Глава 8

Решение о захвате: зов власти

Любой вид невротического развития имеет одно и то же ядро проблемы – отчуждение от себя; но в придачу мы всегда обнаружим погоню за славой, надо, требования, ненависть к себе и различные средства ослабления напряжения. Как же действуют эти факторы в конкретной невротической структуре? У нас еще не сложилась общая картина. Она полностью зависит от того, какое решение найдет личность для своих внутренних конфликтов. Однако чтобы адекватно описать эти решения, следует прояснить, как гордыня рапорядилась внутренней расстановкой сил и какие при этом возникли конфликты. Мы знаем, что между реальным Я и гордыней существует конфликт. Но, как я уже объясняла, главный конфликт возникает также внутри самой гордыни. Самовозвеличивание и презрение к себе еще не создают конфликта. Фактически, пока наши размышления не выходят за рамки этих двух диаметрально противоположных образов себя, мы знаем о противоречивых и все-таки дополняющих друг друга самооценках, – но мы не сознаем конфликтующих влечений. Но если мы смотрим с другой точки зрения, картина меняется и главным становится вопрос: как мы воспринимаем себя?

Внутренняя расстановка сил не избавляет от фундаментальной неуверенности в ощущении себя собой, своей самотождественности. Кто я? Гордый сверхчеловек или робкое, виноватое, презренное создание? «Тварь я дрожащая или право имею?» У непоэта и нефилософа эти вопросы сознательно обычно не возникают. Но в сновидениях существующее недоумение все же проявляется. Потеря самотождественности может найти в них многообразное, конкретное и емкое выражение. Спящему снится, что он потерял паспорт или что его просят назвать свое имя, а он не в состоянии ответить. Или неожиданно к нему приходит старый друг, но он выглядит совсем не таким, каким запомнился. Или он смотрит на портрет, но видит в раме чистый холст.

Гораздо чаще спящий не озабочен вопросом своей самотождественности, но говорит о себе, используя дивергентные символы: нескольких разных людей, животных, растения, неодушевленные объекты. В одном и том же сновидении он является самим собой, сэром Галахадом и ужасным чудовищем. Он может быть плененным заложником и бандитом, тюремщиком и узником, судьей и подсудимым, палачом и жертвой, перепуганным ребенком и гремучей змеей. Подобная театрализация собственной личности показывает нам дивергентные, в разные стороны тянущие силы, действующие во внутреннем мире человека, и интерпретация может оказать большую помощь в их осознании. Если спящий склонен к обреченности и отказу от мира, то в его сновидении важную роль играет пенсионер; тот, кто испытывает отвращение к себе, часто видит во сне тараканов в кухне на полу. Но этим не исчерпывается все значение театрализации собственной личности. Сам факт ее наличия (почему мы здесь и упоминаем о ней) также говорит о нашей способности воспринимать себя как разные сущности. Часто эта же способность встречается также в вопиющих расхождениях между восприятием себя, личности, наяву, и во сне. Днем он сознательно проживает жизнь человека выдающегося ума, благодетеля человечества, для него нет невозможного; а в сновидениях – он уродец, слюнявый идиот, пьяньчужка в канаве. В конце концов, даже в своем сознательном самовосприятии невротик может бросаться в крайности – то он самонадеянно ощущает себя всемогущим, то считает себя последней дрянью на свете. Особенно это видим у алкоголиков (хотя ни в коем случае круг невротиков ими не ограничивается), которые парят в небесах, делают широкие жесты и дают грандиозные обещания, а в следующий момент – валяются в ногах и попрошайничают.

Эти разные самовосприятия вполне соответствуют существующей внутренней конфигурации. Более сложные возможности невротик пока не использует и ощущает себя своим возвышенным Я, презренным Я, а по временам – своим истинным Я, хотя оно в основном блокировано. Следовательно, он определенно будет чувствовать неуверенность по поводу своей самотождественности. И пока его внутренняя конфигурация остается прежней, вопрос «Кто я?» остается без ответа. В этой связи мы бы акцентировали свое внимание на неизбежности конфликта между этими различными самовосприятиями. А именно конфликт неизбежен потому, что невротик отождествляет себя в целом со своим возгордившимся высшим Я и презренным Я. Если он видит себя высшим существом, в своих стремлениях и убеждениях может действовать как захватчик, если речь идет о том, чего он может достичь; он может проявлять открытую высокомерность, амбициозность, быть агрессивным и требовательным; он ощущает самодовольство и пренебрегает другими; он требует восхищения или слепой покорности. И напротив, если он предстает перед собой низшим существом, он склонен чувствовать себя беспомощным, вынужденным уступать и подлаживаться, зависеть от других и уповать на их милость. Другими словами, его отождествление с разными Я влечет за собой не только противоположные самооценки, но и противоположные установки по отношению к другим, противоположное поведение, противоположные системы ценностей, противоположные влечения и противоположные виды удовлетворения.

