Статья 4. Проблема моногамного идеала

С некоторых пор я спрашиваю себя с возрастающим удивлением, почему же доныне нет основательных аналитических работ по проблемам брака, хотя каждый аналитик, несомненно, мог бы многое сказать по этому поводу, а практика и теория побуждают нас вплотную заняться этим вопросом; практика – потому, что мы ежедневно сталкиваемся с супружескими конфликтами; теория – потому, что едва ли найдется другая жизненная ситуация, столь тесно и в то же время столь явно связанная с эдиповой, как брак.

Вероятно, говорила я себе, этот вопрос слишком близко касается каждого из нас и потому не может быть привлекательным объектом научного интереса и исследовательских амбиций. Но вероятно также, что вовсе не проблемы задевают нас, а конфликты, слишком тесно соприкасающиеся с глубочайшими корнями нашего самого сокровенного личного опыта. Другая сложность состоит в том, что брак – это общественный институт, и поэтому наш подход к этой проблеме с чисто психологической точки зрения оказывается несколько ограниченным, хотя практическая важность проблемы и вынуждает нас попытаться понять ее психологическую основу.

Хотя темой моего доклада я выбрала лишь одну частную проблему, прежде все-таки мы должны попытаться сформировать (пусть в самых общих чертах) концепцию фундаментальной психической ситуации, создаваемой браком. В своей «Книге о супружестве» Кейзерлинг недавно поставил столь же удивительный, сколь и очевидный вопрос. Что же именно, спрашивает он, несмотря на постоянные неудачные браки во все века, побуждает людей к супружеству? К счастью, чтобы ответить на этот вопрос, мы уже не обязаны ни обращаться к представлению о «естественном» желании иметь мужа и детей, ни, подобно Кейзерлингу, прибегать к метафизическим объяснениям; теперь мы можем с большей точностью утверждать, что влечение, побуждающее нас к вступлению в брак, есть не что иное, как ожидание найти в нем исполнение всех наших давних желаний, проистекающих из эдиповой ситуации нашего детства, – желания быть женой отцу, владеть им как исключительной собственностью и родить ему детей. Попутно хотелось бы отметить, что, учитывая это, мы должны, пожалуй, весьма скептически отнестись к пророчествам о скором конце института брака, хотя и признаем, что в каждый конкретный период структура общества будет отражаться на форме этих вечных желаний.

Итак, исходная ситуация в браке преисполнена чреватыми риском бессознательными желаниями. Это в некоторой степени неизбежно, поскольку мы знаем, что нет средств от постоянного возвращения этих желаний, и ни сознательное проникновение в проблемы, ни опыт чужой жизни ничем реальным здесь помочь не могут. Этот натиск бессознательных желаний опасен по двум причинам. Со стороны Оно субъекту угрожает разочарование не только потому, что собственное отцовство или материнство ни в малейшей степени не соответствует той картине, которая сложилась в нашей душе под влиянием детских стремлений, но также потому, как указывает Фрейд, что жена или муж – это всегда лишь эрзац. Горечь разочарования зависит, с одной стороны, от степени фиксации, а с другой – от степени расхождения между обретенным объектом и достигнутым удовлетворением и специфическими бессознательными сексуальными желаниями.

Вместе с тем Сверх-Я угрожает опасность оживления старого запрета инцеста – на этот раз по отношению к брачному партнеру; и чем полнее осуществляются бессознательные желания, тем сильнее эта опасность. Воскрешение запрета инцеста в браке является весьма типичным и mutatis mutandis приводит к тем же результатам, что и в отношениях ребенка с родителями, а именно к тому, что прямые сексуальные цели уступают место отношениям привязанности, налагающим запрет на сексуальные цели. Я лично знаю лишь один случай, в котором не произошло такого развития, и жена продолжала относиться к мужу как к объекту сексуальной любви, причем эта женщина в возрасте двенадцати лет пережила реальное сексуальное удовлетворение с отцом.

