Глава 4. Методика психоанализа (ребенка) в латентном периоде

Психоанализ ребенка, находящегося в возрасте, соответствующем латентному периоду, ставит нас перед трудностями особого рода. В отличие от самых маленьких детей, у которых более активное воображение и открыто выражаемая острая тревожность позволяет относительно легко получить доступ к их бессознательному и понять его, для ребенка в латентном периоде характерна значительно меньшая фантазия в психической жизни, что является отражением тенденции к внутреннему подавлению, характерной для этого возраста. В то же самое время, в сравнении со взрослым человеком, эго таких детей все еще не развито в достаточной мере, а поэтому они не в состоянии ни осознать то, что могут быть больны, ни иметь желание вылечиться, так что у них не возникает ни побудительных мотивов к началу психоаналитической работы с какой-то отправной точки, ни должной настойчивости, необходимой для ее продолжения. К этому надо добавить характерное для данного жизненного периода общее сдержанное и недоверчивое отношение (к внешнему миру. – Примеч. пер.) – отношение, которое частично выступает проявлением и результатом сильной занятости борьбой с влечением к мастурбации и которое заставляет с враждебностью воспринимать и отвергать все, что может казаться «исследовательским вторжением» в свою мучительно подавляемую сексуальность.

Эти отличительные особенности не позволяют нам найти достаточно четкий подход к тому, как следует проводить аналитическую работу, потому что дети из данной возрастной группы уже, с одной стороны, не играют так, как это делают малыши, а с другой – не выражают самих себя вербально, как это делают взрослые. Тем не менее я нахожу возможным достаточно быстро создать аналитическую ситуацию, если установить контакт с их бессознательным, отталкиваясь от той точки, которая бы лучше соответствовала природе уже подросшего ребенка. Малыши находятся под непосредственным и мощным влиянием своих инстинктивных переживаний и фантазий, поэтому сразу же показывают их нам; так что будет вполне нормально, как я обнаружила при анализе самых маленьких детей, прямо с первых сессий с ними начинать интерпретации того, что могут символизировать половой акт и садистические фантазии; а вот дети латентного возраста уже десексуализировали и переработали эти переживания и фантазии в достаточной степени, чтобы они принимали другие формы.

Семилетняя Грета была очень замкнутым и умственно отсталым ребенком с сильными шизоидными чертами, до которого было практически невозможно «достучаться». Однако она рисовала довольно примитивные картинки-скетчи, в которых угадывались здания и деревья, причем она навязчиво повторяла эти рисунки снова и снова один за другим. Наблюдая за постоянными и повторяющимися изменениями в цветах и размерах этих домов и деревьев, за порядком, согласно которому она их рисовала, я сделала вывод, что здания символизировали ее саму и ее мать, а деревья – ее отца и брата, и все это как-то отражало взаимодействие между ними всеми. С этого момента я начала интерпретацию и поделилась с Гретой своими соображениями, согласно которым ее беспокоили больше всего половые различия между ее матерью и отцом, между ней самой и ее братом, а также разница между взрослыми и детьми. Она согласилась со мной и немедленно отреагировала на эту интерпретацию тем, что изменила до того совершенно однообразный характер своих рисунков. (Тем не менее в течение нескольких месяцев ее анализ проходил преимущественно через их изучение.) В случае с Ингой, тоже семилетней девочкой, мне в течение нескольких часов не удавалось найти никакой отправной точки для работы. Я продолжала вести с ней достаточно утомительные разговоры о ее школе и о чем-то еще в этом же роде, но ее отношение ко мне оставалось крайне недоверчивым и сдержанным. Она слегка оживилась только тогда, когда начала рассказывать мне о стихотворении, которое ранее прочитала в школе. Она отметила, что в нем длинные слова чередуются с короткими. А немногим ранее она говорила о каких-то птицах, которые, как она видела, залетели в сад, но не видела, как они вылетали оттуда. Эти ее наблюдения последовали за ее ремаркой о том, что она и ее подруга в некой игре были бы ничуть не хуже, чем мальчишки. Я объяснила ей, что ее занимают мысли о том, откуда дети (птицы) появляются на самом деле, и что она хочет знать, в чем заключаются половые различия между мальчиками и девочками (длинные и короткие слова – сравнение того, что умеют мальчики и девочки). И в этом случае я смогла увидеть, что эта интерпретация оказала на Ингу такое же воздействие, как и ранее упомянутая – на Грету. Контакт оказался установленным, материал, который она давала мне для работы с ней, стал богаче, и я смогла начать аналитическую работу.

В этих и других случаях доминировало подавленное стремление к знанию. Если мы примем это за отправную точку наших первых интерпретаций при психоанализе детей, находящихся в латентном возрасте, – под этим я, конечно, подразумеваю не объяснение им чего-либо с целью повысить их интеллектуальный уровень, а только интерпретацию предоставляемого (аналитику. – Примеч. пер.) материала по мере его появления в форме сомнений и страхов или некоего бессознательного знания, сексуальных мыслей и тому подобного, – мы очень скоро наткнемся на чувство вины и на тревожность у ребенка, и таким образом появится понимание того, как следует проводить анализ.

Эффект интерпретации зависит от некоторого снижения подавления и может быть заметен по нескольким признакам. (1) Создается ситуация анализа. (2) Воображение ребенка становится более свободным, а используемые им средства самовыражения – богаче и содержательно глубже; речь – более насыщенной, а истории, которые ребенок рассказывает, будут отражать больший полет фантазии. (3) Ребенок не только испытывает чувство облегчения, но и достигает определенной степени понимания цели аналитической работы с ним, что является неким аналогом осознания взрослым человеком сути своей болезни. Таким образом, интерпретации постепенно ведут к преодолению трудностей, связанных с поисками отправной точки анализа и его дальнейшим проведением, возникающих в связи с особыми условиями развития в латентный период и упомянутых в самом начале этой главы.

В латентный период, в соответствии с представлениями о более интенсивном подавлении фантазии ребенка и с более развитым эго, детские игры становятся более «реалистичными» и менее «фантастичными» – по сравнению с тем, что имеет место в случаях с малышами. Например, в играх с водой мы не наблюдаем таких прямых ассоциаций с оральными желаниями или позывами тем или иным способом обделаться, как у маленьких детей; содержание этих игр в большей степени соответствует реактивным тенденциям и принимает рациональные формы, такие как приготовление пищи, уборка и т. п. Я считаю, что особая важность рационального элемента в игре детей этого возраста является следствием не только более интенсивного подавления их фантазии, но и навязчивой «сверхсконцентрированности» на реальности, которая является неотъемлемой частью особых условий развития в латентном периоде.