Если эти два самовосприятия протекают одновременно, он должен чувствовать себя так, словно бы внутри него два человека перетягивают канат. И в этом настоящее значение отождествления себя в целом с двумя сущностями. Но это уже не просто конфликт, а раздор, силы которого хватит, чтобы разорвать его на части. Если ему не удастся уменьшить возникшее напряжение, он окажется полностью во власти тревоги. Чтобы заглушить тревожное чувство, он может начать пить, особенно если к тому располагают и другие причины.

Но как при любом мощном конфликте, попытки решения совершаются автоматически. И тут есть три основных пути решения. Один из них в художественной форме представлен в истории доктора Джекила и мистера Хайда. Доктор Джекил осознает две стороны своего существа (грубо говоря, это святой и грешник, ни один из которых не является им самим), ведущие постоянную войну друг с другом. «Если бы каждый из них, сказал я себе, жил в отдельном теле, в моей жизни не было бы того, что делает ее нестерпимой». И он готовит себе лекарство, которое поможет временно рассоединить эти сущности. Если убрать фантастическую оболочку этого рассказа, пред нами оказывается попытка разрешения конфликта путем изоляции отдельных частей личности. Этот путь выбирают многие пациенты. Они воспринимают себя (по очереди) как чрезвычайно смиренного и как великого и агрессивного, нимало не смущаясь этим противоречием, потому что в их сознании эти две личности никак не связаны.

Эта попытка не может быть успешной, как подсказывает нам рассказ Стивенсона. Мы в последней главе поймем, почему это слишком неполное, частичное решение. Более радикальное, второе решение исходит из принципа сглаживания, типичного для многих невротических пациентов. В сущности, это попытка жестко и навсегда подавить одно из своих Я и существовать исключительно другим. Третий путь разрешения конфликта – внутренняя война – уже не представляет интереса, и на повестке дня отстранение от активной душевной жизни.

Итак, повторю, существуют два главных внутрипсихических конфликта, порождаемых гордыней: центральный внутренний конфликт и конфликт между возвышенным и презренным Я. Но они не проявляются как два отдельных конфликта у пациента в начале психоанализа. Можно утверждать, что в какой-то степени реальное Я – потенциальная сила, но все же еще не актуальная. Однако пациент имеет склонность презирать без разбора в себе все то, на что не направлена его гордость, включая свое реальное Я. И поэтому два конфликта предстают одним – конфликтом между стремлением захватить все вокруг и смирением. Приходится проводить большую психоаналитическую работу, прежде чем удается выделить центральный внутренний конфликт.

Настоящий уровень наших знаний позволяет принять главные невротические решения для внутрипсихических конфликтов как наиболее подходящую основу для установленных типов невроза. Но особеность в том, что наше стремление провести четкую классификацию больше удовлетворяет нашу потребность в порядке и руководстве, чем упорядочивает многообразие человеческой жизни. Разговор о типах личности, или, вернее, о типах невротической личности, в конце концов только средство взглянуть на личность с определенной удобной точки зрения. И в качестве критериев будут выбраны факторы, которые влияют на решения лишь в рамках данной психологической системы. В этом узком смысле каждая попытка очертить тип имеет какие-то выгоды и определенные ограничения. В центре моей психологической теории находится структура невротического характера. И поэтому мои критерии «типа» не могут быть той или иной картиной симптоматики или тех или иных индивидуальных наклонностей. Это справедливо только для особенностей невротической структуры в целом. А они, в свою очередь, определяются главным решением, которое выбрала личность для своих внутренних конфликтов.