Разумеется, есть и иная причина того, что сексуальность в супружеской жизни развивается в этом направлении, – при исполнении желания сексуальное напряжение ослабевает, в частности и потому, что это желание всегда может быть с легкостью удовлетворено в отношении к конкретному объекту. Но более глубокая мотивация этого типичного феномена и, главное, темп процесса и степень, до которой доходит его развитие, в некотором роде повторяют эдипово развитие. Оставляя в стороне случайные факторы, форма и степень, в которых проявляется влияние ранней ситуации, зависят от того, в какой мере запрет инцеста по-прежнему заявляет о себе в качестве действующих сил в душе данного индивида. Более глубокие последствия, при всем различии его проявлений у разных людей, можно описать общей формулой: возникают определенные ограничения и условия, при соблюдении которых субъект все еще может выносить супружеские отношения, несмотря на запрет инцеста.

Как известно, подобные ограничения могут проявиться уже в выборе супруга или супруги. Например, выбираемая в жены женщина ничем не должна напоминать мать: ее национальность, социальное происхождение, интеллект или внешность должны составлять резкий контраст с материнскими. Это позволяет понять, почему браки, заключенные по расчету или через третьих лиц, часто оказываются удачнее браков по любви. Хотя сходство ситуации брака с желаниями, проистекающими из эдипова комплекса, автоматически приводит к воспроизведению ранней установки и развития субъекта, все же это повторение оказывается не столь выраженным, если бессознательные ожидания не были с самого начала привязаны к будущему мужу или жене. Более того, учитывая бессознательную склонность людей оберегать брак от наиболее грозных катастроф, надо признать, что в институте сватовства, подобном тому что имеет место у восточных евреев, была определенная психологическая мудрость.

Внутри самого брака мы видим, что такие условия могут создаваться всеми психическими инстанциями нашей души. Что касается Оно, то это всевозможные генитальные запреты: от простой сексуальной сдержанности по отношению к партнеру, исключающей разнообразие в предварительных любовных ласках или коитусе, до полной импотенции или фригидности. Далее, со стороны Я мы видим попытки успокоить себя или оправдать, которые могут принимать самые разные формы. Одна из них – отрицание брака, часто проявляющееся у женщин в виде чисто внешнего признания того факта, что они состоят в браке, без всякого внутреннего его принятия, и сопровождающееся постоянным удивлением по этому поводу, тенденцией подписываться девичьей фамилией, вести себя по-девичьи и т. п.

Но, вынуждаемое внутренней необходимостью оправдать брак для сознания, Я часто принимает и противоположную установку по отношению к супружеству, придавая ему преувеличенное значение или, точнее, выставляя напоказ любовь к мужу или жене. Можно вспомнить фразу «любовь оправдывает» и увидеть аналогию с более мягкими приговорами суда по отношению к преступникам, движимым любовью. В статье об одном случае женской гомосексуальности Фрейд отмечает, что ни в чем другом наше сознание не бывает столь несовершенным и ложным, как в оценке степени любви или неприязни, которую мы испытываем к другому человеку. Особенно это относится к браку, где сила любви зачастую переоценивается. Я долго пыталась понять, чем же это объясняется. Подобная иллюзия при недолговременных связях не была бы столь удивительной, но брак, с его постоянством отношений и более частым удовлетворением сексуального желания, казалось бы, должен покончить с сексуальной переоценкой и связанными с нею иллюзиями. Наиболее очевидный ответ, пожалуй, состоит в том, что люди вполне естественно стремятся объяснять себе высокие требования к психической жизни в браке силой чувства и поэтому крепко держатся за эту идею, даже когда само чувство перестает быть движущей силой. Тем не менее нужно признать, что такое объяснение является скорее поверхностным; пожалуй, оно проистекает из потребности в синтезе, которая, как нам известно, присуща Я и которой мы можем приписать фальсификацию фактов ради демонстрации искренней установки в столь важных для жизни отношениях.

И опять же, более глубокое объяснение дает нам обращение к эдипову комплексу. Ибо мы видим, что заповедь и обет любить супруга, с которыми человек вступает в брак, и хранить ему верность воспринимаются бессознательным как повторение четвертой заповеди. Таким образом, не любить партнера по браку становится для бессознательного столь же великим грехом, как нарушение заповеди по отношению к родителям, и в результате вновь с детальной точностью навязчиво повторяются ранние переживания – вытеснение ненависти и преувеличение любви. Теперь я думаю, что во многих случаях мы неверно будем оценивать этот феномен, если не признаем, что сама любовь может быть одним из условий, необходимых для придания подобия правоты отношениям, запрещаемым Сверх-Я. Разумеется, в таком случае сохранение любви или хотя бы видимость этого выполняет важную экономическую функцию и именно поэтому за нее так упорно держатся.

