Глава 9. Связь между неврозом навязчивых состояний и ранними стадиями формирования супер-эго

В предыдущей главе мы рассмотрели суть и влияние ранних ситуаций тревожности на развитие личности. А сейчас подробнее обсудим то, как его либидо и его отношение с объектами реального мира модифицируют эти ситуации.

Оральные фрустрации вызывают поиск новых источников удовлетворения (желаний индивидуума. – Примеч. пер.). В результате этого маленькая девочка может отвернуться от своей матери. Пенис отца для нее станет объектом удовлетворения ранних оральных устремлений, но в это же самое время появляются и генитальные тенденции.

Что же касается мальчика, то у него также появляется позитивное отношение к пенису отца из орально-сосательной позиции, так как пенис и материнская грудь приравниваются друг к другу. Оральная зацикленность на пенисе отца, относящаяся к «сосательной стадии», представляется мне фундаментальным фактором формирования истинной гомосексуальности. Обычно зацикленности мальчика на пенисе отца противодействуют чувства ненависти и страха, возникающие в русле пробуждающихся эдиповых тенденций. При успешном развитии позитивное отношение к пенису отца формируют также нормальное, хорошее отношение к индивидуумам своего пола и одновременно позволяет мальчикам завершить развитие у себя гетеросексуальности. Однако в то время, как орально-сосательные импульсы, направленные на отцовский пенис, которые при определенных обстоятельствах становятся основой гомосексуальности у мальчиков, обычно приводят к гетеросексуальным устремлениям и эдиповому конфликту у девочек. По мере того как девочка поворачивается к своему отцу, ее либидинальные устремления находят для себя новую цель; соответственно заново появляющееся внимание к матери делает ее объектом генитальной любви. Генитальность утверждает себя.

В этой ранней фазе развития, в которой, как я говорю, садизм достигает своей высшей точки, как я обнаружила, все прегенитальные стадии, а также и генитальная стадия, быстро друг за другом катектизируются. Затем либидо постепенно консолидирует свои позиции в борьбе с деструктивными инстинктивными импульсами.

В дополнение к полярности инстинктивных деструктивных позывов и либидо взаимодействие между этими двумя инстинктами, по-видимому, является фундаментальным фактором в динамике психических процессов. Неразрывная связь между деструктивными устремлениями и либидо ставит последнее в основном под власть первых. Замкнутый круг, в котором доминирует вызывающий беспокойство и страх инстинкт смерти, а страх, который усиливает агрессию, может быть разорван действиями либидо, когда оно наберет силу. Жизненный инстинкт должен максимально использовать свои силы, чтобы утвердиться на ранних стадиях развития в качестве превалирующего над инстинктом смерти. Но именно эта необходимость и стимулирует сексуальное развитие.

Поскольку генитальные импульсы в течение длительного времени остаются в тени, нам невозможно четко различать флуктуации, взаимосвязи и переходы друг в друга различных стадий развития, которые являются результатом конфликта между деструктивными и либидинальными импульсами. Появление известных нам уровней организации в явном виде будет, по моему мнению, соответствовать не только позициям, которые либидо завоевало и укрепило в своей борьбе против деструктивного инстинкта, но в то же время, поскольку помимо антагонизма между этими компонентами существует и их неразрывное единство, и растущему балансу между ними.

Психоанализ самых глубоких ментальных уровней раскрывает процветающий садизм, относительно малозаметный в маленьком ребенке. Мое мнение о том, что ребенок на самых ранних стадиях своего развития проходит через период, когда проявления его садизма, возникающего из всех его источников, достигают наивысших уровней, является лишь продолжением и развитием общепринятой и хорошо обоснованной психоаналитической теории о том, что за стадией орального садизма (каннибализма) следует стадия анального садизма. Нам также не следует забывать, что эти каннибалистические тенденции сами по себе не находят выражения, соответствующего и соразмерного их психологическому значению; обычно мы видим у маленького ребенка только относительно слабые признаки импульсов к уничтожению его объектов. То, что мы наблюдаем, – это только «производные» от этих фантазий.

Предположение о том, что подобные экстравагантные фантазии, которые возникают на очень ранней стадии развития, никогда не становятся осознанными, вполне может способствовать объяснению явления, заключающегося в том, что ребенок выказывает свои садистические импульсы в отношении реальных объектов только в ослабленной форме. Надо всегда помнить, что эти фантазии начинают появляться только на очень ранней стадии развития эго и что отношение ребенка к реальному миру все еще не развито, а по большей части определяется миром его фантазий. Другая причина может, вероятно, заключаться в соотношении размеров и силы ребенка по сравнению со взрослыми и в его биологически обусловленной зависимости от них; поэтому мы также видим, насколько сильнее он выражает свои деструктивные инстинкты в отношении неодушевленных предметов, мелких животных и т. д. Тот факт, что генитальные импульсы, будучи внешне незаметными, уже на самых ранних стадиях развития оказывают ограничивающее воздействие на садизм, может способствовать ослаблению последнего в его выражениях, которые маленький ребенок выказывает в отношении внешних объектов.

Насколько это можно заметить, у самых маленьких детей помимо отношений с их реальными объектами существуют отношения с фантастическими – либо слишком уж хорошими, либо слишком плохими образными персонажами, но, в некотором смысле, на другом уровне. Обычно эти два вида объектных отношений во все большей мере влияют друг на друга (это и есть процесс, который я описала как взаимодействие между формированием супер-эго и объектными отношениями). В мышлении самого-самого маленького ребенка его реальные и фантастические объекты по-прежнему очень далеки друг от друга; это является моментом, который может частично объяснить, почему он выражает свои садизм и тревогу по отношению к реальным объектам не настолько сильно, как этого можно было бы ожидать, исходя из характера его фантазий.

Известно, что отношение ребенка к своим объектам и формирование его характера в критической степени зависят от того, преобладает ли у него фиксация на «орально-сосательной» или орально-садистической стадии. Этот момент, на который Абрахам обращает особое внимание, на мой взгляд, также имеет решающее значение для формирования супер-эго. По причине уравнивания материнской груди и пениса интроекция доброй матери влияет на создание образа доброго отца. Таким образом, в процессе формирования супер-эго зацикленность на «орально-сосательной» стадии действует в качестве противовеса провоцирующим тревожность идентификациям, происходящим под воздействием инстинктивных орально-садистических импульсов.

С ослаблением у ребенка садистических тенденций угрозы со стороны супер-эго приобретают менее жесткий и насильственный характер и реакции его эго также меняются. Всепоглощающий страх своего супер-эго и своих объектов, который преобладает на ранних этапах развития, вызывает бурные реакции. Кажется, что эго прежде всего пытается защититься от супер-эго с помощью его скотомизации (если использовать терминологию Ляфорга), а затем исторгая его вовне. В попытках эго перехитрить супер-эго и уклониться от противостояния последнего с импульсами, идущими от ид, я вижу одну из самых ранних реакций эго, посредством которых оно признает силу супер-эго. После того, как начинается более поздняя анальная стадия, эго осознает эту силу все более и более отчетливо и приводит к попыткам продвинуться вперед и исследовать супер-эго. Осознавая всю силу супер-эго, это также принимает необходимость подчиниться воле супер-эго. В то же время делается шаг к признанию внутрипсихической реальности, что связано также с признанием внешней реальности и служит для этого предпосылкой. Отношение эго к ид, которое на более ранней стадии носило характер вытеснения, превращается на более поздней анальной стадии в подавление инстинктивных импульсов или – даже – в подавление в полном смысле этого слова.