Эти критерии шире многих других, применяемых в типологии, но их применимость также имеет предел в виде множества оговорок и ограничений. Возьмем хотя бы то, что люди, склоняющиеся к одному и тому же главному решению, хотя и обладают характерным сходством, могут иметь широкий ряд расхождений по уровню своих человеческих качеств, одаренностей или достижений. Более того, то, что мы называем «типом», на самом деле только выделенная нами часть личности, в которой невротический процесс привел к достаточно экстремальному развитию с присущими ей характерными чертами. Всегда будет иметь место бесконечный ряд промежуточных структур, не поддающихся никакой точной классификации. Эти сложности лишний раз указывают на тот факт, что благодаря процессу психической фрагментации даже в крайних случаях часто существует больше одного главного решения. «Большинство случаев – это смешанные случаи, – говорит Уильям Джемс, – и мы не должны относиться к нашей классификации с излишним почтением». Возможно, было бы куда более уместно говорить о векторе развития, чем о типах.

Благодаря этим оговоркам мы можем выделить три главных решения со стороны проблемы, представленной в книге: решение захватить все вокруг, решение смириться и решение отстраниться. При решении захватить все вокруг человек в основном отождествляет себя со своим возвышенным Я. Говоря о «себе», он имеет в виду, как Пер Гюнт, самую что ни на есть грандиозную личность. То есть, как выразился один пациент, «я существую только как высшее существо». Не обязательно рука об руку с этим решением будет следовать чувство превосходства; но, сознательно или нет, оно во многом определяет поведение, стремления и общие жизненные установки. Притягательность жизни заключается во власти над нею. Это влечет за собой твердую решимость, пусть даже неосознанную, преодолеть любое препятствие, внутреннее или внешнее, и веру в то, что он должен его преодолеть, а главное, что он в состоянии это сделать. Он должен справиться с превратностями судьбы, с трудностью своего положения, со сложной интеллектуальной проблемой, с сопротивлением других людей, с конфликтами в самом себе. Обратная сторона необходимости власти – ужас перед любым намеком на беспомощность, мучительнее которого для него нет.

При первом взгляде на захватнический тип мы видим человека, который совершенно прямодушно направляет свои помыслы на самовозвеличивание, полон амбиций, жаждет мстительного торжества и добивается власти над жизнью, используя интеллект и силу воли как средства воплощения своего идеального Я в действительность. Оставляя за скобками все различия в предпосылках, личных концепциях и терминологии, именно так смотрят на этот тип Фрейд и Адлер: как на тип, ведомый потребностью в нарциссическом самораспространении или потребностью быть на вершине. Однако когда мы достигаем определенных подвижек в анализе таких пациентов, нам открываются склонности к смирению, самоумалению, присутствующие в любом из них, – склонности, которые они не просто подавляют в себе, а которые вызывают у них отвращение и ненависть. С первого взгляда нам открылась лишь одна сторона их личности, которую они подсовывают нам под видом всей своей личности, ради того, чтобы ощутить субъективную цельность. Мертвой хваткой они вцепляются в свою захватническую склонность, что происходит не только от вынужденного характера этой тенденции, но также от необходимости вымарать из сознания все следы склонности к смирению и все следы самообвинений, сомнений в себе, презрения к себе. Так и только так им удается поддерживать субъективное убеждение в своем превосходстве и власти.

Коварством этого плана является осознание неисполненных надо, поскольку оно повлекло бы за собой чувство вины и собственной никчемности. Но в действительности никто и никогда не сумел бы соответствовать этим надо, поэтому такому человеку до крайности становятся необходимыми все доступные средства отрицания своих «неудач» перед самим собой. Силой воображения, выставлением напоказ своих «хороших» качеств, зачеркиванием других, совершенством манер, вынесением вовне он должен попытаться сохранить в своем сознании такой свой портрет, которым он мог бы гордиться. Он должен блефовать даже не отдавая себе в этом отчета, и жить, притворяясь всезнающим, бесконечно щедрым, справедливым и т. п. Никогда и ни при каких условиях он не может допустить мысли, что по сравнению с его возвышенным Я он колосс на глиняных ногах. В отношениях с другими у него преобладает одно из двух чувств. Он может чрезвычайно гордиться, сознательно или бессознательно, своим умением одурачить каждого и в своем самонадеянном презрении к другим верить, что он действительно преуспел в этом. Оборотная сторона этой гордости в том, что он больше всего боится быть одураченным и воспринимает как глубочайшее унижение, если это случается. Или же его постоянно терзает тайный страх, что он просто мошенник, страх более острый, чем у прочих невротических типов. Даже если он добился успеха или почета честным трудом, он по-прежнему будет считать, что достиг их нечестным путем, введя других в заблуждение. Это развивает чрезвычайную чувствительность к критике и неудачам, он остро воспринимает даже одну лишь возможность неудачи или того, что критика вскроет его «мошенничество».