И наконец, мы бы не удивились, обнаружив, что страдание (как невротический симптом) является одним из условий, при которых брак может устоять против сильнейшего запрета инцеста. Несчастье может принимать столь разные формы, что я и не надеюсь рассказать о них в моем кратком выступлении. Поэтому я укажу лишь на некоторые из них. Так, например, домашняя или профессиональная жизнь некоторых людей бессознательно аранжируется таким образом, чтобы человек перетруждал себя или приносил чрезмерные жертвы «во благо семьи», которую он или она воспринимает как обузу. Или, опять же, мы часто наблюдаем, как после свадьбы люди жертвуют значительной частью своего личного развития, будь то в сфере профессиональной жизни или в сфере характера и интеллекта. Наконец, мы должны сюда отнести бесчисленные случаи, в которых один партнер превращается в раба другого, исполняя все его требования, причем принимает эту мучительную позицию добровольно, возможно, из-за сознательного наслаждения от повышенного чувства ответственности.

Глядя на такие браки, с удивлением спрашиваешь: почему они не распадаются, а наоборот, зачастую оказываются столь стабильными? Но по размышлении, как я уже отмечала, понимаешь, что как раз соблюдение условия несчастья и обеспечивает устойчивость подобных союзов.

Достигнув этого пункта, мы видим, что здесь отнюдь нельзя провести четкую разграничительную линию между данными случаями и теми, в которых брак окупается ценой невроза. Этих последних случаев, однако, мне не хочется касаться, поскольку в своем докладе я принципиально хочу обсудить только те ситуации, которые можно описать как норму.

Наверное, излишне говорить, что в этом обзоре мне приходится совершать некоторое насилие над реальными фактами – и не только потому, что любое из перечисленных мною условий можно истолковать иначе, но также потому, что ради четкого их представления я брала каждое из них по отдельности, тогда как на самом деле они обычно перемешаны. Приведу пример: кое-какие из всех этих условий мы можем встретить у весьма достойных женщин, которым присуща фундаментальная материнская установка – установка, которая, похоже, единственно и делает брак для них возможным. Они словно говорят: «В моих отношениях с мужем я должна играть не роль жены и любовницы, но исключительно роль матери со всей вытекающей отсюда любовной заботой и ответственностью». Такая установка – надежный страж брака, но основана она на ограничениях любви, и платой за нее может быть малоинтересная внутренняя жизнь жены и мужа.

Каким бы ни был в индивидуальном случае исход дилеммы между недостаточным и чрезмерным выполнением условий, во всех особо острых случаях действуют два фактора – разочарование и запрет инцеста, – которые влекут за собой скрытую враждебность к мужу или жене, приводя к отчуждению от партнера и вынуждая его или ее невольно искать новый объект любви. Такова основная ситуация, создающая проблему моногамии.

Существуют и другие каналы для высвобожденного подобным образом либидо: сублимация, подавление, регрессивный катексис прежних объектов, отдушина, обретаемая в детях, но здесь мы их рассматривать не будем.

Надо признать, всегда имеется возможность того, что объектом нашей любви может стать любой другой человек. Впечатления детства и их вторичная переработка столь многообразны, что обычно они допускают выбор самых разных объектов.

Это побуждение к поиску новых объектов (опять-таки у вполне нормальных людей) может получить сильный импульс из бессознательных источников. Потому что, хотя брак и представляет собой исполнение инфантильных желаний, эти желания могут осуществляться лишь в той мере, в какой развитие субъекта позволяет ему или ей достичь подлинной идентификации с ролью отца или матери. Всякий раз, когда разрешение эдипова комплекса отклоняется от этой фиктивной нормы, мы сталкиваемся с одним и тем же явлением: в триаде «мать – отец – ребенок» данный человек в тех или иных основных моментах не расстается с ролью ребенка. В подобных случаях желания, проистекающие из такой инстинктивной установки, не могут быть непосредственно удовлетворены через брак.