В работе с конкретными случаями пациентов этого возраста мы снова и снова видим, как эго подросших детей, будучи еще значительно слабее, чем у взрослого человека, стремится к укреплению своих позиций, направляя всю энергию на укрепление тенденций к подавлению и находя поддержку этих своих усилий в реальном мире. Именно в этом я вижу причину того, что нам не следует ожидать поддержки со стороны эго в нашей аналитической работе, так как ее направление противоположно всем тенденциям развития детского эго, и что, с другой стороны, нам нужно как можно скорее установить контакт с бессознательным и через это, шаг за шагом, добиваться от эго позитивного сотрудничества.

В отличие от случаев с маленькими детьми, которые, как правило, в начале работы с ними склонны к играм с игрушками, дети в латентном периоде очень быстро переходят к ролевым играм. С ребятами в возрасте от пяти до десяти лет я играла именно в такого рода игры, которые могли продолжаться часами, причем это происходило неделями и месяцами, а одна игра уступала место другой, по мере того как все ее детали и связи оказывались выявлены в процессе анализа. Следующая игра обычно отражала те же самые весьма запутанные фантазии, только в других формах и с новыми деталями, которые вели к установлению более глубоких взаимосвязей. Например, семилетнюю Ингу можно было считать вполне нормальным ребенком по поведению и кажущейся сути – и это несмотря на некоторые ее проблемы, всю глубину которых оказалось возможно выяснить только в результате тщательного анализа. В течение значительного времени она играла со мной «в контору», где она была менеджером, отдающим разнообразные распоряжения, диктовала и писала письма, что резко контрастировало с ее заторможенностью в обучении и письме. Во всем этом достаточно явно проглядывало ее желание быть мужчиной. Однажды она бросила эту игру и начала играть со мной в школу. Необходимо при этом отметить, что она не только считала уроки трудным и неприятным делом, но и выказывала большую неприязнь к школе вообще. А вот теперь она достаточно долго играла в школу со мной, взяв на себя роль учительницы, в то время как я должна была изображать школьницу. Те ошибки, которые она заставляла меня делать при этом, дали мне важный ключ к пониманию причин ее неудач в школе. Инга, будучи младшим ребенком, не могла смириться с общим превосходством своих старших братьев и сестер, несмотря на все ее кажущееся противоположное отношение (к жизни. – Примеч. пер.), и когда она пошла в школу, то почувствовала, что эта ситуация там воспроизводится. Как продемонстрировали детали тех уроков, которые она давала в нашей игре, будучи учительницей, в конечном итоге именно подавление ее очень раннего стремления к знаниям, его неудовлетворенность сделали столь невыносимым ощущение превосходства старших братьев и сестер, а школьные занятия – столь противными.

Таким образом, мы наблюдали, как Инга поначалу идентифицировала себя со своим отцом (как это демонстрировалось в игре, где она была менеджером), потом – с матерью, что отражалось в игре, в которой, меняя роли дочки и матери, она становилась строгой учительницей, а я – ученицей. В ее следующей игре она была продавщицей в магазине игрушек, а я должна была покупать у нее разные игрушки для своих детей, демонстрируя то, что ее мать должна была бы делать по отношению к ней. Те вещи, которые она «продавала» мне, символизировали пенис (авторучки, карандаши и т. п.), а ребенок, для которого я должна была все это покупать, благодаря этим предметам становился умнее и сообразительнее. Желание, которая эта игра удовлетворяла и в которой гомосексуальные наклонности и комплекс кастрации у этой маленькой девочки были доминирующими, состояло в том, что мать должна дать ей отцовский пенис, с помощью которого она могла бы заменить отца и завоевать любовь матери. При дальнейшем развитии этой игры она, однако, стала делать упор на продаже мне, как ее покупательнице, разной еды для моих детей. В результате стало ясно, что пенис отца и грудь матери были объектами ее глубочайших оральных желаний и что общая основа всех ее проблем, в частности ее школьных трудностей, была в ее оральных фрустрациях.

Из-за чувства вины, связанного с орально-садистической интроекцией материнской груди, Инга на самой ранней стадии восприняла свою оральную фрустрацию как наказание. Ее агрессивные импульсы, направленные на мать, которые проистекали из эдипова комплекса, и ее желание похитить у матери ее детей только усилили это рано появившееся чувство вины, вылившееся в очень глубокий, но тщательно скрываемый страх по отношению к матери. Именно поэтому она оказалась неспособной принять свое женское естество и попыталась идентифицировать себя со своим отцом. Но она также оказалась неспособной и примириться со своей гомосексуальностью из-за преувеличенного страха перед отцом, чей пенис она хотела украсть. Ко всему этому добавилось ощущение невозможности что-либо сделать на сей счет – как результат ее неспособности узнать (то есть фрустрации, связанной со стремлением к знанию), развитию которой способствовало ее положение младшего ребенка (в семье. – Примеч. пер.). Поэтому она терпела неудачи в школе в тех делах, которые соответствовали жившему в ней «мужскому компоненту»; а так как она была в равной мере неспособна полностью придерживаться женского позиционирования, которое включало в себя в фантазиях зачатие и рождение детей, то оказались невозможными и чисто женские сублимации, которые должны были следовать из этого позиционирования. Более того, из-за тревожности и чувства вины у нее также возникли проблемы во взаимоотношениях по линии ребенок – мать (а это значит – и в отношении к школьной учительнице), так как она бессознательно приравнивала получение и усвоение знаний к удовлетворению своих орально-садистических желаний, которые включали в себя причинение вреда материнской груди и отцовскому пенису.

В то время как Инга терпела неудачи в реальном мире, в своем воображении она была способна играть всевозможные роли. Именно поэтому в игре, которую я ранее описывала, где она была офисным менеджером, она демонстрировала свой успех в роли отца; будучи же строгой школьной учительницей, она имела много детей и при этом одновременно меняла свою роль младшего ребенка на роль самого старшего, а потому самого умного; в игре же в продавщицу игрушек и продуктов питания, предположительно дважды меняя роли, она избавлялась от оральных фрустраций.

Я привела этот пример в качестве иллюстрации необходимости не только исследовать все детали какой-то отдельно взятой игры, чтобы выявить более глубокие психологические связи, но и разобрать причины, по которым происходят переходы от одной игры к другой. Я часто обнаруживала, что подобные переходы помогают понять причины изменений психологического состояния, колебаний между различными психологическими позициями, а потому – и динамики взаимодействия различных сил сознания.

Следующий пример дает нам возможность продемонстрировать способы применения смешанных подходов. Кеннет в девять с половиной лет был для такого возраста очень инфантильным и робким ребенком, всего боялся, пребывал в подавленном состоянии и страдал сильной тревожностью. С самого раннего возраста он отличался характерной паталогической погруженностью в собственные мысли, что было явно заметно со стороны. На уроках у него абсолютно ничего не получалось, его владение школьным материалом по разным предметам было примерно на уровне семилетнего ребенка. Дома он становился чрезмерно агрессивным, насмешливо-дерзким, его было трудно контролировать. Очень необычным был его несублимированный и вроде как ничем не сдерживаемый интерес к сексуальным вопросам; он вовсю употреблял нецензурные слова, выказывал эксгибиционистские наклонности и, абсолютно не стыдясь, мастурбировал, что совершенно нехарактерно для данного возраста.