Эта группа, в свою очередь, содержит большое разнообразие типов, как покажет краткий обзор своих пациентов, друзей или литературных персонажей, который под силу сделать любому. Среди индивидуальных различий наиболее разительное касается способности радоваться жизни и хорошо относиться к другим людям. Например, и Пер Гюнт и Гедда Габлер представляют собой созданную самими возвышенную версию их самих – но как различается их эмоциональный настрой! Другие различия зависят от того, каким путем данный субъект удаляет из сознания понимание своих «несовершенств». Природа предъявляемых требований также очень вариативна в их оправданиях, в средствах, которыми их отстаивают. Мы должны рассмотреть по крайней мере три подтипа захватнических стремлений: нарциссический, поклонник совершенства и высокомерно-мстительный. На первых двух я остановлюсь вкратце, поскольку они хорошо описаны в психиатрической литературе, а вот последним мы займемся детально.

Я пользуюсь термином нарциссизм с некоторой осторожностью, потому что в классической фрейдистской литературе он довольно сумбурно включает в себя и самодовольство, и эгоцентричность, и тревожную озабоченность своим благополучием, и избегание других людей. Используем здесь его первоначальный описательный смысл «влюбленности в свой идеальный образ». Уточню: «нарцисс» отождествлен с идеальным образом Я и, по всей видимости, восхищается им. Эта базальная установка делает его жизнерадостным, неунывающим, чего полностью лишены остальные группы. Он получает приличный избыток уверенности в себе, вызывающий зависть всех, кто терзается сомнениями в себе. У него нет сомнений (сознательных), он помазанник, перст судьбы, пророк, великий милостивец, благодетель человечества. Во всем этом есть зерно истины. Одаренный способностями выше среднего, он рано и легко выделился и порой в детстве считался любимчиком и вызывал у всех восхищение.

Эта непоколебимая уверенность в своем величии и неповторимости – ключ к его пониманию. Это и есть источник его жизнерадостности и непреходящей молодости. Его завораживающее обаяние подпитывается этим же. Однако ясно, что, несмотря на свои дарования, он стоит на зыбкой почве. Его удивительные качества требуют бесконечных подтверждений в форме восхищения и поклонения. Он убежден в своей власти, пока убежден, что любое дело ему по плечу, и может расположить к себе любого. Он на самом деле бывает само очарование, особенно когда на его орбите возникает новенький. Не имеет значения, насколько этот человек действительно важен для него, он обязан обаять его. Отсюда у него самого и у людей впечатление, что он «любит» людей. И его щедрость, горячие изъявления чувств, лесть, одолжения, помощь – все делается в предчувствии восхищения им или знаков ответной преданности. Он придает блеск своей семье и друзьям, работе и планам. Он умеет быть довольно терпимым, не ждет от других совершенства, он даже принимает шутки на свой счет, до тех пор, пока они, как софит, подсвечивают его милые особенности, но он не позволит всерьез исследовать себя.

Его надо не менее неумолимы, чем при других формах невроза, что выясняется при психоанализе. Но он ловко управляется с ними с помощью волшебной палочки. Его способность не видеть недостатков или обращать их в добродетели кажется неограниченной. Трезвый наблюдатель имеет основания считать его нечестным или по меньшей мере ненадежным. Кажется, он особо и не беспокоится о нарушенных обещаниях, неверности, невыплаченных долгах, обманах. (Вспомним опять Йуна Габриеля Боркмана.) Однако это не похоже на обдуманную эксплуатацию. Он, скорее, ждет всяческих привилегий, потому что его потребности и задачи самые важные, потому что ему полагаются всяческие привилегии. Он не сомневается в своих правах и полагает, что другие будут его любить, причем без расчета, неважно, насколько при этом он нарушает их права.

Он испытывает трудности и в отношениях с людьми, и в работе. Поскольку он в глубине души ни к кому не испытывает привязанности, это неизбежно проявится при более близких отношениях. Тот простой факт, что у других есть собственные желания и мнения, что они могут оценивать его критически или не принимать его недостатки, что он должен оправдывать какие-то их ожидания – все это переживается как унижение и вызывает обиду, тлеющую подобно углям. И в один момент он может взорваться и уйти к другим, которые «понимают» его лучше. А так как большинство его отношений не избежало такого процесса, он часто остается в одиночестве.