Условия любви, вынесенные из детства, знакомы нам из работ Фрейда. Поэтому мне остается только напомнить о них, чтобы показать, каким образом внутренний смысл брака препятствует их осуществлению. Для ребенка объект любви неразрывно связан с идеей чего-то запретного; однако любовь к мужу или жене не только дозволена – за ней маячит зловещая идея супружеского долга. Соперничество (условием которого является наличие третьей, потерпевшей стороны) исключено самой природой моногамного брака; более того, монополия в нем – привилегия, гарантированная законом. Опять-таки бывает (но здесь с генетической точки зрения мы находимся на ином уровне, поскольку вышеуказанные условия восходят к эдиповой ситуации как таковой, в то время как те, о которых идет речь сейчас, можно проследить вплоть до фиксации на особых ситуациях, в которых с эдиповым конфликтом уже покончено), что вследствие генитальной неуверенности или соответствующей слабости в структуре нарциссизма у человека возникает навязчивое желание постоянно демонстрировать свою потенцию или эротическую привлекательность. Или, если имеют место бессознательные гомосексуальные тенденции, у субъекта возникает навязчивое желание искать объект того же пола. Что касается женщины, то она может достигнуть этого окольным путем: либо побуждая супруга к отношениям с другими женщинами, либо стремясь к таким отношениям, в которые была бы вовлечена другая женщина. Кроме того – а с практической точки зрения это, пожалуй, самая важная вещь, – там, где диссоциация в любовной жизни сохраняется, субъект вынужден сосредоточить нежные чувства не на тех объектах, которые вызывают чувственное желание.

Легко увидеть, что сохранение любого из этих инфантильных условий неблагоприятно для принципа моногамии; скорее это должно побуждать мужа или жену к поиску других объектов любви.

Такие полигамные желания, следовательно, вступают в конфликт с требованиями партнера моногамных отношений и с идеалом верности, который мы установили для себя в нашем сознании.

Рассмотрим сначала первое из этих двух требований, поскольку очевидно, что требование жертвы от кого-то другого – явление более примитивное, чем самопожертвование. Происхождение этого требования, вообще говоря, понятно – оно, несомненно, представляет собой оживление инфантильного желания монополизировать мать или отца. Претензия на монополию отнюдь не ограничивается лишь семейной жизнью (как и следовало ожидать, учитывая, что ее источник имеется в каждом из нас); напротив, это квинтэссенция любых полноценных любовных отношений. Разумеется, в браке, как и в других отношениях, такое требование выставляется исключительно из любви, но по своему происхождению оно столь неразрывно связано с разрушительными тенденциями и враждебностью к объекту, что зачастую от любви не остается ничего, кроме ширмы, за которой осуществляются эти враждебные тенденции.

При анализе это стремление к монополии раскрывается прежде всего как производная оральной фазы, в которой оно принимает форму желания инкорпорировать объект с целью исключительного им обладания. Часто даже при простом наблюдении оно выдает свое происхождение в той жадности обладания, которая не только запрещает партнеру какие-либо иные эротические переживания, но и порождает ревность к его или ее друзьям, работе и интересам. Эти явления подтверждают ожидания, основанные на нашем теоретическом знании, а именно, что в этом собственничестве, как и в каждой орально обусловленной установке, имеется примесь амбивалентности. Порой складывается впечатление, что мужчинам не только действительно удалось навязать своим женам наивное и тотальное требование моногамной верности, причем гораздо энергичнее, чем это удалось женам в отношении своих мужей, но что и само влечение к монополии у мужчин сильнее. И на то есть серьезные основания – мужчины хотят быть уверены в своем отцовстве, – но именно оральный источник требования и придает мужчине больший импульс, потому что, когда мать его кормила, он пережил, по крайней мере частичную, инкорпорацию объекта любви, в то время как девочка не может вернуться к соответствующим переживаниям в отношении своего отца.

Деструктивные элементы тесно связаны с этим желанием и в другом аспекте. В ранние годы стремление монополизировать отцовскую или материнскую любовь натолкнулось на фрустрацию и разочарование, и в результате возникла реакция ненависти и ревности. Поэтому за таким требованием всегда скрывается ненависть, которую можно обнаружить в том, как это требование выдвигается, и которая часто прорывается наружу, если прежнее разочарование повторяется.