Я вкратце изложу его историю. В очень раннем возрасте Кеннета соблазнила его няня. Это достаточно отчетливо запечатлелось в его памяти, а сам факт стал позже известен его матери. По ее словам, эта няня, Мария, была очень привязана к ребенку, но при этом также весьма щепетильна в отношении вопросов его чистоты. Память Кеннета зафиксировала ситуацию соблазнения как относящуюся к началу его пятого года жизни, но можно с уверенностью утверждать, что на самом деле все стало происходить значительно раньше. Он рассказал, с видимым удовольствием и без какого-либо стеснения, что няня брала его с собой в ванну и просила потереть ее гениталии. За исключением этого, он не мог сказать про нее ничего плохого, только хорошее. Он провозгласил, что она любила его, и в течение долгого времени отрицал, что она жестко относилась к нему. В самом начале анализа он рассказал о своей фантазии, которая посещала его постоянно с четырех лет: он трогает гениталии неизвестной женщины и возбуждает ее.

Его страх передо мной проявился уже на нашей первой сессии. Вскоре после ее начала у него появилась следующая тревожащая мечта: «Внезапно в моем кресле вместо меня появляется мужчина. Затем я раздеваюсь, и он с ужасом видит, что у меня необычайно большой мужской половой орган». В связи с интерпретацией этой фантазии появился богатый материал о его сексуальных мыслях о «матери с пенисом» – ментальном образе, который, как показал анализ, определенно был для него воплощен в Марии. Очевидно, что, будучи маленьким ребенком, он очень боялся ее, так как она сильно била его, но все еще не был готов признать этот факт – до тех пор, когда последовавшая фантазия не побудила его изменить свою точку зрения.

Будучи инфантильным во многих отношениях, Кеннет очень скоро достиг ясного понимания цели и необходимости своего психотерапевтического анализа. Иногда он говорил о своих ассоциациях в характерной для более старших ребят манере и по своей инициативе ложился при этом на диван. Надо сказать, что большая часть работы с ним проходила именно таким образом. Однако довольно скоро он начал в свой чисто вербальный материал добавлять действия. Например, он взял со стола несколько карандашей, которые в этот момент должны были символизировать людей. В другой раз он принес с собой несколько вешалок для одежды, которые тоже стали как бы людьми, дерущимися друг с другом. Он также представлял их как некие снаряды, а потом выстраивал из них здания. Все это происходило на диване, на котором он лежал. В конце концов он обнаружил на подоконнике коробку с кубиками, перетащил маленький столик на диван и иллюстрировал там свои ментальные ассоциации с помощью этих кубиков.

Я достаточно подробно остановлюсь на второй фантазии Кеннета, которая помогла продвинуться моей работе с ним в значительной степени, так как это необходимо для иллюстрации примененной методики. Он был в ванной комнате и мочился; затем туда вошел мужчина и выстрелил ему в ухо, в результате ухо отвалилось. Рассказывая мне все это, Кеннет производил разнообразные манипуляции с кубиками, которые он объяснял мне следующим образом. Он сам, его отец и брат, няня Мария были кубиками. Все эти люди ложились спать в различных комнатах (стены которых были также представлены кубиками). Но вот Мария встала, взяла большую палку (еще один кубик) и подошла к нему. Она собиралась что-то с ним сделать, потому что он до этого натворил что-то нехорошее (это «натворил» оказалось мастурбацией, и кроме того, он описался). В то время как она била его палкой, он стал возбуждать ее, и она сразу прекратила избиение. Затем она снова стала его бить, он опять начал ее «ласкать», и она в ответ перестала его бить; это все повторялось снова и снова до тех пор, пока, несмотря ни на что, она не пригрозила убить его этой палкой. А потом появился брат, который и спас его.

Кеннет был чрезвычайно удивлен, когда в результате этой игры и связанных с ней ассоциаций он в конце концов осознал, что на самом деле боялся Марию. Одновременно оказался частично осознанным и его страх по отношению к обоим родителям. Его ассоциации достаточно ясно показали, что за его боязнью Марии скрывался страх перед злой матерью, находящейся в союзе с «кастрирующим» отцом. Последний был представлен в этой фантазии мужчиной, отстрелившим его ухо в ванной комнате – как раз в том самом месте, где он ранее часто «ласкал и возбуждал» свою няню.

Страх Кеннета перед объединившимися против него родителями, которые к тому же в его фантазиях непрерывно совокуплялись друг с другом, оказался чрезвычайно важным для его анализа. Только после того, как я сделала множество наблюдений того же самого рода, которые описала в своей работе «Ранние стадии эдипова конфликта» («Early Stages of the Oedipus Conflict» (1928)) и которые буду обсуждать в подробностях во второй части этой книги (Глава 8), я осознала, что страх «женщины с пенисом» развивается на основе формирующихся на самых ранних стадиях развития ребенка представлений о матери, «вбирающей в себя» пенис отца в процессе полового акта, и о том, что, в конце концов, «женщина с пенисом» символизирует сразу двух объединенных друг с другом родителей. Я проиллюстрирую это на примере ранее приведенного тут материала. На Кеннета в его фантазии сначала напал какой-то человек, но затем это сменилось агрессией со стороны Марии. Она символизировала, как это показали его ассоциации, «женщину с пенисом», которая являлась выражением матери, объединившейся с отцом. Сам же отец, который первоначально появился как мужчина, далее в этой фантазии представлялся просто как «отдельно стоящий» пенис – то есть как та палка, которой Мария избивала ребенка.

Мне тут хочется обратить внимание на особенность, которая является общей для методики анализа детей ранних возрастов и для игровых походов, применяемых в некоторых случаях с более старшими детьми. Кеннет осознал важную часть своей «прошлой» ранней жизни в большей степени с помощью действий, чем с помощью речи. По мере того как работа с ним продолжалась, у него случались приступы острой тревоги, во время которых он был способен передавать мне свои ассоциации, только если они сопровождались действиями с кубиками. В самом деле не было редкостью то, что, когда случался подобный приступ, у него не оказывалось нужных слов, и все, что он мог предпринять, – это играть. После того как острота приступа оказывалась уменьшенной с помощью интерпретаций, он снова был в состоянии достаточно свободно доносить свои мысли в словесной форме.