В работе у него сложности разного уровня. Он строит слишком грандиозные планы. Ограничения он игнорирует. Он переоценивает свои способности. Его занятия бывают слишком разнообразны, и, следовательно, для неудач места хватает. До определенного уровня он держится молодцом, от него «все отскакивает», но, с другой стороны, повторяющиеся неудачи в его начинаниях или человеческих отношениях (отказы и отвержения) могут его полностью сломать. Ненависть и презрение к себе, успешно сдерживаемые до поры, могут развернуться в полную силу. У него может развиться депрессия, случаются психотические эпизоды, даже самоубийства или (гораздо чаще) саморазрушительные порывы, включая несчастные случаи или заболевания.

И последнее о его ощущении жизни в целом. На поверхности он довольно оптимистичен, бодро смотрит жизни в лицо и желает веселья и счастья. Но унылость и пессимизм притаились в нем и ждут своего часа. Меряя аршинами бесконечности и фантастического счастья, он не может не ощущать болезненного расхождения с идеалом в реальной жизни. Пока он держится на гребне волны, может ли он признать, что ему не удалось хоть что-то, особенно власть над жизнью? По его мнению, причина этого расхождения вовсе не в нем, а в самой жизни. Поэтому для него жизнь наполнена трагизмом, но не тем, который на самом деле существует, а тем, который он привносит в нее.

Второй подтип, взявший направление к перфекционизму, отождествляет себя со своими нормами. А эти нормы, нравственные и интеллектуальные, установлены так высоко, что с этой высоты он взирает сверху вниз на остальных и ощущает свое превосходство. Однако его высокомерное презрение к другим благородно прикрыто (в том числе и от него самого) лакированным дружелюбием, поскольку самые его нормы не допускают подобных «неправильных» чувств.

Вопрос о невыполненных надо он затушевывает двояко. В отличие от нарциссического подтипа, он прилагает отчаянные усилия, чтобы жить как надо: выполнять обязательства и платить долги, выглядеть вежливым и прекрасно воспитанным, не опускаться до лжи и т. п. Говоря о перфекционисте, мы часто называем так лишь тех, у кого всегда и во всем идеальный порядок, они чудовищно аккуратны и пунктуальны, постоянно озабочены выбором правильных слов и носят изумительно правильный галстук и шляпу. На самом деле это лишь поверхностные аспекты их потребности достичь высшей степени совершенства.

Но достичь совершенства он может только в поведении, поэтому ему необходимо другое средство. Ему необходимо уравнять в своем сознании норму и действительность – знание о нравственных ценностях и хорошую честную жизнь. Тогда самообман как-то и не виден, тем более что по отношению к другим он нередко настаивает на том, чтобы они жили по его нормам, и презирает их, если им это не удается. Так он экстернализует презрение к себе.

Чтобы удостовериться, что его мнение справедливо, он нуждается скорее в почете, чем в горячем восхищении, к которому склонен относиться скептически. Согласно этому, его требования основаны не на «наивном» убеждении в своем величии, а на сделке, которую он заключил с судьбой (как это описано в главе 2 «Невротические требования»). Раз он честен, справедлив, верен долгу, он требует, чтобы с ним честно обращались другие и жизнь вообще. Эта безоглядная вера в незыблемую справедливость, которая верховенствует в жизни, дает ему ощущение власти над ней. Его собственное совершенство, таким образом, не только путь к превосходству, но и средство управлять жизнью. Идею незаслуженного везения или невезения он даже не рассматривает. Собственный успех, благополучие, хорошее здоровье, следовательно, не то, чем нужно наслаждаться, а заслуга его добродетели. И напротив, любой удар судьбы (потеря ребенка, несчастный случай, неверность жены, увольнение с работы) может привести этого внешне уравновешенного человека на грань гибели. Для него злая судьба не просто акт несправедливости, помимо (и сверх) этого он потрясен ею до основ своего психического существования. Она расшатывает всю его систему сведения счетов и рисует в воображении ужасающую перспективу беспомощности.

Ведя разговор о тирании надо, мы обсудили и другие его уязвимые места: это признание своих ошибок и неудач и противоречащие друг другу надо. Что удар судьбы, что осознание своей непогрешимости – в любом случае почва из-под ног у него выбита. Склонность к смирению и неослабная ненависть к себе, до сей поры успешно сдерживаемые в узде, теперь могут сорваться с привязи.

Третий подтип, движущийся в направлении высокомерной мстительности, отождествляет себя со своей гордостью. Основной мотив, который движет им по жизни жизни, – это потребность в мстительном торжестве.

Как утверждает Херольд Кельман, говоря о травматическом неврозе, мстительность превращается в образ жизни.