Поскольку ненависть, направленная на супер-эго и ид, смещается на объект, объем ненависти по отношению к объекту теперь также уменьшается. Рост либидинального компонента и сопутствующее смягчение деструктивных элементов также вызывает уменьшение первичных садистических импульсов, направленных на объект. Но одновременно, как представляется, эго во все большей мере осознает страх возмездия со стороны своего объекта. К подчинению суровому супер-эго и к признанию запретов, налагаемых с его стороны, добавляется признание силы объекта. Все это усиливается проявляющейся в эго тенденцией приравнивания супер-эго и объекта друг к другу. Это приравнивание является дальнейшим шагом в модификации страхов (с помощью механизмов проекции и смещения), связанных с развитием отношения к внешней реальности. Теперь эго стремится преодолеть тревогу, стремясь удовлетворить требования внешних и интернализированных объектов. Все это побуждает эго обеспечить защиту своих объектов – реакция, которую Абрахам относил к более поздней анальной стадии. Измененные способы (отношения. – Примеч. пер.) к объекту заключаются в следующем: либо происходит отстранение от объекта (по причине страха перед ним как источником опасности и в качестве попытки защитить его от собственных садистических импульсов), либо к нему повышается внимание с одновременным ростом положительных чувств. Этот процесс установления отношения к объектам происходит через раскол образа матери на «добрую» и «злую» мать. Существование такого типа амбивалентности по отношению к объекту является еще одним шагом в развитии объектных отношений и одновременно помогает справиться со страхом перед супер-эго. Данный страх переносится на внешний объект, а затем распределяется (также путем переноса) по нескольким другим объектам. В результате какие-то люди воспринимаются как подвергшиеся агрессивному нападению объекты, а следовательно, и несущие в себе (ответную. – Примеч. пер.) угрозу; другие – в особенности мать – ощущаются как объекты добрые и защищающие.

Преодоление тревожности происходит тем успешнее, чем в большей степени в результате прогрессирующего развития ребенка к генитальной стадии, в процессе которого интроецируется все большее число именно доброжелательных образов, методы супер-эго меняют свой характер.

Когда ранее подавлявшие угрозы со стороны супер-эго смягчаются до предо стережений и упреков, эго может найти себе поддержку в противостоянии им в позитивных объектных отношениях. Оно может задействовать какие-то механизмы компенсации (причиненного вреда. – Примеч. пер.) объекту, выражать реакцию жалости (и сочувствия. – Примеч. пер.) по отношению к ним, чтобы как-то «успокоить» супер-эго. Любовь и признательность, которые оно получает со стороны этих объектов, воспринимаются и как демонстрация, и как степень одобрения со стороны супер-эго. В этой связи механизм разделения образов также оказывается важным. Когда эго отстраняется от несущего опасность объекта и поворачивается к «дружественному» объекту, оно стремится исправить весь тот вред, который был в воображении нанесен объекту. Именно тогда могут начать происходить процессы сублимации, так как у индивидуума тенденции к компенсации объекту (причиненного вреда. – Примеч. пер.) являются фундаментальным стимулом для сублимаций (даже для самых ранних, таких как примитивное выражение игрового инстинкта). Необходимым условием для развития компенсационных тенденций и сублимаций является смягчение давления со стороны супер-эго, что будет ощущаться эго как чувство вины. Качественные изменения супер-эго, которые вызываются более акцентированными проявлениями генитальных устремлений и объектных отношений, влияют на отношение супер-эго к эго и порождают чувство вины. Если же это чувство вины станет слишком сильным, то его влияние эго будет ощущать в виде тревоги. Если эта точка зрения окажется правильной, то из этого следует, что не недостаточное (развитие. – Примеч. пер.) супер-эго, а только его качественные различия определяют отсутствие социальных чувств у некоторых индивидуумов, включая преступников и тех, кого называют «асоциальными элементами».

По моему мнению, в более ранней анальной стадии ребенок воздвигает для себя защиту от устрашающих образов, которые он интроецировал во время оральной фазы. Вытеснение супер-эго представляло бы собой шаг к преодолению тревожности. Но данный шаг не удается сделать на этом этапе, потому что тревога, которую требуется преодолеть, все еще носит подавляющий характер, а насильственное отбрасывание всегда порождает новые страхи. Тревога, которую эти механизмы не позволяют преодолеть, действует как фактор, способствующий развитию, поскольку она дает еще один стимул для катектирования следующей более высокой стадии либидо – более поздней анальной стадии.

Мы знаем, что для взрослого человека супер-эго и объект ни в коем случае не совпадают – равно как и на любой стадии детства, как я все время пыталась показать. Несогласованность между супер-эго и эго, порождающая попытки со стороны эго сделать реальные объекты и их образы как бы взаимозаменяемыми, по моему мнению, является фундаментальным фактором развития. Чем меньше становится эта несогласованность, чем в большей мере – в результате наступления генитальной стадии – воображаемые образы приближаются к реальным объектам, тем во все большей степени фантастические и порождающие тревогу воображаемые образы, возникшие на самых ранних стадиях развития, отходят на второй план и одновременно тем более устойчивым становится психический баланс индивидуума и тем более успешно становится возможным справляться с тревожностью раннего возраста.

По мере того как генитальные импульсы набирают силу, подавление ид со стороны эго также во многом теряет свой жесткий, насильственных характер, что делает возможным лучшее взаимопонимание между ними.

Таким образом, более позитивное отношение к объектам, которое наступает с началом генитальной стадии, можно рассматривать как знак того, что между супер-эго и эго, а также между эго и ид установилась более удовлетворительная связь.

Мы знаем, что точки фиксации психозов следует искать на самых ранних стадиях развития и что граница между более ранней и более поздней анальной стадией является одновременно границей между психозом и неврозом. Я склоняюсь к тому, чтобы сделать следующий шаг и выйти за рамки этих предположений, рассматривая эти точки фиксации также в качестве отправных не только для последующих болезней, но также и для расстройств, которые возникают у ребенка на самых ранних стадиях его развития. В предыдущей главе мы увидели, что ситуации чрезмерно сильной тревожности, которые возникают, когда садизм достигает своего максимума, являются фундаментальным этиологическим фактором психотических расстройств. Но я также обнаружила, что на самых ранних стадиях развития для ребенка будет совершенно нормальным пройти через тревожные ситуации психотического характера. Если по каким-либо внешним или внутренним причинам тревога ребенка раннего возраста в таких ситуациях достигает очень высокого уровня, он будет выказывать психотические черты. А если он будет подвержен слишком высокому давлению со стороны живущих в его воображении образов, которые вызывают страхи, и не сможет в достаточной степени противостоять этому с помощью других, «поддерживающих», образов и своих реальных объектов, то этот ребенок будет страдать психотическим расстройством, напоминающим психоз у взрослого человека, часто либо переходящим в последующей жизни в настоящий психоз, либо формирующим основу серьезных болезней или иных нарушений развития.

Поскольку ситуации тревожности время от времени появляются и достигают определенного накала у каждого ребенка, то у всех детей периодически обнаруживаются психотические явления. Перепады настроения от необычайного воодушевления до экстремальной печали, характерные для расстройств меланхолического типа, постоянно обнаруживаются у маленьких детей. Глубина и характер печали и уныния, в которые впадают дети, обычно недооцениваются из-за того, что эти состояния случаются довольно часто и изменяются очень быстро. Однако наблюдения в процессе моей собственной аналитической работы привели меня к выводу о том, что детские уныние и депрессия имеют те же корни, что и меланхолическая депрессия у взрослых, правда, не будучи такими острыми, и могут сопровождаться мыслями о самоубийстве. Как я обнаружила, незначительные и серьезные несчастные случаи, которые происходят с детьми, а также и причиняемый ими самим себе вред часто являются попытками самоубийства, предпринимаемыми пока еще неэффективными средствами. Бегство от реальности, являющееся критерием психоза, все еще рассматривается у ребенка как нормальное явление. Параноидальные черты, которые имеются у маленьких детей, не так-то легко заметить, так как они увязаны со склонностью к скрытности и обману, которая характерна для этого расстройства. Известен факт того, что маленькие дети чувствуют себя преследуемыми и затравленными фантастическими персонажами. В своей аналитической работе с маленькими детьми я обнаружила, что, когда они были одни – особенно ночью, они чувствовали себя находящимися в окружении преследователей (колдуны, ведьмы, дьяволы, призраки, звери) и что страх перед этими врагами носил характер параноидальной тревоги.

Детский невроз представляет собой пеструю картину различных психотических и невротических черт и механизмов, которые мы различаем по отдельности и в более или менее чистом виде у взрослых. В этой разнообразной картине в одном случае более выражены черты одного расстройства, в другом – другого. Однако во многих случаях картина детских неврозов остается довольно туманной в связи с тем, что различные заболевания и защитные механизмы от них действуют одновременно.

Фрейд пишет: «…самые ранние детские фобии… вообще до сих пор не находили себе объяснения» и далее: «…отношение этих фобий к более поздним явным неврозам детского возраста никоим образом нам не ясно». Из моего опыта следует, что эти детские фобии содержат в себе страхи, возникшие на ранних стадиях формирования супер-эго. Самые ранние ситуации тревоги появляются примерно в середине первого года жизни, в результате роста садизма. Они связаны со страхом внешних и интернализированных объектов, природе которых присущи насильственные действия (которые могут пожрать, порезать, кастрировать), а эти страхи на такой ранней стадии еще не могут быть в достаточной мере купированы.

Трудности с кормлением маленького ребенка, как показывает мой опыт, тесно связаны с ранними тревожными ситуациями и всегда имеют корни параноидального характера. В «каннибалистической» фазе дети приравнивают любую пищу к своим объектам, которые представлены органами; она приобретает значение пениса отца или материнской груди, а поэтому ее любят, ненавидят и боятся. Жидкая пища приравнивается к молоку, моче, сперме, а твердая – к фекалиям и другим частям тела. Поэтому пища может вызывать различные страхи отравления и разрушения изнутри, которые дети ощущают по отношению к своим интернализированным объектам и экскрементам, если они подвержены сильной тревоге.

Одним из проявлений детской тревожности являются фобии животных. Они основаны на отторжении ужасающего супер-эго, что характерно для более ранней анальной стадии. Таким образом, детские фобии животных представляют собой многоступенчатый процесс борьбы со страхом перед грозными супер-эго и ид. На первом шаге супер-эго и ид вытесняются и проецируются во внешний мир, при этом супер-эго приравнивается к (какому-то. – Примеч. пер.) реальному объекту. Вторая часть процесса, известная нам как перенос страха перед реальным отцом на животное, во многих случаях уже основана на модификации: на самых ранних этапах развития эго в воображении происходит приравнивание супер-эго и ид к диким и опасным животным, но далее в рамках этой модификации вместо такого зверя вызывающим страх объектом внешнего мира выбирается менее свирепое животное. Тот факт, что животное, являющееся объектом тревоги, концентрирует на себе не только страх ребенка перед своим отцом, но часто также и его восхищение им, является признаком того, что происходит формирование идеала. Фобии по отношению к животным уже представляют собой достаточно далеко зашедшую модификацию страха перед супер-эго; мы видим, какая тесная связь существует между формированием супер-эго, объектными отношениями и фобиями животных.

Фрейд пишет: «Я как-то прежде приписал фобии характер проекции, так как она заменяет внутреннюю опасность влечения внешней опасностью восприятия. Это дает то преимущество, что от внешней опасности можно защититься бегством и стремлением избежать этого восприятия, между тем как от внутренней опасности никакое бегство не помогает. Мое замечание по существу верно, но остается поверхностным. Притязание влечения представляет опасность не само по себе, а только потому, что влечет за собой настоящую внешнюю опасность – кастрацию. Таким образом, в сущности при фобии одна внешняя опасность только заменяется другой такой же». Но я рискну предположить, что то, что лежит в основе фобии, в конечном итоге является внутренней опасностью. Это – страх человека перед своим собственным деструктивным инстинктом и своими интроецированными родителями. В том же фрагменте, описывая преимущества замещающих образований, Фрейд пишет: «Тревога фобии факультативна, она возникает только тогда, когда ее объект становится предметом восприятия. Да это и вполне правильно: только в таком случае имеется опасная ситуация. От отсутствующего отца не приходится опасаться и кастрации. Однако отца невозможно устранить, он появляется снова, когда хочет. Если же он заменен животным, то достаточно избегать вида, то есть присутствия животного, чтобы освободиться от тревоги».

Но такое преимущество могло быть еще большим, если бы посредством фобии животных эго оказывалось бы в состоянии осуществлять не только перенос c одного внешнего объекта на другой, но также и проецирование внушающего наибольший страх объекта, от которого нет спасения по причине его интернализированности, на другой, внешний, а поэтому менее страшный. Рассматриваемый в этом свете страх кастрации является не только искажением высказывания «укушенный лошадью (съеденный волком), а не кастрированный отцом», но и детской тревогой по поводу всепожирающего супер-эго, которая является основой фобии животных.

В качестве иллюстрации того, что я хочу этим сказать, возьмем два хорошо известных примера фобии животных – фобии «маленького Ханса» и «человека-волка».

Фрейд указал на то, что несмотря на ряд сходств, эти две фобии отличаются друг от друга в целом ряде моментов. Что касается различий между ними, то первое, что мы замечаем, это то, что «фобия маленького Ханса» включает в себя много черт, характерных для чувств положительного характера. Животное, вызывавшее его беспокойство, не было страшным само по себе, и он чувствовал к нему определенное дружелюбие, о чем свидетельствует его игра в лошадки с отцом незадолго до того, как началась его фобия. Его отношения с родителями и с другими окружавшими его людьми были в целом очень хорошими; общий характер его развития показывал, что он успешно прошел анально-садистическую фазу и достиг генитальной стадии. Его фобия животных выражалась лишь в нескольких чертах той тревожности, которая характерна для самых ранних стадий, во время которых супер-эго приравнивается к свирепому дикому животному, а страх ребенка перед своим объектом соответственно очень силен. В общем и целом, кажется, что он успешно справился с этой ранней тревожностью и преодолел ее. Фрейд пишет: «Ханс, похоже, был нормальным мальчиком с так называемым “позитивным” эдиповым комплексом». Поэтому детский невроз у Ханса можно было рассматривать как «мягкий» и даже «нормальный». Его тревожность могла быть легко снята с помощью краткой психоаналитической работы.

Так называемый невроз «человека-волка» – четырехлетнего мальчика – представлял собой весьма отличную от этого картину. Развитие этого мальчика нельзя было считать нормальным. Вот что Фрейд писал о нем: «…его отношение к женскому объекту нарушено преждевременным соблазном. Пассивная женская сторона сильно в нем выражена, и анализ его “волчьего” сновидения мало вскрывает преднамеренную агрессивность против отца, но зато дает неопровержимые доказательства, что вытеснение коснулось пассивной нежной установки к отцу. Возможно, что и тут участвовали другие факторы, но они не проявлялись». Психоанализ человека-волка «учит нас, что представление о том, чтобы быть съеденным отцом, является униженным путем регрессии выражением пассивно-нежных чувств; выражением желания быть любимым отцом в качестве объекта в смысле генитальной эротики».

Теперь, основываясь на том, что было сказано ранее, я вижу в этой идее не только регрессивно деградировавшее выражение пассивного аффективного стремления, но и, более того, реликт очень ранней стадии развития. Если мы будем рассматривать страх мальчика быть съеденным волком не только в качестве заменителя страха быть кастрированным отцом (заменителя, появившегося путем искажения последнего), но и, как я полагаю, как некий первичный страх, который сохранялся в неизменной форме наряду с его более поздними, модифицированными проявлениями, то из этого будет следовать, что в нем существовал страх перед отцом, который должен был оказать решающее влияние на ход его ненормального развития. В фазе, когда садизм, порожденный орально-садистическими инстинктами, достигает своей наивысшей точки, стремление ребенка интроецировать пенис своего отца, вместе с его интенсивными орально-садистическими и носящими враждебный характер импульсами, вызывает страх перед опасным, прожорливым животным, которое он отождествляет с пенисом отца. Насколько успешно ребенок сможет преодолеть и изменить свой страх перед отцом, будет зависеть от величины его деструктивных импульсов. «Человек-волк» не преодолел свою первичную тревогу. Его страх перед волком, за которым стоял страх перед отцом, показывал, что в нем сохранялся образ отца как ненасытного волка и в течение последующих лет. Насколько мы знаем, он переоткрывал этого волка в более поздних образах отца, а весь процесс его развития направлялся этим всепоглощающим страхом. С моей точки зрения, этот огромный страх перед отцом был фундаментальным фактором возникновения его инвертированного эдипова комплекса. Проводя психоаналитическую работу с несколькими сильно невротичными четырех/пятилетними мальчиками, демонстрировавшими параноидальные черты, у которых преобладал инвертированный эдипов комплекс, я убедилась, что такое направление их развития было в значительной степени детерминировано чрезмерным страхом перед их отцами, который все еще жил в самых глубоких слоях их психики и который в свое время возник как следствие исключительно сильных первичных агрессивных импульсов, направленных на отцов.

Вытекающая из такой прямой эдиповой ситуации борьба в воображении не может вестись против такого опасного (способного пожрать) отца, поэтому приходится отказаться от гетеросексуальной позиции. В случае с «человеком-волком» подобные страхи кажутся мне фундаментальными для пассивного отношения к своему отцу, а то, что собственная сестра еще и соблазнила его, только усилило и укрепило это отношение, возникшее из страха перед отцом. Из истории болезни «человека-волка» мы знаем, что он «…с момента (возникновения. – Примеч. пер.) решающего сна стал “капризным”, начал вести себя изводящим и садистическим образом», а вскоре у него развивается настоящий и – как выяснилось из анализа – чрезвычайно тяжелый невроз навязчивых состояний. Эти факты, как кажется, подтверждают мое предположение о том, что даже при всех его страхах, связанных с волками, его попытки защититься от своих агрессивных инстинктов сыграли решающую роль. То, что в случае фобии маленького Ханса его защита от агрессивных импульсов была совершенно отчетливо заметна, а в примере с «человеком-волком» оказалась спрятанной очень глубоко, как мне кажется, объясняется тем фактом, что у последнего существенно более сильная тревожность – или первичный садизм – встречала совершенно ненормальную реакцию. А то, что невроз Ханса не сопровождался обсессивными чертами, в то время как у человека-волка очень быстро развился «полноценный» невроз навязчивых состояний, полностью соответствует моей мысли о том, что, если обсессивные черты выражены при детском неврозе слишком сильно и появляются слишком рано, то мы должны сделать вывод о том, что развиваются очень серьезные расстройства.

Во время аналитической работы с теми мальчиками, на примерах которых базируются мои выводы, мне удавалось проследить историю их ненормального развития, имевшего корни в чрезвычайно сильном садизме (или в его неудачном проявлении), который привел к чрезмерной тревожности на самых ранних стадиях жизни. В результате он вел к крайней оторванности от реальности и к формированию тяжелых обсессивных и параноидальных черт. Усиление либидинальных импульсов и гомосексуальных компонентов, происходившее у этих мальчиков, служило средством защиты от страха перед отцом, некой модификации этого страха, появившегося у них так рано. Такой способ справиться с тревожностью и страхами является, как я полагаю, фундаментальным этиологическим фактором гомосексуальности у параноиков,, а тот факт, что позднее у «человека-волка» развилась-таки паранойя, только подтверждает мои предположения.

В своем труде «Я и Оно», говоря о чувствах и отношениях любви у параноиков, Фрейд вроде как поддерживает ход моих мыслей. Он пишет: «…аналитическое исследование процесса при параноидном превращении знакомит нас с возможностью существования другого механизма. С самого начала имеется амбивалентная установка, и превращение совершается путем реактивного смещения нагрузки объекта, причем у эротического чувства отнимается энергия и передается энергии враждебной».

Я уверена, что в случае фобии человека-волка я могу четко распознать неизмененную тревожность, которая относится к самым ранним стадиям (развития человека. – Примеч. пер.). Его объектные отношения были также значительно менее успешными, чем у маленького Ханса, а недостаточно сформировавшаяся генитальная стадия и подавляющий эффект анально-садистических инстинктов проявились в очень скоро развившемся сильнейшем неврозе навязчивых состояний. Может показаться, что маленькому Хансу в большей мере удалось справиться со своим пугающим и ужасающим супер-эго и перевести его в форму менее опасных образов, преодолеть свои садизм и тревожность. Его больший успех в этом отношении также нашел свое отражение в его более позитивном отношении к своим объектам – обоим родителям, а также в фактах того, что у него преобладало активное гетеросексуальное отношение и что он успешно достиг генитальной стадии развития.

Теперь я кратко изложу свои выводы о развитии фобий. Страх ранних тревожных ситуаций находит свое выражение в фобиях грудного младенца. В младенческих фобиях животных, зародившихся в начале анальной стадии, все еще «живут» вызывающие ужас объекты. В более поздних фазах анальной стадии, а в еще большей мере – в генитальной стадии, эти объекты, являющиеся источниками тревожности и страхов, претерпевают большие изменения.

Мне кажется, что процесс модификации фобии связан с появляющимися на поздней анальной стадии механизмами, лежащими в основе невроза навязчивых состояний. Я думаю, что этот невроз является попыткой преодолеть психотическую тревогу самых ранних фаз и что при младенческом неврозе обсессивно-невротические механизмы действуют наряду с механизмами, берущими свое начало в более ранних стадиях.

На первый взгляд может показаться, что мое предположение о важной роли, которую играют некоторые элементы обсессивного невроза в клинической картине младенческого невроза, противоречит тому, что говорил Фрейд об исходной точке невроза навязчивых состояний. Тем не менее я считаю, что это противоречие может быть преодолено, если принять во внимание один фундаментальный момент. Действительно, в соответствии с моими открытиями корни неврозов навязчивых состояний находятся в самом раннем детстве. Но соединение отдельно взятых обсессивных проявлений и черт в нечто организованное целое, что мы и считаем неврозом навязчивых состояний, не происходит до некоторого более позднего момента детства, а именно до начала латентного периода. Согласно общепринятой теории, зацикленности на анально-садистической стадии проявляют себя в качестве факторов данного расстройства уже позже, в результате регрессии к ним. Я считаю, что истинная отправная точка невроза навязчивых состояний – точка, в которой у ребенка появляются обсессивные симптомы и механизмы, – находится в том периоде жизни, который соответствует поздней анальной стадии. Факт того, что ранее обсессивное расстройство дает несколько иную картину, чем то, что наблюдается в результате более позднего и полностью «оформившегося» невроза навязчивых состояний, является объяснимым, если мы вспомним, что только в более поздний, латентный период сформировавшееся (в большей мере) эго с его изменившимся отношением к реальности начинает развивать и соединять друг с другом те навязчивые черты, которые существовали еще с самого раннего детства. Другая причина того, что обсессивные черты маленького ребенка часто очень трудноразличимы, состоит в том, что они развиваются параллельно с другими расстройствами, характерными для этих ранних возрастов, которые еще не преодолены, а также множеством других защитных механизмов.

Тем не менее, как я уже пыталась это показать в главе 6, маленькие дети достаточно часто выказывают черты, отчетливо носящие обсессивный характер. Также существуют ранние неврозы, в картине которых уже доминирует истинный невроз навязчивых состояний. Исходя из моего опыта, это происходит, когда ранняя тревожность является слишком сильной и когда с ней не удалось (вовремя. – Примеч. пер.) справиться, что приводит к тяжелейшему неврозу навязчивых состояний.

Таким образом, проводя различие между исходными обсессивно-невротическими чертами и последующим реальным неврозом навязчивых состояний, мне удалось, как мне кажется, привести свои предположения по генезису этого невроза в соответствие с общепринятой теорией. В своем труде «Торможение, симптом, тревога» Фрейд говорит: «Исходное положение при неврозе навязчивости… – необходимость сопротивления либидинозным притязаниям эдипова комплекса». И далее: «Генитальная организация либидо оказывается слабой и мало резистентной. Когда эго начинает свое сопротивление, оно первым делом добивается того, что генитальная организация (фаллической фазы) отбрасывается полностью или частично на прежнюю садистически-анальную ступень. Факт регрессии имеет решающее влияние на все, что за ним следует». Если рассматривать колебания между различными либидинальными позициями, которые, по моему мнению, характеризуют процессы развития на ранних стадиях (при которых происходит неоднократное временное оставление уже установленной генитальной позиции до тех пор, пока она не станет более сильной и устойчивой) как регрессию, и если мое утверждение о том, что эдипов конфликт возникает очень рано, является верным, то изложенный здесь взгляд о происхождении невроза навязчивых состояний не будет противоречить вышеприведенной точке зрения Фрейда. Мои воззрения вроде как подтверждают его дальнейшее предположение, которое он, однако, рассматривает только как возможность. Он пишет: «Может быть, регрессия является следствием не конституционального, а временного фактора. Она оказывается возможной не потому, что генитальная организация либидо слишком слаба, а потому, что сопротивление эго началось слишком рано, еще во время расцвета садистической фазы». А приводя доводы против этого, он продолжает: «…я не решаюсь с уверенностью утверждать что-либо определенное, но аналитическое наблюдение неблагоприятно для последнего предположения. Скорее оно указывает на то, что при развитии невроза навязчивости фаллическая ступень уже достигнута. Также и возраст, при котором этот невроз возникает, более поздний, чем при истерии (второй период детства, после срока наступления латентного периода)». Эти возражения можно парировать, если, как я утверждаю, невроз навязчивых состояний зарождается еще в самом первом, начальном периоде детства, но не выражает себя в качестве собственно невроза навязчивых состояний до наступления латентной фазы.

Утверждение, что обсессивные механизмы начинают активизироваться в самом раннем детстве, на втором году жизни, является частью моих тезисов о том, что супер-эго формируется также на ранних стадиях жизни ребенка, а эго начинает его (супер-эго) ощущать как тревогу, которая потом, по мере того как ранняя анально-садистическая стадия постепенно подходит к своему концу, дополняется и чувством вины. Эта точка зрения также отличается от ранее принятой теории и базируется на эмпирических данных, изложенных в первой части этой книги, а теперь я постараюсь дать теоретические соображения в ее поддержку. Обратимся к Фрейду еще раз: «…[при неврозах навязчивых состояний] мотором всех последующих симптомообразований здесь, очевидно, является страх эго перед своим супер-эго». Мое утверждение о том, что невроз навязчивых состояний является способом изменения ранних тревожных состояний и что суровое супер-эго в случаях таких расстройств является не чем иным, как не подвергшимся никаким модификациям и ужасающим супер-эго, относящимся к ранним стадиям развития ребенка, подводит нас, как я думаю, к решению вопроса о том, почему же в случае этого невроза супер-эго просто обязано быть таким суровым и жестким.

Я обнаружила, что чувство вины у ребенка, которое тесно связано с его уретрально- и анально-садистическими инстинктами, является производным от проводимых им в своем воображении атак на тело матери в то время, когда садизм достигает своей высшей точки. Из психоанализа маленьких детей мы узнаем о страхе перед «плохой» матерью, которая (будто бы. – Примеч. пер.) требует (от ребенка. – Примеч. пер.) возврата экскрементов и детей, которые он ранее у нее украл. Поэтому реальная мать или няня, требующие чистоты, этим сразу превращаются в ужасающих людей, которые не просто настаивают на том, чтобы ребенок отдал свои фекалии, но и – как говорит запуганное воображение – намереваются силой вырвать их из его тела. Другой, еще более подавляющий источник страха – интроецированные образы, от которых из-за его (ребенка. – Примеч. пер.) собственных деструктивных фантазий, направленных против внешних объектов, он ожидает аналогичных по изуверству нападений изнутри себя.

В этой фазе как следствие приравнивания экскрементов к опасным, ядовитым или сжигающим субстанциям, а также к различного рода предназначенного для нападения оружия ребенок начинает бояться своих экскрементов как чего-то такого, что уничтожит его тело. Это садистическое уравнивание фекалий и разрушительных веществ, вместе с воображаемыми нападениями, предпринимаемыми с их использованием, еще в большей степени ведут ребенка к страху перед тем, что аналогичные атаки со стороны как его внешних, так и внутренних объектов могут быть направлены на него самого, а также к чувству ужаса перед экскрементами и вообще, любой грязью. Эти источники тревожности, тем более подавляющие из-за того, что они так многообразны, являются, исходя из моего опыта, самыми глубинными причинами детских чувств вины и страха в связи с приучением ребенка к чистоте.

Формирование у ребенка реакций отвращения, порядка и чистоты происходит поэтому на базе страха перед опасными ситуациями, которые могут возникать в самом раннем возрасте и быть вызванными различными источниками. Когда с началом второй анальной стадии реакции ребенка на объекты уже развиты в достаточной мере, формирование реакции сочувствия выходит на передний план. Более того, как я уже подчеркивала, чувство удовлетворенности у его объектов также является гарантией собственной безопасности ребенка и защитой от его уничтожения извне и изнутри, а их (этих объектов. – Примеч. пер.) восстановление является необходимым условием для того, чтобы его тело оставалось нетронутым.

Боязнь опасных ситуаций в раннем возрасте, по моему мнению, тесно связана с появлением навязчивых идей и симптомов. Она относится к разнообразным повреждениям тела изнутри, и компенсация также должна происходить внутри тела. Но по поводу того, внутри чьего тела – своего или объекта, у нас нет достоверного знания. Невозможно определить, в какой степени оправдан страх внутренних повреждений и нападений изнутри, а также в какой степени обсессивные действия ребенка делали их «хорошими». Возникающая у ребенка в результате неуверенность, которая сочетается с интенсивным страхом и даже усиливает его, вместе с невозможностью получить надежное знание о воображаемых разрушениях, приводит к навязчивому стремлению к знанию. Ребенок пытается преодолеть свою тревогу, фантазийная природа которой не поддается осмыслению, делая дополнительный акцент на реальности, становясь чрезмерно точным и т. д. Сомнения, возникающие из этой неуверенности, играют свою роль не только в становлении обсессивного характера как такового, но и являются стимулирующим толчком к (появлению приверженности к. – Примеч. пер.) точности, порядку, строгому соблюдению правил и церемоний и т. д.

Другой элемент, имеющий важное влияние на характер навязчивого состояния, – это интенсивность и многообразие страхов, рождаемых различными источниками опасности в раннем возрасте. Эти интенсивность и многообразие страхов дают такой же сильный толчок для приведения в действие защитных механизмов. Все это ведет к навязчивому стремлению вычистить, собрать, сложить в порядке все, что ранее было испачкано, сломано или каким-либо иным способом испорчено, к навязчивому украшательству и починке сломанных вещей самыми различными способами, соответствующими разнообразию детских садистических фантазий и деталям, в них заключенным.

Принуждающее влияние, которое навязчивый невротик часто оказывает на других людей, является, как я бы сказала, результатом многократной проекции. В первую очередь он пытается избавиться от непереносимого принуждения, от которого он страдает сам, рассматривая свой объект как свой ид или свое супер-эго и выдавливая принуждающее влияние наружу. Делая это, он, между прочим, удовлетворяет свой первичный садизм, подчиняя себе свой объект и причиняя ему мучения. Во вторую очередь он переносит свое внимание вовне – на свои внешние объекты, что в конечном счете является страхом своего собственного уничтожения своими интроецированными объектами. Этот страх принуждает его контролировать свое воображение и руководить им. Подобная компульсия (которая на самом деле никогда не сможет оказаться полностью удовлетворенной) поворачивается против внешних объектов.

Если я права в своем убеждении в том, что величина и интенсивность навязчивых действий, а также тяжесть невроза являются эквивалентами степени и характера тревожности, проистекающей из ситуаций опасности, случившихся в самых ранних возрастах, то мы получим лучшую основу для понимания тесной связи, которая, как мы знаем, существует между паранойей и более тяжкими формами невроза навязчивых состояний. В соответствии с воззрениями Абрахама, при паранойе либидо регрессирует к более ранней из двух анально-садистических стадий. То, что мне удалось обнаружить, толкает меня к дальнейшим шагам и подводит к заключению о том, что на ранней анально-садистической стадии, если на индивидуума в раннем возрасте оказывают сильнейшее влияние тревожащие ситуации, он на самом деле проходит через рудиментарные параноидальные состояния, которые обычно он преодолевает на следующей стадии (на второй анально-садистической стадии), и что тяжесть его навязчивого расстройства зависит от тяжести тех параноидальных нарушений, которые непосредственно предшествовали ему. Если его (индивидуума. – Примеч. пер.) обсессивные механизмы не смогут адекватно справиться с этими нарушениями, его глубинные параноидальные черты часто выходят на поверхность или он может даже просто стать «обычным» параноиком.

Мы знаем, что подавление навязчивых действий вызывает тревогу, а поэтому эти действия служат средством справиться с тревожностью. Если мы предположим, что таким образом преодоленная тревожность возникла в результате опасных ситуаций, имевших место в самом раннем возрасте, и является кульминацией детского страха уничтожения различными способами как собственного тела, так и тел своих субъектов, то, как я думаю, мы сможем лучше понять глубинные смысл многих навязчивых действий. Например, навязчивое собирание каких-то вещей, как и наоборот, навязчивое желание избавиться от них, становится более понятным по мере того, как мы лучше понимаем те страхи и чувство вины, которые являются основополагающими в обмене вещами на анальной стадии.

При анализе детской игры навязчивое хватание (игрушек. – Примеч. пер.) и отбрасывание может иметь очень различные (смысловые. – Примеч. пер.) выражения. Оно происходит, вместе с тревогой и чувством вины в качестве реакции на ранее произошедшие акты разрушения или грабежа. Например, дети могут переносить все содержимое (или его часть) одной коробки в другую, очень аккуратно раскладывая там все перенесенное, стараясь ничего не повредить и выказывая при этом очевидную тревогу, а если они уже достаточно подросли, то и пересчитывая предметы. Эти предметы могут иметь самый разный характер, включая использованные спички (при этом часто ребенок «заморачивается» отскребыванием сгоревших остатков), обрезки бумаги, карандаши, игрушечные кубики, кусочки веревки и т. п. Эти предметы символизируют всевозможные вещи, которые ребенок извлек в свое время из тела матери – пенис отца, детей, куски стула, мочу, молоко и т. д. Ребенок может вести себя подобным же образом с блокнотами, пряча где-нибудь вырванные из них листы.

Мы затем часто видим, что вследствие растущей тревожности ребенок не только кладет на место то, что он ранее символически извлек из тела матери, но и то, что оставит неудовлетворенным его навязчивое стремление отдать или скорее вернуть. В результате он вынужден непрестанно и разными способами дополнять то, что отдает, и при этом его основные садистические тенденции постоянно прорываются через его реактивные действия.

У моего маленького пятилетнего пациента Джона – крайне невротичного ребенка – на этой стадии психоаналитической работы с ним развилась мания все считать – симптом, на который не обращалось особого внимания, так как это является весьма обычным в его возрасте. Во время психоаналитических сеансов он аккуратно отмечал положение игрушечного человечка и других игрушек на листке бумаги, на котором он их располагал перед тем как переместить их на другой лист. Но ему недостаточно было просто знать, где каждая игрушка находилась ранее, чтобы иметь возможность вернуть ее точно на прежнее место; он также непрестанно пересчитывал игрушки для того, чтобы еще и еще раз убедиться в числе вещей (то есть какашек, пениса отца или детей), которые он взял (из тела матери) и которые он должен будет вернуть. Делая все это, он называл меня глупой и противной и говорил: «Невозможно взять тринадцать из десяти или семь из двух». Этот страх того, что придется отдать больше, чем имеешь, является типичным для детей и может быть объяснен – среди всего прочего – той разницей в размерах между ними и взрослыми людьми, а также силой их чувства вины. Они ощущают, что не смогут отдать из своего маленького тельца все то, что до этого забрали из тела своей матери, которое просто огромно в сравнении с ними; и тяжесть этой вины в «ограблении» и разрушении тела матери или обоих родителей, которая безостановочно на них давит, только усиливает их убеждение в том, что они никогда не смогут отдать или вернуть все в должной мере. Чувство «незнания», которое имеется у очень маленького ребенка, существенно повышает тревожность. К этому вопросу я еще позже вернусь.

Очень часто представления ребенка о том, что он что-то «возвращает», прерываются необходимостью пойти в туалет и испражниться. Еще один мой маленький пациент, также пятилетний мальчик, на этой стадии своего анализа иногда по четыре-пять раз уходил в туалет в течение часа, отведенного на работу с ним. Когда он после этого возвращался, он принимался навязчиво что-то считать и, доходя до больших чисел, убеждал себя в том, что у него есть достаточно для того, чтобы заплатить за ранее им украденное. В этом свете анально-садистическое стаскивание всякой всячины, которое, как кажется, происходит только ради удовольствия от накопления как такового, получает новое значение. Аналитическая работа со взрослыми также показала мне, что их стремление иметь на руках капитал на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств является желанием обеспечить свою безопасность, как будучи вооруженным и готовым как отразить атаку со стороны ранее ограбленной матери, которая во многих таких случаях на самом деле уже давно умерла, так и будучи в состоянии вернуть ей все, ранее украденное. С другой стороны, страх того, что у него могут отнять то, что находится внутри его тела, понуждает людей постоянно накапливать все больше и больше денег для того, чтобы иметь резервы, на которые можно будет опереться. Например, после того как Джон согласился со мной в том, что его страх перед своей возможной неспособностью вернуть его матери весь стул и всех детей, которых он похитил у нее, заставлял его продолжать что-то резать и красть вещи, он также дал мне еще одну причину того, почему он не мог возместить все, что ранее взял. Он сказал, что его стул со временем растаял и ушел, что, несмотря на то что он постоянно «раздавал» его и даже, если бы он все время продолжал делать больше и больше, он сейчас никогда не мог бы сделать его в достаточном объеме. И кроме всего прочего, он не знал, будет ли этот стул «достаточно хорошим». Под «достаточно хорошим» он подразумевал прежде всего равноценность тому, что он ранее украл из тела матери. (Отсюда происходит его забота по поводу выбора форм и цветов, которые он использовал в сценках, символизировавших возмещение ущерба.) В более глубоком смысле это означало «безвредность», «неядовитость». С другой стороны, его частые запоры были вызваны необходимостью «складировать» фекалии и держать их внутри, чтобы он сам не стал пустым. Эти многочисленные конфликтные тенденции, из которых я упомянула только несколько, породили в нем серьезнейшую тревожность. Каждый раз, когда на него накатывала волна страха того, что он окажется не в состоянии произвести нужные вещи, или недостаточное их число, или починить то, что ранее повредил, его примитивные первичные деструктивные импульсы вырывались наружу со своей полной силой. Он начинал рвать, резать на части, сжигать вещи, которые сам же сделал, когда в нем преобладали реактивные тенденции, – склеенную им коробку, которую он наполнил и которая символизировала его мать, или лист бумаги, на котором он что-то нарисовал (возможно, план города), – и эта жажда разрушения была просто неутолимой. Одновременно примитивное садистическое значение мочеиспускания и испражнения стало четко видимым. Разрывание, разрезание, сжигание бумаги чередовались со смачиванием предметов водой, осыпанием их пеплом или размалевыванием их карандашом и т. д. – и все эти действия служили одним и тем же разрушительным целям. Смачивание и пачкание означали размягчение, утопление, отравление. Намокшая бумага, скатанная в шарики, например, символизировала особо ядовитые ракеты, так как представляла собой смесь мочи и стула. Эти детали четко показывали, что садистический смысл процессов мочеиспускания и дефекации был наиболее глубокой причиной его чувства вины, которое вело к побуждению сделать что-то, что бы как-то компенсировало (причиненный вред. – Примеч. пер.), что нашло свой выход и его обсессивных механизмах.

Факт того, что рост тревожности ведет к регрессу защитных механизмов, характерных для ранних стадий, показывает, насколько фатально влияние, оказываемое подавляющим супер-эго, возникающим на самых ранних фазах развития. Давление со стороны этого раннего супер-эго усиливает садистические зацикленности ребенка, результатом чего он начинает непрерывно повторять свои первоначальные деструктивные действия навязчивым образом. Его страх того, что он не будет в состоянии исправлять испорченное, снова и снова порождает тревогу насчет своей уязвимости для мести со стороны его объектов, которые он в своих фантазиях уже убил, но которые постоянно возвращаются к нему, а эта тревога приводит в действие защитные механизмы, берущие свое начало в ранних периодах; объекты, которые невозможно умиротворить или удовлетворить должны быть отброшены, устранены. Слабое эго ребенка не в состоянии «достичь соглашения» с таким необоснованно угрожающим супер-эго, и до тех пор, пока не придет время более продвинутой стадии, детская тревожность будет также ощущаться в виде чувства вины и инициировать деятельность обсессивных механизмов. (Аналитик. – Примеч. пер.) может поразиться, обнаружив, что в этот период работы с ребенком последний не только будет – под сильным прессом тревожности – подчиняться своим садистическим фантазиям, но и получать огромное наслаждения от (процесса. – Примеч. пер.) преодоления своих страхов.

Как только тревожность ребенка усиливается, его желание обладать (какими-то предметами. – Примеч. пер.) сталкивается с необходимостью иметь (только. – Примеч. пер.) то, что требуется в связи с угрозами со стороны его супер-эго и объектов. Оно становится желанием иметь возможность отдавать. Однако когда тревожность и конфликт слишком сильны, это стремление оказывается неудовлетворимым, и мы видим, что чрезмерно невротический ребенок находится под постоянным компульсивным давлением, направленным на обладание возможностью возвращать. (Можно отметить, что этот психологический фактор влияет на все функциональные нарушения кишечника, с которыми мы встречаемся, а также на многие физические недомогания.) И наоборот, по мере того как накал тревоги уменьшается, реактивные тенденции также теряют свой неистовый характер, компульсивность и приобретают устойчивость. Далее мы видим, что реактивные тенденции проявляются в более мягких и постоянных формах, реже прерываются разрушительными тенденциями. И вот теперь представление ребенка о том, что восстановление его собственной личности зависит от восстановления его объектов и компенсаций им, становится все более или более сильным. Его деструктивные тенденции не утратили свою действенность, но они стали носить менее насильственный и яростный характер, стали более приспособленными к восприятию требований супер-эго. Вторая часть двухступенчатого развития невроза навязчивых состояний – формирование реакций – также содержит деструктивные элементы. Они в более явном виде направляются супер-эго совместно с эго и преследуют цели, «одобренные» ими.

Как мы знаем, существует тесная связь между навязчивыми действиями и «всемогуществом мысли». Фрейд указывал, что элементарные обсессивные действия первобытных людей являются по сути магическими. Он говорит: «Если они не представляют собой колдовства, то – противодействие колдовству с целью предупредить возможную беду, с которого обыкновенно начинается невроз» и далее: «И защитные формулы навязчивости имеют свою параллель в формулах колдовства, магии. Историю развития навязчивых действий можно, однако, описать, подчеркнув, как они начинаются по возможности дальше от сексуального, как колдовство против злых желаний, и принимают окончательную форму в виде замены запрещенного сексуального действия, которому они возможно точно подражают». Из этого мы видим, что навязчивые действия являются противодействием колдовству, пожеланиям зла (то есть смерти) и в то же самое время – защитой от сексуальных действий.

Следует ожидать того, что мы обнаружим, что эти три элемента, объединенные в защитном действии, будут также присутствовать в фантазиях и свершениях, которые привели к возникновению чувства вины в самом начале и таким образом вызвали эти защитные действия. Эта смесь колдовства, пожеланий зла и действий сексуального характера должна быть обнаружена, как я полагаю, в ситуации, которая детально описана в предыдущей главе, – в мастурбации очень маленького ребенка.

Там я обратила внимание на то, что аспекты стадий развития, на которых начинают возникать конфликт, связанный с эдиповым комплексом, и сопровождающие его мастурбационные фантазии садистического толка, концентрируются вокруг совокупления между родителями, включают в себя садистическую агрессию против них, а поэтому становятся одними из самых глубоких причин чувства вины у ребенка. И я пришла к заключению, что именно чувство вины, возникающее на основе деструктивных импульсов, направленных на родителей, превращает для ребенка мастурбацию и даже любое поведение с сексуальным подтекстом в нечто грешное, безнравственное и запрещенное, а поэтому чувство вины – это результат детских деструктивных, а не либидинальных или кровосмесительных импульсов.

Фаза, в которой, в соответствии с моими воззрениями, начинают возникать конфликт, связанный с эдиповым комплексом, и сопровождающие его мастурбационные фантазии садистического толка, – это фаза нарциссизма – фаза, в которой субъект имеет, цитируя Фрейда, «высокую оценку [своих собственных] психических актов, являющуюся, с нашей точки зрения, чрезмерной оценкой». Эта фаза характеризуется ощущением всемогущества у ребенка в отношении функционирования его желудка и кишечника, откуда следует и вера во всемогущество своих мыслей. В результате этого ребенок чувствует вину за свои многочисленные агрессивные действия в отношении своих родителей, которые происходят в его воображении. Но это чрезмерное чувство вины, которое является следствием уверенности во всемогуществе своих экскрементов и мыслей, является, я думаю, одним из факторов, который заставляет невротиков и первобытных людей сохранять свое первоначальное чувство всемогущества или заново приходить к нему. Когда их чувство вины приводит к обсессивным действиям как способу защиты, они используют чувство всемогущества для целей компенсации, возмещения. Но это ощущение всемогущества теперь требуется поддерживать в компульсивном и преувеличенном виде, так как «возмещение» в той же мере, как и первоначальная деструкция, основано на этом «всемогуществе».

Фрейд утверждает: «Трудно судить, насколько эти первые навязчивые или предохранительные действия развиваются по принципу сходства или контраста, потому что при условиях невроза они обыкновенно благодаря сдвигу искажаются до чего-то крайне малого, до весьма незначительного действия». Детский психоанализ дает решающее доказательство тому факту, что механизмы возмещения в конечном счете основываются на принципе сходства (или контраста) как в количественном, так и в качественном отношении, а также в каждой мелкой детали. Если у ребенка сохранилось первоначальное сильное ощущение всемогущества в связи с его садистическими фантазиями, то из этого следует, что у него должна быть сильная вера в «творческое всемогущество», чтобы иметь возможность возмещать (ущерб. – Примеч. пер.). Психоанализ детей и взрослых ясно показывает, какую большую роль играет этот фактор в стимулировании или торможении этих конструктивных и реактивных действий. Чувство всемогущество у субъекта в отношении его способности возмещать ни в коей мере не равноценно его ощущению всемогущества в отношении его способности к разрушению; мы должны помнить, что формирование реакций происходит на стадии развития эго и объектных отношений, что предполагает существенно более продвинутое восприятие реальности. Поэтому, там, где раздутое чувство всемогущества является необходимым условием для возмещения, вера в возможность того, что он способен на это, будет с самого начала ограничена.

Из некоторых своих аналитических работ я обнаружила, что эффект торможения, являющийся результатом диспаритета между ощущением всемогущества, связанного со стремлением к разрушению, и подобным же чувством, но уже относящимся к способности к возмещению, усиливался неким особым фактором. Если первичный садизм пациента, его чувство всемогущества были чрезмерно сильными, его реактивные тенденции также были соответственно сильны; его импульсы, связанные со стремлением к компенсации и возмещению, базировались на мегаломанских фантазиях исключительного размаха. В детском воображении тот хаос, который был порожден деструктивными позывами ребенка, является чем-то уникальным и гигантским, а поэтому и эффект возмещения (связанного с этим хаосом ущерба. – Примеч. пер.), должен быть экстраординарного и потрясающего масштаба. Это само по себе было достаточной помехой для реализации его конструктивных тенденций (однако можно упомянуть, что у двоих моих пациентов, несомненно, были необычайные художественные и творческие дарования), но это препятствие становилось еще большим из-за следующих факторов. Наряду с этими мегаломанскими фантазиями у ребенка имеются очень сильные сомнения относительно того, обладает ли он тем всемогуществом, которое необходимо для обеспечения возмещения в требуемом масштабе. В результате он также пытается отрицать свое всемогущество в совершаемых им актах разрушения. Но кроме того, каждый признак того, что он использовал свое всемогущество для совершения положительных поступков, будет также и доказательством использования им этого всемогущества в негативном контексте, так что всего этого следует избегать, пока не станет возможным привести абсолютные доказательства того, что его «созидательное всемогущество» полностью уравновешивает свою противоположность. В случаях с двумя взрослыми (пациентами. – Примеч. пер.), которые приходят мне в голову, подход «все или ничего», который проистекает из конфликта этих тенденций, вел к серьезным ограничениям их способностей к работе, а в паре случаев с пациентами-детьми он в значительной мере способствовал подавлению сублимаций.

Однако этот механизм не кажется типичным для обсессивных невротиков. Один пациент, у которого я наблюдала его, демонстрировал клиническую картину смешанного типа – не «чистую» навязчивость. С помощью механизма «смещения на что-то очень маленькое», который играл большую роль в его неврозе, обсессивный пациент может искать доказательства своего конструктивного всемогущества и своей способности к полному возмещению в самых малых своих достижениях. Таким образом, представляется, что сомнения в своем конструктивном всемогуществе выступают существенным стимулом для навязчивого повторения действий.

Хорошо известно, что между любопытством и садизмом существует тесная связь. Фрейд пишет: «…у нас часто складывается впечатление о том, что любопытство в действительности может занимать место садизма в механизме невроза навязчивых состояний». Из того, что мне удалось наблюдать, связь между ними формируется на очень ранней стадии развития эго, в момент, когда садизм достигает своей высшей точки. В это время любопытство у ребенка активируется появляющимся конфликтом, связанным с эдиповым комплексом, и – для начала – начинает служить орально-садистическим побуждениям. Мой опыт свидетельствует о том, что первым объектом стремления к знанию является материнское тело, то, что находится внутри него, что рассматривается ребенком в первую очередь как объект орального удовлетворения, а затем – как арена, на которой разворачиваются половые сношения родителей и где – в детском воображении – находятся пенис отца и дети. В то же самое время, как ребенок стремится проникнуть в материнское тело для того, чтобы присвоить себе его содержимое и разрушить его, он хочет узнать, что там вообще происходит и как все это выглядит. В таком случае стремление узнать, что там внутри ее тела, во многом эквивалентно стремлению проникнуть внутрь, и оба этих устремления усиливают и поддерживают друг друга. Именно поэтому инстинкт к познанию оказывается связанным с самого начала с садизмом в его высшей точке, что упрощает понимание того, почему эта связь является настолько тесной и почему стремление к знанию должно пробуждать в индивидууме чувство вины.

Мы видим, что маленький ребенок просто переполнен огромным числом вопросов и проблем, справиться с которыми его интеллект пока совершенно не способен. Типичный упрек, который возникает у ребенка по отношению к своей матери, состоит в том, что она не дает ответов на эти вопросы и более не утоляет его желание узнать, как она удовлетворяет его оральные желания. Этот упрек играет важную роль как в формировании характера ребенка, так и в его инстинктивном стремлении к познанию. Насколько далеко в прошлое заходят эти обвинения, можно увидеть из другого упрека – а именно претензий ребенка по поводу того, что он не понимает языка взрослых или значения слов, которые они используют, а последнее должно относиться к тому времени, когда ребенок еще не мог говорить. Более того, ребенок вкладывает в эти два обвинения огромные эмоции, выдвигаются ли они по отдельности или совместно. В такие моменты аналитической работы ребенок настроен говорить таким образом, чтобы его было невозможно понять, – именно это происходило с моей маленькой пациенткой Ритой, которой в то время было всего два года и девять месяцев. Одновременно ребенок выказывает реакцию гнева и ярости. Он не может словами высказать те вопросы, которые он хочет задать, а также не в состоянии понять какие-либо ответы, которые ему даются словами. С другой стороны, по крайней мере частично, эти вопросы никогда и не были осознаны. Разочарования, на которые обречены первые искания, связанные с любопытством, возникающие на самых ранних стадиях развития эго, как я думаю, являются самым глубинным источником серьезного нарушения в стремлении к знаниям в целом.

Мы видели, что садистические импульсы, направленные на тело матери, поначалу активизируют детский инстинкт к познанию, но тревожность, которая в качестве реакции на эти импульсы приходит вскоре, дает следующий важнейший толчок к усилению и интенсификации этого инстинкта. Сильнейшее стремление узнать о том, что происходит внутри тел матери и своего собственного, которое испытывает ребенок, подкрепляется страхами тех опасностей, которые, как он полагает, находятся внутри последнего (т. е. своего тела), а также страхами, связанными с опасными интроецированными объектами и тем, что происходит внутри него самого. Знание становится способом справиться с тревожностью, а это побуждает приобретать знание, которое становится важным фактором как в развитии детского стремления к знанию, так и в его подавлении. Ибо, как в случае развития либидо, так и при развитии инстинкта познания, тревога действует как стимулирующий, так и тормозящий фактор. У нас была возможность обсудить на предыдущих страницах некоторые примеры серьезных нарушений инстинктивного стремления к знанию. В этих случаях детский ужас, связанный со знанием обо всех тех чудовищных разрушениях, которые ребенок причинил в своем воображении телу матери, о последовавшей ответной агрессии в отношении него самого и об опасностях, которым он подвержен, и т. п., оказывается настолько огромным, что это приводит к радикальным нарушениям инстинкта познания в целом. Изначальное чрезмерно сильное и неудовлетворенное стремление ребенка к получению информации о природе, размере, количестве пенисов у отца, об экскрементах и детях внутри тела матери превращается в навязчивое желание все измерять, рассчитывать, подсчитывать и т. д.

Детские либидинальные импульсы становятся сильнее, а деструктивные – ослабевают, поэтому постепенно происходят качественные изменения в супер-эго, влияние которого эго теперь ощущает в основном как предостерегающее. А по мере того как тревожность спадает, механизмы возмещения (нанесенного ущерба. – Примеч. пер.) становятся менее обсессивными по своему характеру и начинают работать более последовательно, эффективно и приносить более удовлетворительные результаты; а затем реакции, соответствующие генитальной стадии, проявляются более отчетливо.

Поэтому генитальная стадия будет характеризоваться тем фактом, что во взаимодействии между проекцией и интроекцией, а также между формированием супер-эго и объектными отношениями – взаимодействии, которое управляет всем развитием ребенка в ранних возрастах, – позитивный элемент станет доминировать.