Та ранняя фрустрация нанесла рану не только нашей объектной любви, но и нашему самоуважению, причем в самом чувствительном месте, и мы знаем, что каждый человек отмечен подобным нарциссическим шрамом. По этой причине наша гордыня требует в дальнейшем моногамных отношений, причем тем настойчивее, чем чувствительнее была рана, нанесенная ранним разочарованием. В патриархальном обществе, где претензию на исключительное право обладания прежде мог предъявлять лишь мужчина, этот нарциссический фактор отчетливо проявился в насмешках над «рогоносцами». И здесь тоже требование верности выдвигается не из любви – это вопрос престижа. В обществе, где господствуют мужчины, оно все более и более становится делом престижа, поскольку, как правило, мужчины больше заботятся о своем статусе среди себе подобных, нежели о любви.

И наконец, требование моногамии тесно связано с анально-садистскими элементами влечения, и именно они, наряду с нарциссическими элементами, придают требованию моногамии в браке особый характер. Ибо в отличие от свободной любви вопросы обладания в браке двояким образом связаны с его историческим значением. Тот факт, что брак как таковой представляет собой экономическое партнерство, имеет меньшее значение, чем представление, согласно которому женщина принадлежит мужчине подобно любому другому имуществу. То есть, даже если муж не обладает выраженными анальными чертами характера, эти элементы обретают силу в супружестве и превращают требование любви в анально-садистское притязание на собственность. Элементы, проистекающие из этого источника, в самой грубой их форме можно найти в старинных уголовных уложениях, касавшихся наказания неверных жен, но и в нынешних браках они по-прежнему часто проявляются в средствах, которыми мужчина пытается осуществить свои претензии: от более или менее мягкого принуждения до неусыпной подозрительности, рассчитанной на то, чтобы извести партнера, – и то и другое знакомо нам из анализа неврозов навязчивости.

Таким образом, источники, из которых черпает силы идеал моногамии, представляются достаточно примитивными. Но, несмотря на его, так сказать, скромное происхождение, он превратился во властную силу и, как мы видим, разделил судьбу других идеалов, в которых находят свое удовлетворение элементарные инстинктивные импульсы, отвергнутые сознанием. В данном случае процессу содействует то, что исполнение некоторых наиболее вытесненных наших желаний является в то же время ценным достижением в различных социальных и культурных аспектах. Как показал Радо в своей статье «Тревожная мать», формирование такого идеала позволяет ограничить критические функции Я, которые в противном случае указали бы ему, что эту претензию на постоянную монополию хотя и можно понять как желание, но как требование она не только трудновыполнима, но и неправомерна; более того, она скорее является попыткой осуществить нарциссические и садистские импульсы, нежели говорит о желании настоящей любви. Согласно Радо, формирование этого идеала обеспечивает Я «нарциссическую безопасность», под покровом которой оно может дать волю всем тем влечениям, которые в противном случае ему следовало бы осудить, и в то же самое время вырасти в собственных глазах, ощущая, что его претензии справедливы и идеальны.

Разумеется, чрезвычайно важно, что эти требования санкционированы законом. В реформаторских предложениях, проистекающих из осознания опасностей, которым подвержен брак именно из-за своего принудительного характера, по этому пункту обычно делается исключение. Тем не менее такая санкция закона является, пожалуй, лишь внешним, наглядным выражением той ценности, которое это требование имеет в сознании людей. И когда мы осознаем, на сколь глубокой инстинктивной основе покоится притязание на монопольное обладание, мы понимаем также, что, если бы человечество лишилось его нынешнего идеального оправдания, мы тут же любой ценой, тем или иным способом нашли бы новое. Более того, до тех пор пока общество придает моногамии особое значение, оно с точки зрения психической экономики заинтересовано в том, чтобы было достигнуто удовлетворение элементарных влечений, стоящих за этим требованием, и тем самым компенсировано связанное с ним ограничение.

Имея такую общую основу, требование моногамии в индивидуальных случаях может усиливаться с разных сторон. Иногда господствующую роль в экономике влечений может играть лишь один из компонентов этого требования, или же свой вклад вносят все те факторы, которые мы считаем движущими силами ревности. Фактически мы могли бы описать требование моногамии как попытку застраховаться от мук ревности.

Так же как и ревность, оно может быть вытеснено чувством вины, нашептывающим, что у нас нет права на исключительное обладание отцом. Или опять-таки оно может заслониться другими инстинктивными целями, как, например, в хорошо известных нам явлениях скрытой гомосексуальности.