Потребность в мстительном торжестве – обычная составляющая погони за славой. Поэтому интерес для нас представляет не само существование этой потребности, а ее всепоглощающая сила. Как может идея торжества над другими захватить такую власть над человеком, что он согласен провести всю жизнь под ее пятой? Конечно, она должна питаться из могучих источников. Но знать о них еще не означает понять, насколько страшна их власть. Ради более полного понимания мы должны взглянуть на проблему еще с одной стороны. Даже если чья-то потребность в мести и торжестве очень остра, ее обычно сдерживают три фактора: любовь, страх и осторожность (чувство самосохранения). Только если эти силы не действуют (временно или постоянно), мстительность может захватить личность в целом (у Медеи она стала объединяющей силой) и манить ее к мести и торжеству. В обсуждаемой нами фигуре нашли место оба процесса (могущественный порыв и недостаточность задержек), отвечающие за размах мстительности. Великие писатели интуитивно улавливали такое сочетание и представили нам его в более впечатляющей форме, чем может на то надеяться психиатр. Это, например, капитан Ахав в «Моби Дике», Хитклиф в «Грозовом перевале», Жюльен Сорель в «Красном и черном».

Пожалуй, мы начнем с описания проявлений мстительности в человеческих отношениях. Настоятельная потребность торжествовать над другими усиливает в этом подтипе соревновательный характер. Фактически для него невыносимо, если кто-то знает или достиг больше него, имеет большую власть, и поэтому он любым путем подвергает сомнению чужое превосходство. Мстительность заставляет его унижать соперника. Даже если он подчиняется ради карьеры, в нем зреют планы окончательного торжества. Не обремененный чувством лояльности, он легко может стать вероломным. Во многом зависит от его дарований, каких достижений и каким трудом он может достичь. Но мы увидим, что при всех своих планах и интригах он часто не добивается ничего стоящего, не только в силу своей непродуктивности, но и потому, что слишком саморазрушителен.

Самые очевидные проявления его мстительности – приступы ярости. Эти взрывы мстительного бешенства ужасают и его самого – как бы не наломать дров, когда отказывают тормоза. Например, пациенты действительно могут бояться убить кого-нибудь, находясь под воздействием алкоголя, то есть когда отключен их обычный самоконтроль. Сильный порыв мстительности вполне способен смести осторожную расчетливость, обычно управляющую их поведением. Ослепленные мстительным гневом, они на самом деле могут подвергнуть опасности свою жизнь, работу и положение в обществе. Блестящий пример мы находим в художественной литературе: Жюльен Сорель из романа Стендаля «Красное и черное» стреляет в мадам де Реналь, прочтя порочащее его письмо. Позже мы поймем это отчаянное безрассудство.

Но еще важнее, чем эти периодичные, редкие вспышки мстительной страсти, постоянная мстительность, проходящая через всю установку этого типа лиц по отношению к людям. Они твердо убеждены, что каждый в глубине души таит злые намерения и нечестен от природы, что дружеские жесты – это притворство, и единственный выход – относиться к каждому как к мошеннику, пока тот не докажет свою честность. Но и полученные доказательства еще не повод отказываться от подозрений. Его поведение открыто демонстрирует высокомерие, он часто груб и оскорбляет окружающих, хотя иногда все это прикрыто тонким налетом цивилизованной вежливости. Но тонко или грубо, понимая или не понимая этого, он унижает окружающих и эксплуатирует их. Он может использовать женщин для удовлетворения своих сексуальных потребностей с полным пренебрежением к их чувствам. Он и всех людей использует для своих нужд до предела, но с «наивной» эгоцентричностью. Он часто заводит и поддерживает знакомства, руководствуясь исключительно удовлетворением его потребности в торжестве: этот человек станет очередной ступенькой в его карьере, ту влиятельную даму можно завоевать и подчинить, а последователи будут слепо почитать его и увеличат его власть.

Он блестящий мастер фрустраций – простых и великих надежд людей, их потребности во внимании, спокойствии, времени, обществе, радостях.

Вздумай другие возражать против такого обращения, он скажет, что это их невротическая чувствительность вызывает такую реакцию.

Когда эти тенденции обозначаются достаточно ясно во время психоанализа, он может воспользоваться ими как законным оружием в борьбе всех против всех. Он был бы дураком, если бы не был настороже, не направлял бы свои силы на защиту. Он должен быть всегда готов дать сдачи. Он должен всегда и при любых условиях быть непобедимым хозяином положения.