Еще один пример модификации подхода – это метод, примененный мной в случае с Вернером – девятилетним обсессивным невротиком. Этот мальчик, который во многих отношениях вел себя как взрослый человек с неврозом навязчивых состояний и у которого глубокое и болезненное погружение в собственные мысли было очевидным симптомом, также страдал от сильной тревожности, в основном, однако, выражаемой в большой раздражительности и приступах ярости. Большую часть его анализа я проводила, основываясь на игрушках и рисовании. Мне приходилось сидеть рядом с ним за игрушечным столиком и играть с ним даже более вовлеченно, чем обычно я делала с большинством маленьких детей. Иногда мне приходилось что-то делать в рамках игр в одиночку – под его руководством. Например, складывать кубики, катать игрушечные машинки и т. п., в то время как он сам просто сидел и наблюдал за этим. Причиной, по которой мне приходилось играть, по сути, за него, как он заявлял, была сильная дрожь в его руках, поэтому он был не в состоянии расставлять игрушки по полагающимся им местам, бросал или повреждал то, что уже было должным образом установлено. Такое дрожание было признаком начала приступа тревоги. В большинстве подобных случаев мне удавалось купировать эти приступы, просто продолжая игру в том виде, как он этого хотел, одновременно интерпретируя – в свете его тревоги – смысл всех действий (в игре). Его страх по поводу собственной агрессивности и его неверие в свою способность любить привели его к потере всякой надежды «восстановить» своих родителей, братьев и сестер, на которых он в своих фантазиях агрессивно нападал. Отсюда вырастал его страх того, что он может случайно разрушить выстроенную из кубиков конструкцию или что-то другое, что ранее было создано. Подобное неверие в свои конструктивные способности и в возможность восстанавливать что-либо было одной из причин его сильнейшей заторможенности в учебе и играх.

После того как его беспокойство значительно уменьшилось, Вернер начал играть самостоятельно, без какой-либо помощи с моей стороны. Он нарисовал множество картинок и высказал огромное количество своих ассоциаций в связи с ними. В заключительной фазе нашей с ним аналитической работы он давал мне свой материал в основном в виде своих свободно высказываемых ассоциаций. Лежа на диване – в позиции, в которой он, как и Кеннет, предпочитал эти ассоциации выражать, он все время продолжал рассказывать мне о своих фантазиях о приключениях, в которых важную роль играли различные аппараты, механические конструкции и т. п. Во всех этих историях аналитический материал, ранее представленный в виде его рисунков, появлялся заново, но уже значительно обогащенный многими деталями.

Сильная и острая тревожность выражалась у Вернера, как я уже говорила, по большей части вспышками ярости и агрессивностью, которые он проявлял через насмешки, вызывающее поведение и нытье. Он не имел ни малейшего представления о том, что может быть болен, и в течение определенного времени настаивал на отсутствии причин заниматься со мной своим психоанализом. И поэтому еще достаточно долго, каждый раз, когда это его отторжение находило открытый выход, он вел себя по отношению ко мне весьма презрительно, высокомерно и озлобленно. Домашним тоже было трудно с ним справляться, и его родственникам вряд ли бы удалось уговорить его продолжать ходить ко мне, если бы я не смогла достаточно быстро и успешно разобраться с его тревожностью, раскладывая ее по полочкам, в результате чего его сопротивление анализу практически полностью выливалось наружу только в течение того часа, который отводился на мою работу с ним.

Теперь мы подходим к случаю, который дает пример чисто «технических» трудностей весьма необычного рода. Эгону было девять с половиной лет, он не выказывал каких-то очевидных симптомов, но его общее развитие вызывало тревогу. Он был полностью закрыт – даже для самых близких окружавших его людей, говорил только о самом необходимом, не выказывал почти никаких чувств, у него не было друзей и вообще ничего такого, что его интересовало бы и доставляло бы ему какое-либо удовольствие. Он был хорошим учеником в школе, но – как показал мой анализ – его успехи имели обсессивную основу. Когда его спрашивали о том, чего бы он хотел или не хотел, его стандартный ответ был: «Мне все равно». Не по-детски напряженное выражение его лица и зажатость в движениях сразу бросались в глаза. Его отстраненность от реальности зашла так далеко, что он даже не замечал происходящее вокруг него и не узнавал хорошо знакомых ему людей. Психоанализ выявил серьезные психотические особенности, которые только усиливались и с очень большой вероятностью грозили привести к развитию шизофрении в возрасте полового созревания.

А вот краткое изложение истории этого мальчика. Когда ему было около четырех лет, отец постоянно запугивал его на предмет мастурбации и требовал, чтобы тот по меньшей мере обязательно признавался о каждом ее случае. Как следствие этих угроз, в характере мальчика произошли серьезные изменения. Эгон стал часто врать и разражаться вспышками гнева. Позднее его агрессия отошла на второй план, а вместо нее его общее отношение (к жизни и окружающему миру. – Примеч. пер.) все более принимало вид «безразличного неповиновения» и растущего отгораживания от внешнего мира.

В течение нескольких недель я укладывала Эгона на диван (он не сопротивлялся и, по-видимому, предпочитал это каким-либо играм) и пыталась всяческими способами приступить собственно к психоанализу. Через некоторое время мне пришлось признать, что все мои попытки продвинуться вперед таким образом обречены на провал. Стало ясно, что трудности этого ребенка, выражавшиеся в нежелании говорить вообще, имеют такие глубокие корни, что моей первой задачей должно стать их преодоление аналитическими методами. Необходимость того, чтобы мальчик помог сам себе выбраться (из этой «скорлупы». – Примеч. пер.) путем действий, стала для меня совершенно ясна, когда я осознала: скудный материал, который мне удалось собрать к этому моменту, относился к тому, как он играл своими пальцами, пока из него удавалось вытянуть редкие фразы (не более чем несколько предложений за всю аналитическую сессию). Соответственно, я еще раз спросила его, не интересуют ли его мои маленькие игрушки, на что он стандартно ответил, что «ему все равно». Но несмотря на такой ответ, он взглянул на вещи, которые находились на игровом столике, а затем стал выказывать некий интерес к игрушечным экипажам и только к ним. За этим последовала монотонная игра, полностью занимавшая отводившийся ему сессионный час, и это продолжалось неделями. Эгон катал экипажи, вагончики или машинки по столику, а затем сбрасывал их на пол в моем направлении. Я угадала по его взгляду, что мне следовало поднимать эти игрушки и подталкивать их назад к нему. Для того чтобы избавиться от (фактически навязываемой мне мальчиком. – Примеч. пер.) роли пытливого отца, которому он и бросал вызов своим неповиновением, я неделями играла с ним, не произнося ни слова, не высказывала никаких интерпретаций, просто пытаясь установить какую-то связь через данную игру. В течение всего этого времени детали игры оставались абсолютно одними и теми же, но, несмотря на очевидную монотонность (и на то, что, между прочим, это было для меня исключительно утомительным занятием), можно было заметить множество мелких деталей, которые было необходимо принять к сведению. В его случае, как и во всех случаях работы с мальчиками, катание машинок, по-видимому, символизировало мастурбацию и коитус, сталкивание машинок – коитус, а сравнивание большой машинки с маленькой – вражду по отношению к отцу или к пенису отца.

Когда через несколько недель я объяснила Эгону суть всего собранного материала в той мере, в которой мне удалось данный материал понять, это привело к далеко идущим последствиям в двух измерениях. Родители мальчика были поражены тем, что он стал значительно более свободно вести себя дома, а в процессе работы с ним – выказывать то, что, как я обнаружила, было типичной реакцией на решающее проблемы воздействие интерпретаций. Он начал обогащать новыми деталями свою монотонную игру – деталями, которые поначалу можно было увидеть только очень пристальным взглядом, но которые становились все более отчетливыми и с течением времени привели к полному изменению смысла игры. От простого толкания машинок Эгон перешел к выстраиванию конструкций, при этом со все более возраставшим мастерством ставил экипажи, вагончики и машинки друг на друга, и в результате получавшаяся конструкция достигала большой высоты, и в этом он соревновался со мной. Только на данном этапе он впервые перешел к игре с кубиками, после чего достаточно быстро стало понятно: все, что он строил, было человеческими существами – или гениталиями – обоих полов, несмотря на все его изощренные попытки скрыть этот факт. От постройки данных сооружений Эгон перешел к весьма специфическому рисованию. Не глядя на бумагу, он крутил карандаш между рук, таким образом вырисовывая линии. В этих каракулях он затем обнаруживал некие фигуры, которые всегда оказывались головами, четко различавшимися для него на мужские и женские. В деталях, характерных для этих голов и выражавших их отношение друг к другу, скоро стал проглядывать аналитический материал, который уже до этого проявлялся в ранних играх, – а именно неуверенность Эгона в своем понимании разницы между полами и в сути коитуса между родителями; мучающие его вопросы, связанные в его сознании с этими субъектами; его фантазии, в которых он играл роль третьей стороны в совокуплении родителей, и т. д. Но его ненависть и деструктивные импульсы также стали очевидными в том, как он разрезал и вырезал потом эти головы, которые в одно и то же время символизировали и детей, находящихся внутри материнского тела, и собственно его родителей. Только в этот момент мы осознали, что его выстроенные из игрушечных машинок максимально высокие «башни» выражали тело его беременной матери, которому он завидовал и чье содержимое он желал у нее украсть. Он испытывал сильное чувство соперничества по отношению к матери и хотел насильно отнять у нее и пенис отца, и детей, что привело к развитию у него острого страха перед ней. Эти представления потом оказались дополненными тем, что он стал вырезать (фигуры из бумаги. – Примеч. пер.) со все большим и большим искусством. В той же мере, как и в его действиях по выстраиванию конструкций, вырезаемые им фигуры означали только людей. То, каким образом он потом заставлял вырезанные фигурки воздействовать друг на друга, их различные размеры, означали они мужчин или женщин, отсутствовали ли у них какие-то части и много ли было таких частей, когда и как он начинал разрезать их на части, – все это вело нас в глубины его инвертированного и прямого эдипова комплекса. Его соперничество с матерью, основанное на сильных пассивных гомосексуальных тенденциях, тревога, которую он испытывал в связи с этим и которая имела отношение и к матери, и к отцу, становились все более и более очевидными. Ненависть к своим братьям и сестрам и другие направленные на них негативные импульсы в то время, когда мать бывала беременной, находили выход в этом отрезании частей от фигурок, символизировали маленьких и неполноценных человеческих существ. Тут также был важен порядок следовавших друг за другом его игр. После вырезания и разрезания на части он начинал «строительство» как акт воссоздания и затем аналогично излишне украшал разрезанные фигурки различными способами, что было вызвано реактивными тенденциями, и т. п. Во всех этих репрезентациях снова и снова возникали отодвигаемые куда-то на задний план вопросы и подавляемое раннее сильное стремление к знаниям, что также было важным фактором его речевой заторможенности, его замкнутого характера и отсутствия у него интереса к чему бы то ни было.

Заторможенность Эгона в играх зародилась, когда ему было четыре года, частично даже в более раннем возрасте. Он играл в выстраивание конструкций, когда ему еще не исполнилось три года, а вот вырезать из бумаги начал значительно позже, но занимался этим весьма недолго и в то время вырезал исключительно головы. Он никогда ничего не рисовал, а после четырех лет перестал ощущать и какие-либо положительные эмоции, которые до того испытывал от своих ранних увлечений. Таким образом, все, что появилось позднее, было сублимациями того, чему удавалось вырваться наружу, несмотря на сильное подавление, частично в форме возврата к тому, что уже было ранее, частично в виде каких-то новых образов и переживаний; и почти что младенческая и весьма примитивная манера, в которой он приступал к каждому из этих занятий (во время сессий психоанализа. – Примеч. пер.), в самом деле соответствовала уровню развития трех- или четырехлетнего ребенка. Можно также сказать, что одновременно с этими изменениями весь характер мальчика начал меняться к лучшему.

Тем не менее задержка речевого развития Эгона в течение очень большого промежутка времени поддавалась только небольшой коррекции. Хотя он постепенно начал отвечать на вопросы, которые я задавала ему во время его игр, в более свободной манере и более развернуто, мне все же очень долго не удавалось «разговорить» его так, чтобы он стал достаточно свободно описывать свои ассоциации на уровне, нормальном для старших детей. Только намного позже, ближе к концу моей терапевтической работы с ним, которая потребовала целых 425 часов, мы в полной мере осознали и поняли параноидальные факторы, лежавшие в основе имевшейся у него задержки речевого развития, которая затем была полностью снята. После того как его тревожность была значительно уменьшена, он стал – по своей инициативе – раскрывать мне свои отдельные ассоциации в письменной форме. А еще позже – прошептывать мне их, прося, чтобы я отвечала ему тоже приглушенным голосом. Становилось ясно, что он боялся того, что кто-то в комнате может его подслушать. Также в моем кабинете были некоторые места, которых он избегал любыми способами. Например, если мячик закатывался под диван или шкаф либо оказывался в темном углу, то вынуть его оттуда и вернуть Эгону должна была я. При этом, как только его тревога усиливалась, он возвращался к «жесткой» позе и напряженному выражению лица, которые были для него так характерны в самом начале нашего анализа. Выглядело это так, как будто он опасался скрытого присутствия неких людей, которые преследуют его, наблюдают и следят за ним из всех этих мест, даже с потолка. Выяснилось, что его мания преследования в конечном счете имеет корни в страхе того, что множество пенисов окажутся внутри тел матери и его собственного. Подобный параноидальный страх пениса как некоего преследующего его субъекта был многократно усилен поведением его реального отца, которое было направлено на отслеживание мастурбации и допрашивание ребенка на этот счет. Данный страх также отвратил его от матери, поскольку она рассматривалась как союзник отца («женщина с пенисом»). По мере того как его вера в «добрую мать» становилась сильнее – как результат аналитической работы с ним, он начал относиться ко мне во все большей степени как к союзнику и защитнику от преследователей, которые угрожали ему из каждого угла. В общем, после того как его тревога по этому поводу оказалась в достаточной мере уменьшена, а вместе с ней – количество и опасность его (воображаемых. – Примеч. пер.) преследователей, он оказался способен говорить и двигаться в более свободной манере.

Заключительная стадия терапии Эгона проходила практически полностью на основе свободно выражаемых им ассоциаций. У меня нет сомнений насчет того, что мне удалось успешно поработать и излечить этого мальчика, потому что я нашла способ получения доступа к его бессознательному через игровую методику, обычно используемую с маленькими детьми. У меня есть большие сомнения по поводу того, окажется ли все еще возможным применять этот подход к детям более старших возрастов.

Несмотря на то что мы на самом деле в большой степени опираемся в нашей работе с детьми латентного возраста на их вербальные ассоциации, во многих случаях это происходит по-другому по сравнению с теми подходами, которые используются для взрослых пациентов. С детьми, например подобными Кеннету, которые очень скоро осознают, что психоаналитик оказывает им реальную помощь, и понимают ее необходимость, или даже с Эрной, которая была значительно меньшего возраста, но у которой желание вылечиться было очень сильно, можно с самого начала спросить, как бы невзначай: «Ну что? О чем ты сейчас думаешь?» Но для очень многих других детей, которым еще нет девяти-десяти лет, такой вопрос будет совершенно бесполезен. То, как следует расспрашивать ребенка, вытекает из манер его игр и общения.

Если мы будем внимательно наблюдать за игрой достаточно маленького ребенка, мы скоро увидим, что кубики, листки бумаги и вообще все находящееся вокруг него символизирует (в этой игре. – Примеч. пер.) что-то совсем другое. Если мы спросим его: «Что это такое?», в то время как он всецело занят этими вещами (правда, до этого необходимо провести некоторый объем аналитической работы и установить (в чем заключается. – Примеч. пер.) эффект переноса), то мы сможем открыть для себя очень многое. Например, нам часто скажут в ответ, что камушки в воде – это дети, которые хотят выбраться на берег, или что это люди, которые дерутся друг с другом. За вопросом типа: «Что это такое?» весьма естественно следуют вопросы «Ну и что они делают?» или «Где они сейчас?» и т. д. Нам надо выявлять ассоциации старших детей подобным, но несколько модифицированным способом; но, как правило, это становится возможным после того, как подавленность их воображения и общее недоверие, которое в этом возрасте значительно сильнее (чем у маленьких детей. – Примеч. пер.), будут в существенной мере ослаблены в результате (предварительной. – Примеч. пер.) аналитической работы и установится аналитическая ситуация.

Возвратимся к анализу семилетней Инги. Однажды, когда она играла в офисного менеджера, писала деловые письма, раздавала работу и т. п., я ее спросила: «А что там, в этом письме?», на что она быстро ответила: «Вы это узнаете, когда его получите». Когда же я его получила, я в нем ничего не обнаружила, за исключением каракулей. Вскоре после этого я сказала: «Господин Х (который также фигурировал в игре) попросил меня поинтересоваться у тебя, что написано в этом письме, так как ему нужно это знать; он будет очень признателен, если ты прочитаешь это ему по телефону вслух». После чего она, без малейших признаков каких-либо затруднений, выдала мне содержание своего воображаемого письма целиком, одновременно высказав целый ряд очень ценных ассоциаций. В другой раз я должна была изображать в игре доктора. Когда я спросила, что с ней случилось, она ответила: «Ах, да все то же самое». После этого я, как настоящий врач, стала расспрашивать ее о подробностях и сказала: «А теперь, сударыня, вы должны мне подробно рассказать, где и что у вас болит». Далее последовал логичный вопрос о том, почему она заболела, когда она почувствовала себя нехорошо и т. д. Поскольку она изображала пациентку в нескольких играх подряд, из этого я извлекла для себя очень богатый и глубоко скрытый аналитический материал. Дополнительную информацию мне предоставила та же самая игра, но когда мы поменялись ролями (она стала доктором, а я – пациентом) и Инга выдала мне свои медицинские рекомендации.

Сейчас я попытаюсь просуммировать все изложенное в настоящей главе. Работая с детьми, находящимися в латентном периоде, важнее всего установить контакт с их бессознательным, добраться до их неосознанных фантазий. А это достигается путем интерпретаций того, что символизирует полученный материал в контексте их страхов, тревожности и чувства вины. Но так как подавление воображения на этой стадии развития существенно сильнее, чем на более ранних, нам часто приходится искать путь к бессознательному через представления, в основе которых не лежат фантазии. Нам следует быть готовым к тому, что в процессе типичного психоанализа пациента в латентном возрасте окажется возможным решать его проблемы, связанные с подавлением (его психических проявлений. – Примеч. пер.), только очень постепенно, шаг за шагом, и что это будет очень кропотливая работа. В некоторых случаях ассоциации, которые нам предоставляет пациент, на протяжении недель и месяцев выглядят как не имеющие никакого смысла. Например, рассказы о газетных репортажах, отчеты о содержании книг, монотонные школьные истории. Более того, такие действия, как навязчивое и занудное рисование, выстраивание (каких-то игрушечных конструкций. – Примеч. пер.), вышивание или изготовление всякой всячины – особенно если мы из этого почти не получаем полезных нам ассоциаций – вроде бы не дают нам никакой зацепки к пониманию того, как проникнуть в мир фантазий ребенка. Но стоит обратиться к случаям Греты и Эгона, о которых упоминалось ранее в этой главе, чтобы напомнить самим себе: даже действия и разговоры, кажущиеся совершенно лишенными какого-либо фантазийного содержания, открывают путь к бессознательному, как только мы начинаем относиться к ним как к реальному аналитическому материалу, а не рассматривать просто как способ сопротивления. Уделяя достаточное внимание мельчайшим деталям и беря за отправную точку для интерпретаций связь между символизмом, чувством вины и тревожностью, содержащимися в этих выражениях самого себя, я обнаружила, что всегда найдется возможность начать и далее успешно вести аналитическую работу.

Факт того, что в психоанализе ребенка мы вступаем во взаимодействие с бессознательным еще до того, как устанавливается плодотворный контакт с эго, не означает, что оно – эго – каким-либо образом исключается из участия в аналитической работе. Любое исключение подобного рода будет невозможным, принимая во внимание тесную связь эго с ид и супер-эго, а также то, что доступ к бессознательному может быть получен только через эго. Тем не менее анализ не имеет своей целью исследование эго как такового (как в случае образовательных методик, которые должны быть направлены именно на эго), а только ищет пути к элементам бессознательного, играющим решающую роль в формировании эго.

Давайте вернемся к нашим примерам еще раз. Как мы видели, психоанализ Греты (семи лет) на протяжении долгого времени проходил на базе только того, что она рисовала. Следует помнить, что она изображала дома и деревья различных размеров, чередуя их в навязчиво-невротической манере. И вот исходя из этих невротических картинок, в которых отсутствовал какой-либо полет фантазии, можно было попытаться как-то простимулировать ее воображение и связать его с другой деятельностью ее эго, что, по идее, могло бы получиться у понимающего учителя. Можно было попытаться побудить ее сделать нарисованные дома более красивыми или встроить эти дома и деревья в городской пейзаж с улицами, таким образом связывая ее действия с имеющимися у нее, возможно, теми или иными художественными или топографическими интересами. Или, отталкиваясь от рисования деревьев, вызвать у нее больший интерес к различиям между типами деревьев, а через это – стимулировать тягу к естествознанию. Если бы какая-либо из этих попыток увенчалась успехом, то можно было ожидать более отчетливого проявления интересов ее эго и установления более тесного контакта с ним психоаналитика. Однако опыт показывает, что во многих случаях подобное стимулирование детского воображения не приводит к уменьшению степени подавления (психических проявлений. – Примеч. пер.), а поэтому не помогает найти отправную точку для аналитической работы. Более того, такой подход очень часто оказывается просто неприменимым из-за настолько сильной латентной тревожности, что мы обязаны сформировать аналитическую ситуацию как можно быстрее и с ходу приступить к делу. Но даже в тех случаях, когда имеется шанс получить доступ к бессознательному, отталкиваясь от эго, мы обнаружим, что полученные таким образом результаты слишком незначительны в сравнении с затратами времени. Это только кажется, что так можно получить больший объем более важного материала, но на самом деле это все те же самые данные о бессознательном, только в более «цветистой» форме. Например, в случае с Гретой нам, возможно, удалось бы простимулировать ее любопытство и через это, при благоприятном развитии ситуации, разогреть ее интерес, скажем, ко входам и выходам из зданий или к различиям между деревьями и тому, как они растут. Но этот искусственно подогретый интерес дал бы нам только чуть менее замаскированные данные, которые она и так предоставляла нам из своего монотонного рисования на ранних стадиях работы с ней. Большие и маленькие деревья, большие и маленькие дома, которые она без конца вырисовывала в навязчивой манере, символизировали ее мать и отца, а также ее саму и ее брата – как это следовало из разницы в размерах, формах и цветах этих объектов, а также из порядка, в котором они рисовались. За этим стояли ее подавленное стремление понять различия между полами и другие сопутствующие проблемы; интерпретируя все в таком духе, я смогла понять суть ее тревожности и чувства вины, а потому – начать аналитическую работу.

Можно сказать, что если более четкие и сложные образы (выявляемые у пациентов в процессе анализа. – Примеч. пер.) вытекают из того же самого материала, из которого рождаются ассоциации с более скудным образным наполнением, то с точки зрения (дальнейшего. – Примеч. пер.) анализа не имеет значения, какие из этих двух видов (ассоциаций. – Примеч. пер.) используются в качестве отправной точки для интерпретации. Согласно моему практическому опыту, в случае психоанализа ребенка именно с самих интерпретаций – и только с них – начинается аналитическая работа. Поэтому можно с достаточной степенью уверенности интерпретировать и монотонные, лишенные какого бы то ни было полета фантазии ассоциации, если аналитик в достаточной мере понимает имеющийся у него материал и видит, как он связан с латентной тревожностью. Если поступать именно таким образом, то выявление существенных интересов и сублимаций, берущих свое начало в эго, пойдет бок о бок с устранением излишней тревожности и подавленности. Например, в ходе такой работы с Ильзой – случай, который будет более детально разобран в следующей главе, – из ее обсессивного и монотонного рисования постепенно вырос явный художественный талант и появился соответствующий навык, причем без какого-либо способствования этому с моей стороны.

Прежде чем перейти к вопросам анализа проблем, связанных с возрастом полового созревания, необходимо обсудить еще один вопрос, который, вообще говоря, не носит методологического характера, но имеет важное значение для работы детского психоаналитика: я имею в виду его взаимоотношения с родителями пациентов. Для того чтобы он имел возможность на должном уровне выполнять свою работу, ему необходимо установить определенную атмосферу доверия с родителями. Ребенок сильно зависит от своих родителей, которые поэтому должны быть обязательно включены в рамки аналитической работы. С другой стороны, анализ направлен не на них, поэтому на них возможно оказывать влияние только общими психологическими способами. Отношение родителей к психоаналитику, работающему с их ребенком, сопряжено с особыми трудностями, поскольку эта работа серьезно затрагивает их собственные комплексы. Само наличие невроза у ребенка рождает у его родителей очень сильное чувство собственной вины, а то, что они сочли необходимым прибегнуть к помощи психоанализа, только доказывает им их виновность в возникновении этой болезни. Более того, для них достаточно неприятно и мучительно открывать психоаналитику различные детали их семейной жизни. Ко всему этому надо добавить ревность – особенно со стороны матери – по поводу доверительных отношений, которые устанавливаются между ребенком и женщиной-аналитиком. Такого рода чувство ревности, которое коренится в соперничестве с матерью и порождает образ, также сильно у женщин-педагогов и нянь, которые зачастую относятся к психоанализу совсем не дружелюбно. Такие и иные факторы, остающиеся по большей части неосознанными, требуют более или менее амбивалентного отношения родителей (особенно матери) к аналитику, и требование этого не отменяется фактом их осознанного понимания того, что ребенку необходимо психотерапевтическое лечение. Поэтому, даже при сознательном наличии доброй воли со стороны родственников ребенка, следует ожидать, что они могут быть и будут мешающим элементом в работе с ним. Уровень трудностей, проистекающих из этого фактора, будет, несомненно, зависеть от их бессознательного отношения (к проблеме. – Примеч. пер.) и от степени присущей им амбивалентности. Именно поэтому я встречалась с не меньшими трудностями в случаях, когда родители были хорошо осведомлены о том, что такое психоанализ, по сравнению с тем, когда они об этом не знали практически ничего. Также по этой причине я считаю какие-либо далеко идущие теоретические выводы и объяснения родителям еще до того, как начнется реальная аналитическая работа с ребенком, не только излишними, но и неуместными, так как подобные разъяснения часто оказывают неблагоприятное воздействие на комплексы самих родителей. Я ограничиваюсь несколькими фразами весьма общего плана о сути анализа, об оказываемом им влиянии, упоминаю тот факт, что в его процессе ребенок получит информацию сексуального характера, и готовлю родителей к возможности того, что в процессе терапевтической работы у ребенка могут временно возникнуть другие проблемы. Во всех случаях я (заранее. – Примеч. пер.) полностью отказываюсь сообщать родителям подробности анализа. Ребенок, удостаивающий меня своим доверием, имеет не меньшее право на деликатное к себе отношение, чем любой взрослый.

Наша первоочередная цель в установлении взаимоотношений с родителями, по моему убеждению, – добиться их поддержки нашей работы путем того, что они принципиально будут максимально воздерживаться от любого вмешательства – внешнего и внутреннего. Это подразумевает, что они не будут побуждать ребенка вопросами или каким-либо другим образом рассказывать о сеансах психоанализа, а также откажутся от какой-либо поддержки любых выражений сопротивления анализу, которые ребенок может выказывать. Но нам может потребоваться и более активная их помощь в случаях, когда ребенок полностью охвачен острой тревогой и открыто сопротивляется. В таких ситуациях – мне тут вспоминаются примеры с Рут и Труде – на плечи тех, кто в ответе за ребенка, ложится задача найти пути и способы того, чтобы, несмотря на все трудности, побудить его прийти (к психоаналитику. – Примеч. пер.). Как вытекает из всего моего практического опыта, это всегда было возможно, так как, в общем и целом, даже когда сопротивление очень сильно, все равно существует позитивный перенос на аналитика, то есть можно сказать, что отношение ребенка к своему психоаналитику носит амбивалентный характер. Однако никогда нельзя допускать, чтобы помощь, оказываемая нам со стороны окружения ребенка, становилась неотъемлемым дополнением аналитической работы. Периоды сильного сопротивления если и могут случаться, то должны быть редкими и не длиться долго. Задачей аналитика должно быть их предотвращение или, если они неизбежны, быстрое их купирование.

Если нам удается установить хорошие отношения с родителями ребенка и увериться, что их бессознательное – наш союзник, то иногда удается получить полезную информацию о поведении ребенка за пределами времени, отводимого на аналитические сеансы; например, об изменениях, возникновениях или исчезновениях тех или иных симптомов, что может быть связано с нашей работой. Но если получить такую информацию от родителей возможно только ценой появления каких-либо иных трудностей, то я предпочту обойтись без нее, поскольку она хоть и ценна, но не является необходимой или незаменимой. Я всегда внушаю родителям, что даже случайно нельзя давать ребенку понять, что какое-либо его продвижение в развитии, воспитании, образовании произошло вследствие данного мной совета, чтобы полностью разделить его психоанализ и воспитание. Таким образом, психоанализ остается, как это и должно быть, чисто личным делом, касающимся только меня и моего пациента.

С детьми в не меньшей степени, чем со взрослыми, важно то, чтобы психоанализ проводился на рабочем месте психоаналитика и чтобы соблюдалось установленное расписание сеансов. Дополнительной мерой, направленной на избежание смещения аналитической ситуации, я считаю необходимость, чтобы человек, который приводит ко мне ребенка, не ожидал его у меня. Он должен приводить, а потом забирать его в назначенное время.

Я также избегаю своего вмешательства в процесс воспитания ребенка, по крайней мере, если вижу, что ошибки при этом не являются слишком большими, так как они обычно слишком сильно зависят от имеющихся комплексов самих родителей, а поэтому советы, как правило, не только оказываются бесполезными, но и приводят к росту родительских тревожности и чувства вины. А это только создает препятствия для аналитической работы и неблагоприятно влияет на общее отношение родителей к своему ребенку.

Эта ситуация становится значительно лучше по завершении аналитической работы или после того, как она уже продвинулась достаточно далеко. Устранение или значительное ослабление невроза у ребенка оказывает очень благоприятное воздействие на его родителей. Так как мать ощущает, что ее трудности в общении с ребенком становятся все менее серьезными, у нее самой тоже ослабляется чувство вины, что способствует улучшению ее общего отношения к нему. Мать становится более восприимчивой к советам психоаналитика по поводу воспитания ребенка, и – что является очень важным моментом – у нее уменьшается внутреннее неприятие этих советов. Тем не менее в свете своего практического опыта я не очень верю в возможность как-то повлиять на непосредственное окружение ребенка. Лучше всего будет нацеливаться на результат, который может быть достигнут непосредственно с самим ребенком, так как этот результат будет способствовать лучшей адаптируемости последнего к его непростому окружению и поможет лучше справляться с возможными трудностями, которые это окружение может привносить в его жизнь. Конечно, способность противостоять трудностям имеет свои пределы. Там, где окружение ребенка слишком неблагоприятно, мы можем быть не до конца успешными в наших усилиях и, возможно, нам придется сталкиваться с вероятностью рецидива невроза. Однако я постоянно встречалась с такого рода случаями, которые показывали, что достигнутые результаты, даже если они не означали полного излечения невроза, приводили к существенному облегчению тяжелой ситуации для ребенка и к улучшениям в его развитии. Более того, представляется достаточно верным предположить, что если нам удастся внести фундаментальные изменения в глубинные слои (психики. – Примеч. пер.), то даже если болезнь вернется, она уже не будет настолько тяжелой. Так же полезно будет отметить, что в некоторых случаях такого рода уменьшение остроты и степени детского невроза будет оказывать благоприятное воздействие на окружающих, которые тоже могут быть невротиками. Иногда после завершения успешно проведенной психотерапии возникает возможность сменить окружение ребенка, например перевести его в другую школу, что ранее было неприемлемо из-за его невроза и недостаточной приспособляемости.

Что касается того, стоит рекомендовать аналитику достаточно часто видеться с родителями ребенка или, наоборот, стараться максимально воздерживаться, то это зависит от каждого обстоятельства конкретного случая. В целом ряде ситуаций я обнаруживала, что второй вариант является наилучшим способом избежать трений в моих взаимоотношениях с матерью ребенка.

Амбивалентность, с которой родители относятся к психоаналитической работе со своим ребенком, помогает объяснить один факт, который оказывается неожиданным и достаточно болезненно воспринимаемым неопытными аналитиками: даже в самых успешных случаях терапии со стороны родителей вряд ли будет по этому поводу выражаться очень большая признательность. Несмотря на то что в моей практике я часто встречала очень умных и понимающих родителей, в большинстве случаев те симптомы, которые побудили их привести ребенка ко мне, очень легко и быстро ими забывались, а из виду упускалась важность произошедших благоприятных изменений. В дополнение к этому мы всегда должны помнить, что они просто не в состоянии оценивать отдельные элементы достигнутых нами результатов, а поэтому и не могут также понять значимость самого главного элемента. Психоанализ взрослого человека доказывает ему свою ценность, так как разрешает трудности, ухудшающие качество его жизни. Мы-то сами знаем, что, проводя аналитическую работу с ребенком, мы предотвращаем появление у него таких же трудностей и даже психозов, а вот родители, как правило, этого не осознают. Родитель, сталкиваясь с серьезными симптомами у ребенка, рассматривает их как повод для своей тревоги и раздражения, но обычно не понимает в полной мере их важность и опасность по той причине, что они не оказывают воздействия на повседневную жизнь ребенка в такой же огромной мере, в какой невротическое заболевание влияет на жизнь взрослого человека. Но я думаю, что мы вполне в состоянии примириться с тем, что не можем и не должны ожидать соответствующей степени родительской признательности, если осознаем тот факт, что наша работа в первую очередь направлена на благо ребенка, а не на получение благодарности от его родителей.