Далее, как я уже говорила, полигамные желания вступают в противоречие с нашим собственным идеалом верности. В отличие от требования моногамии, которое мы предъявляем другим, наша установка в отношении собственной верности не имеет прямого прототипа в детских переживаниях. Его содержанием является ограничение влечения, поэтому оно отнюдь не элементарно, но изначально представляет собой трансформацию влечения.

Как правило, с требованием моногамии мы чаще встречаемся у женщин, чем у мужчин, и мы спрашиваем себя, почему это так. Вопрос для нас не в том (как это часто утверждают), действительно ли мужчина от природы более склонен к полигамии, хотя бы уж потому, что мы слишком мало знаем о природной предрасположенности. Но помимо этого, такое утверждение явно представляет собой тенденциозную уловку в пользу мужчин. Я полагаю, однако, что мы вправе задать вопрос, какими же психологическими факторами объясняется то, что в реальной жизни мужская верность встречается гораздо реже женской.

Этот вопрос допускает несколько ответов, поскольку нельзя отделять исторические и социальные факторы. К примеру, мы можем подумать о том, в какой мере большая верность женщин может быть вторично обусловлена тем, что мужчины навязывают свое требование моногамии куда более эффективным способом. Я имею в виду не только экономическую зависимость женщин, не только драконовские наказания за женскую неверность; речь идет о более сложных факторах, которые Фрейд прояснил в «Табу девственности», – прежде всего о мужском требовании, чтобы женщина вступала в брак девственницей, с тем чтобы обратить ее в своего рода «сексуальное рабство».

С аналитической точки зрения в связи с этой проблемой возникают еще два вопроса. Первый: учитывая, что вероятность зачатия делает половой акт в физиологическом отношении вещью, для женщины гораздо более важной, чем для мужчины, не следует ли ожидать, что этот факт каким-то образом будет представлен и психологически? Лично я была бы удивлена, окажись это не так. Нам так мало об этом известно, что до сих пор мы не сумели выделить особый репродуктивный инстинкт, но всегда довольствовались рассмотрением его психологической надстройки. Мы знаем, что диссоциация между «духовной» и чувственной любовью, которая столь сильно влияет на способность хранить верность, является преимущественно – более того, чуть ли не исключительно – мужским свойством. Не здесь ли находится то, что мы искали – психический коррелят биологического различия между полами?

Второй вопрос вытекает из следующих соображений. Различие в разрешении эдипова комплекса у мужчин и у женщин может быть сформулировано следующим образом: мальчик более радикально отказывается от первичного объекта любви во имя своей генитальной гордости, тогда как девочка остается более фиксированной на личности отца, но может поступить так же, очевидно, только при условии, что она в значительной мере откажется от своей сексуальной роли. В таком случае вопрос заключается в том, не находим ли мы в дальнейшей жизни свидетельство подобного различия между полами именно в женских более фундаментальных и общих генитальных запретах и не облегчает ли как раз эта позиция соблюдение верности. Ведь точно так же мы гораздо чаще сталкиваемся с фригидностью, чем с импотенцией, а то и другое суть проявления генитальных запретов.

Таким образом, мы вышли на один из факторов, который можно, пожалуй, рассматривать в качестве основного условия верности, а именно – на генитальный запрет. Однако достаточно нам вспомнить о тенденции к неверности, характерной для фригидных женщин и мужчин со слабой потенцией, и мы поймем, что, хотя такая формулировка условия сохранения верности и не является, пожалуй, совершенно неверной, она все же нуждается в серьезных уточнениях.

Мы продвинемся еще несколько дальше, если примем во внимание, что люди, у которых верность принимает навязчивый характер, за условными запретами часто скрывают чувство сексуальной вины. Все, что запрещено условным соглашением – а это включает в себя все сексуальные отношения, не санкционированные браком, – нагружается всей тяжестью бессознательных запретов, и именно это придает условному соглашению значительный моральный вес. Как и следовало ожидать, с подобными проблемами сталкиваются те люди, которые способны вступить в брак лишь при соблюдении определенных условий.