Главное, что выражает его мстительность, – это особый род требований, предъявляемых им, и способы, которыми он их отстаивает. Он и не предъявляет требования открыто и может даже совсем не осознавать того, что имеет или предъявляет некие требования, но фактически считает, что у него есть право на безоговорочное уважение его невротических потребностей и позволение на полнейшее неуважение потребностей и желаний других. Например, он считает себя вправе без стеснения высказывать нелестные и критические замечания, но также считает своим правом никогда не подвергаться никакой критике. Он вправе решать, насколько часто или редко ему следует видеться с приятелем и как проводить это время. Но никто не обладает правом выражать свои пожелания или возражения на этот счет.

Какими бы ни были причины этих внутренних требований, они со всей определенностью отражают высокомерно-пренебрежительное отношение к другим. Невыполнение требований вызывает всю гамму мстительных карательных настроений: раздражение, угрюмость, желание дать другим почувствовать свою вину, открытый взрыв ярости. Отчасти – это реакция его воображения на ощущение фрустрации. Но несдержанные выражения чувств также призваны утвердить свои требования, запугав других до робких, заискивающих потаканий.

В противном случае, если не получается настоять на своих «правах», он приходит в ярость на самого себя и считает себя «тряпкой». Когда во время психоанализа он жалуется на свои запреты и «уступчивость», он отчасти пытается передать, не осознавая этого, свою неудовлетворенность несовершенством этих техник. Их улучшение – то, что он особенно тайно ждет от психоанализа. Другими словами, он не хочет преодолеть свою враждебность, а хочет, скорее, стать не таким медлительным или более искусным в ее выражении. Уже одно предвкушение того, как все бросятся выполнять его требования, преисполнили бы его благоговейного трепета перед психоаналитиком. Оба эти фактора сулят ему определенную награду за неудовлетворенность. А он поистине хронически неудовлетворен и недоволен. У него, по его представлениям, масса причин быть недовольным, и конечно же, в его интересах дать почувствовать свое недовольство – и все это, включая сам факт его недовольства, может быть бессознательным.

Отчасти он оправдывает свои требования своими выдающимися качествами: по его мнению, он обладает необыкновенными знаниями, мудростью, предвидением. Более специфично то, что его требования, по сути, – иски о возмещении причиненного ущерба. Он удобряет почву для своих требований своими обидами, которые бережет и лелеет, свежие и давние. Иногда он сравнивает себя со слоном, который ничего никогда не забывает. Он не понимает своей жизненной заинтересованности – не прощать обид, поскольку это воображаемые счета, которые он когда-нибудь предъявит миру. Как потребность в оправдании своих требований, так и реакция на их фрустрацию замыкают порочный круг, постоянно подпитывая его мстительность.

Такая всеохватывающая мстительность, естественно, не может не пробраться и в психоаналитические отношения и находит множество способов в них проявиться. Это одна из составляющих так называемой негативной терапевтической реакции, под которой мы понимаем резкое ухудшение состояния сразу вслед за конструктивным шагом вперед.

Любой шаг навстречу людям или к жизни в целом по факту подверг бы риску его требования и все плоды его мстительности. Пока все это ему субъективно необходимо, он будет защищать это во время психоанализа. Малая толика этих защит открытая и непосредственная. Когда это так, пациент может откровенно заявить, что не намерен отказываться от своей мстительности. «Этого вам у меня не отнять; зря стараетесь сделать из меня ханжу; это меня возбуждает, я чувствую себя живым; это придает мне сил» и т. п. Но большая часть защит замаскирована тонкостями и околичностями. Поэтому величайшую клиническую важность для аналитика имеет знание всех возможных форм защиты, потому что они могут не только задержать психоаналитический процесс, но и полностью разрушить его.

Это может произойти в основном двумя путями. Неуправляемые защиты пациента могут сильно влиять на психоаналитические отношения. Победа над психоаналитиком тогда кажется ему важнее прогресса в лечении. И (что не так хорошо известно) защиты могут определять, в освещении каких проблем пациент будет заинтересован. В крайнем случае, он заинтересован во всем, что может в конечном итоге способствовать большему и лучшему отмщению – отмщению, которое одновременно было бы действенным, обошлось бы без последствий для него и было бы совершено с полным самообладанием и гармонией в душе. Этот процесс отбора порожден не сознательными рассуждениями, а интуитивными ощущениями направления, которые указывают путь с безошибочной точностью. Он, например, горит желанием победить свою склонность к уступчивости или избавиться от чувства, что у него нет прав. Он заинтересован избавиться от ненависти к себе, потому что она ослабляет его в сражении против всего света. С другой стороны, он не заинтересован в снижении своих высокомерных требований или чувства использованности со стороны других. Он может держаться за свою экстернализацию с упорством, иногда не лишенным очарования. На самом деле он может совершенно не желать анализировать свои отношения с другими, подчеркивая тот факт, что все, чего он хочет, – так это чтобы его уважали и не беспокоили. Не удивительно, что психоаналитик может прийти в замешательство, пока не получится понять странную логику процесса отбора.

Где берут начало источники подобной мстительности и откуда у нее такая сила? Как и всякое невротическое развитие, она тоже начинается в детстве, в котором было слишком много скверных событий и мало, а то и не было вовсе никаких спасительных обстоятельств. Неприкрытая жестокость, унижения, высмеивание, пренебрежение, вопиющее лицемерие – все это обрушилось на чувствительного ребенка. Люди, проведшие годы в концлагерях, рассказывают, что они смогли выжить, только задушив свою мягкость и забыв о сострадании к себе и к другим. Мне кажется, что ребенок в описанных мной условиях тоже проходит через процесс ожесточения ради выживания. Он может трогательно и безуспешно пытаться завоевать сочувствие, интерес или привязанность, но в конце концов отказывается от потребности в нежности. Он постепенно «решает», что искренняя любовь не только недостижима, но и вовсе не существует. Кончается тем, что он больше не желает ее и скорее боится. Однако этот шаг влечет тяжелые последствия, поскольку потребность в привязанности, в человеческом тепле и близости – мощный стимул для развития качеств, ради которых нас ценят другие люди. Чувство, что тебя любят, и даже более, что тебя можно любить, вероятно, одна из величайших ценностей в жизни. И напротив, как мы обсудим в последующих главах, чувство, что тебя нельзя полюбить, может порождать глубокие страдания. У мстительного человека есть вполне простой и радикальный способ разделаться с этим страданием: достаточно убедить себя, что его нельзя любить и не нужно теперь из-за этого волноваться. Поэтому он больше не стремится понравиться, но отпускает на волю, по крайней мере в мыслях, поток горькой обиды.

Здесь лежат причины того, что мы позже увидим в полностью развившейся личности: выражения мстительности могут сдерживаться из соображений осторожности или выгоды, им не противостоят чувства жалости, нежности или благодарности. Чтобы понять, почему процесс разрушения позитивных чувств продолжается и после, когда человеку уже захотелось дружбы или любви, мы должны рассмотреть его второе средство выживания – его воображение и представления о будущем. Он бесконечно лучше «их» и всегда будет лучше. Он станет великим, и пусть им будет стыдно. Он им покажет, как они его не ценили и подло вредили ему. Он станет героем (в случае Жюльена Сореля – Наполеоном), Немезидой, вождем, ученым и покроет себя бессмертной славой. Подогреваемые понятной потребностью в мести, реванше, триумфе – это не праздные фантазии. Они определяют ход его жизни. Волоча себя от победы к победе в малом и большом, он живет ради «судного дня».

Потребность в торжестве и потребность отрицать добрые чувства, обе берущие начало из несчастливого детства, таким образом, тесно связаны друг с другом. И связь их сохраняется, потому что они усиливают друг друга. Ожесточение чувств, первоначально необходимое для выживания, способствует прямому росту влечения к триумфальной власти над жизнью. Но в конечном счете это влечение, сопровождаемое ненасытной гордостью, оборачивается чудовищем, более и более поглощающим все чувства. Любовь, сострадание, заботливость – все эти человеческие сердечные чувства воспринимаются как препятствия на пути к грешной славе. Он должен оставаться равнодушным и отстраненным.

В персонаже Саймона Фенимора Сомерсет Моэм показал такое крушение человеческих стремлений как сознательный процесс. Саймон принуждает себя отвергнуть и растоптать любовь, дружбу и все, что может добавить радости жизни, ради того, чтобы возглавить «правосудие» в тоталитарном государстве. Пусть в нем или в других бьется что-то человеческое, это не должно трогать его. Он жертвует своим реальным Я ради мстительного торжества. Он бросает точный взгляд художника на то, что происходит, постепенно и бессознательно, в высокомерно-мстительном типе человека. Признание любой человеческой потребности становится равносильным презренной слабости. