянул бригадиру сменный комплект рабочей одежды и озадаченно спросил:

– Что там квакает в дереве? Никогда не слышал ничего подобного. Вы на геометре не обнаружили, случайно, неведомую зверюшку?

– Неведомую зверюшку? Квакает? – переспросил удрученный Аристарх. – Ах да! Это гусеница кричит. Отсюда далеко, поэтому не разобрать.

– Гусеница?! – хором отозвались его подчиненные.

– Гусеницей патрульный пилот называет ребенка. – Он вздохнул сокрушенно. – Младенец требует еды, сухости, ванночку, а-а, пи-пи, – чего еще там надо младенцам. Имеет право. Она, в отличие от мамки и папки, жива и потому нуждается во всех положенных ей благах. Дайте же мне одежду, и я пойду снимать людей и гусеницу с дерева.

Бригадир зажал под мышкой ворох рабочих комбинезонов.

– Такие дела. Грустно это… – Аристарх сокрушенно покрутил головой. – И не ходите за мной, мы там все голые. Лучше нацедите сока селлозии да поищите чего положено к столу. Поминальному. Сами покумекайте, что собрать, не маленькие…

* * *

Оази избегала Аристарха, переживая страшное смущение, и одновременно ей нужно было кому-то передать последние слова галерца. Она подумала и решила: почему обязательно Аристраху? Может, лучше – Тимоху? Ведь это он прилетел с девушками и галерцем, кому, как не ему, лучше знать отца малышки Надьи?

Она покружила в нерешительности, приближаясь к пилоту, и, вдоволь подергав себя за волосы, решилась:

– Офицер Тимох, скажите, что значит «каяться»? – спросила она. – Мне мало тех сведений, которые сообщил кубо-кубо. Я хочу разобраться, спасибо.

– «Каяться» – это просить прощения за свой проступок. Так говорят на Звездном флоте, на кораблях, где есть специальные люди, принимающие покаяние. Они в космосе вроде заместителей флорников, только без полномочий расправляться с людьми по ночам.

– Как именно эти люди принимают покаяние? – блестела Тимоху в глаза желтыми кругляшами окуляров Оази.

– Они говорят, что прощают человеку его проступок, советуют больше никогда не поступать против совести и закона, иначе в следующий раз могут и не простить его.

– И если не простят, тогда что?

– Тогда этого человека вечно будут мучить злобные сущности после его смерти.

– Ах, вот оно что! Он испугался! – прошептала Оази. – Ветер убил человека и испугался мук наказания! А меня принял за злобную сущность, явившуюся за ним!

– Вот как? – пробормотал пилот. – Он уголовник?

– Да.

Оази-Ушки многозначительно удалилась. В ее случае это значило – не перешла на бег, как обычно, а ушла быстрой походкой.

Но потом, через час или около того, она снова подошла к патрульному офицеру. Собрав две морщинки на гладком лбу, она продолжила разговор:

– Разве можно убить человека, потом сказать «извините», получить прощение и думать, что сделал все, как надо? Вот что я не могу понять!

Тимох тоже сосредоточенно нахмурился, видя отражение своего лица в желтых стекляшках очков флор-лингвиста:

– Оази, эту задачу тебе решать всю жизнь. Раздели свой сложный вопрос на более простые: «Разве можно убить человека?» – это будет первое. Кстати, я и сам решаю эту задачу, и не я один. И пока, мне кажется, взялся за нее с конца: знаю только, что я бы, пожалуй, простил покаявшегося. Наверное, простил бы. Смотря по обстоятельствам – разобрался бы, конечно, сначала. Хотя что я такое говорю? Какое же прощение после разбирательства? Прощение, говорят, в сердце. Это если ты человек и имеешь сердце. М-да… Флорникам проще… Ох, тяжелый вопрос задала ты, Оази. Флорники не простили Ветера.

– И оставили вас жить.

Убитая горем Анна прижалась лбом к холодному лбу Мрии, затем встала с колен и сказала, чтобы тело первой белошвейки не готовили к погребению. Объяснила бригадиру:

– Я заберу Мрию на «Иглу‐2».

Аристарх спросил:

– «Игла‐2» готова к старту?

– Да. «АДРОН» снова взаимодействует со мной. Корабль открыт. Я улетаю.

– Это что-то личное?

– Это сложно объяснить, Аристарх. Долго рассказывать.

Ресницы Анны стояли горизонтально.

– Белль, будь человечной! – вырвалось у бригадира лесорубов.

Анна вздрогнула, как от пощечины, и закрыла лицо ладонями.

– Я злая… Отлет не связан с Тимохом, никто здесь ни при чем… Это я…

Ее ресницы взметнулись вверх, глаза распахнулись, она смотрела Аристарху в лицо:

– Вы хорошие люди, очень хорошие! Надежные. Я таких мало встречала. Раньше только Мрия была мне надежной подругой. Я буду вспоминать всех вас каждый день. Мое решение связано с космической теорией, которую необходимо проверить.

– Именно сейчас?

– Только сейчас или никогда. Может быть, я спасу Мрию, если верну ее в эпсилон, в нуль-точку, где она в одиночестве родила дочь и ждала помощи. Может, в нуль-точке я совмещу события, закольцую время и вычеркну ее смерть. Если мне не удастся это сделать, пусть космос примет мою подругу. Ваша планета не приняла ее, а она была правильной!

– Анна, Семилунный не может творить чудеса. Мы не смогли уберечь Мрию, она осталась ночевать там, где флорники нашли бы и умертвили любого. Ты ведь знаешь, как все складывалось. Что нам было делать?

– Да мы ничего не сделали для нее!

– Мы пытались. Лес свидетель – мы не хотели их смерти. Не казни меня, и так тошно. Флорники не повредили тело Мрии. Это знак. …Я думаю, ты хорошо справишься, белль. Обещай, что вернешься. Твой парень будет тебя ждать. Паутина на вас была крепкая. Я бы поцеловал тебя, но Тимох не одобрит.

Анна грустно улыбнулась:

– На вас с Оази тоже была крепкая паутина!

Протянула Аристарху руку для рукопожатия. И повторила, отходя:

– Очень крепкая была паутина!

Тимоха задел за живое стремительный, как бегство, отлет второй белль.

Он, занятый в погребении Ветера с остальными мужчинами, вернувшись с опушки, увидел Анну готовой к отлету. Рядом левитировала в воздухе затянутая прозрачным колпаком миниатюрная лодка. В лодке лежала Мрия. У Тимоха защипало в глазах от вида мертвой мастерицы.

– Что это? – спросил он вторую белль, чтобы не молчать.

– Это вимана. Я снова в контакте с «АДРОНом» и вызвала лодку. Вимана есть в каждой «Игле», они часто нужны на планетах…

– Ты больше ничего не хочешь мне сказать?

– Я счастлива, что встретила вас, капитан. Смерть Мрии меня раздавила. Позаботьтесь о ее малышке, пожалуйста. Я стартую в эпсилон.

Это был конец.

«Отчаянная ты девочка!»

Он, скрывая тоску, сказал:

– Оази вцепилась в малышку и, похоже, никому ее не доверит. Аристарх, сдается мне, решил оставаться рядом с ними.

– У вас есть мальчик, эфеб. Пусть у них будет девочка.

Помолчав, Анна добавила:

– Госпожа Ксантиппа спешит сюда. У нее большие новости, и они – для вас, капитан Тимох Рей. Пока я не могу сказать больше, чем сказала. До сегодняшнего дня я не знала, что наставница руководила нашим бегством на Ило.

– От нее ты получила инструкции перед посадкой на планету?

– Наоборот, я думала, кто-то из ваших людей помогает нам и ждет в Вечном Мае, ведь вы – уроженец Семилунного…

Тимох молчал и смотрел на белль. Анну что-то смущало. Он уже знал, что ее смущение выглядит как подчеркнутая официальность. Знать бы только, что переменилось в их отношениях? И при чем здесь наставница?

– Извините, я должна лететь.

Белошвейка сделала короткий кивок склоненной головой: знак, которым белль заканчивали официальные переговоры с вышестоящими по рангу офицерами Звездного флота. Она кивнула, как если бы пилот мог повлиять на ее решение. Нет, не так: как будто у него были полномочия влиять на ее решение. А ведь статус белль первой триады, пусть и не признаваемый за пределами баз белошвеек, равен статусу полковника Звездного флота. Тимох узнал это случайно, Ветер проговорился однажды…

Выходит, Анна выше по рангу, чем он, патрульный капитан.

Вот такой длиннокосый полковник в мешковато обвисшем рабочем комбинезоне не по размеру, но осанистый, с крепенькой высокой грудью, стоит перед патрульным капитаном, вытянувшись, как на официальном приеме, и ждет…

Тимох молчал, озадаченный.

Анна быстрым испытующим взглядом стрельнула на его физиономию, и голос ее потеплел:

– Пожелаете мне удачи?

– Удачи! – только и смог ответить пилот.

Вимана, развернувшись на сто восемьдесят градусов, умчалась в направлении бункера номер пять.

Вскоре «Игла‐2» бесшумно бликанула в зенит, унеся с собой цветущие лианы, густо облепившие маскировочную сеть. На стоянках каменного пояса Семи Братьев рассказывали о том, что утром после дождя в лагерь с неба падали свежие листья и цветы. Говорили, возможно, недавняя гроза над Тобионом вызвала какие-то атмосферные возмущения и этот цветочный дождь.