Здесь чувство вины в отношении жены или мужа переживается особенно остро. Партнеру бессознательно приписывается роль родителя, которого жаждет и любит ребенок, и, кроме того, оживает прежний страх перед запретами и наказаниями, который связывается теперь с женой или мужем. В особенности реактивируется застарелое чувство вины за занятия онанизмом и, под давлением четвертой заповеди, создается все та же насыщенная чувством вины атмосфера преувеличенного долга или появляется раздражительность. В других случаях мы наблюдаем атмосферу неискренности или же смешанную со страхом реакцию тревоги из-за утаивания от партнера. Я склонна предположить, что неверность и онанизм связаны между собой гораздо более непосредственно, а не только чувством вины. Не подлежит сомнению, что изначально в онанизме находят физическое выражение сексуальные желания, направленные на родителей. Но, как правило, в фантазиях при мастурбации место родителей уже в самом раннем возрасте занимают другие объекты; поэтому такие фантазии, как и первичные желания, представляют собой первую измену ребенка родителям. То же самое относится и к ранним эротическим переживаниям, связанным с братьями и сестрами, товарищами по играм, прислугой и т. д. Подобно тому как онанизм представляет собой первую измену в области фантазии, эти переживания представляют ее в реальности. И в анализе мы обнаруживаем, что люди, сохранившие особо острое чувство вины по поводу тех ранних событий, реальных или вымышленных, по этой самой причине с невероятной тревожностью стараются избежать любого проявления неверности в браке, поскольку измена означала бы повторение прежней вины.

Зачастую речь идет о пережитках прежней фиксации, которая вновь возникает у людей с навязчивой верностью, противоречащей их сильным полигамным желаниям.

Но верность может иметь и совершенно иную психологическую основу, которая либо сосуществует у одного и того же человека с той, что рассмотрена выше, либо является совершенно независимой. Эти люди по какой-либо из упомянутых мной причин особо чувствительны к своей претензии на исключительное обладание партнером и поэтому – как реакция – предъявляют такое же требование и к себе. На сознательном уровне им кажется, что они просто обязаны сами выполнять требования, предъявляемые к другим, но в подобных случаях действительная причина лежит глубже – в фантазиях о всемогуществе, в соответствии с которыми собственный отказ от внебрачных отношений является своего рода магическим действом, якобы заставляющим отказаться от них и партнера.

Теперь мы видим, какие мотивы стоят за требованием моногамии и с какими силами это требование вступает в конфликт. Используя сравнение из физики, мы могли бы назвать эти противоположные импульсы центробежными и центростремительными силами брака, и мы должны сказать, что в этом испытании на прочность силы противников равны. И тот и другой черпают свою движущую энергию из самых элементарных и непосредственных желаний, проистекающих из эдипова комплекса. Те и другие импульсы неизбежно мобилизуются в супружеской жизни, хотя и со всевозможными вариациями в степени их активности. Это позволяет нам понять, почему никогда не удавалось и не удастся найти общий принцип разрешения супружеских конфликтов. Даже в индивидуальных случаях, хотя мы можем отчетливо видеть, какие мотивы здесь задействованы, мы сможем понять, к каким результатам на самом деле привело то или иное поведение, только рассмотрев его в свете аналитического опыта.

Короче говоря, мы видим, что элементы ненависти могут прорваться наружу не только когда принцип моногамии нарушен, но и когда он соблюдается, и что проявляться эти элементы могут весьма и весьма по-разному; что чувства ненависти, направленные на партнера, также могут принимать самые разные формы и что с обеих сторон эти чувства делают свое дело, подрывая фундамент, на котором должен строиться брак, – нежную привязанность между мужем и женой. Оставим моралистам решать, каким должен быть верный курс.

Как бы то ни было, достигнутое таким образом понимание избавляет нас от полной беспомощности перед лицом подобных супружеских конфликтов. Открытие бессознательных источников, которые их питают, может ослабить не только идеал моногамии, но и полигамные тенденции, благодаря чему появится возможность одолеть эти конфликты. Приобретенные нами знания помогут нам и иным образом. Наблюдая конфликты двух людей в супружеской жизни, зачастую мы невольно начинаем думать, что единственным выходом для них будет развод. Но чем глубже мы понимаем неизбежность этих и всех прочих конфликтов в любом браке, тем более основательным становится наше убеждение, что отношение к таким непроверенным личным впечатлениям должно быть крайне сдержанным, и тем большей наша способность контролировать их в реальной жизни.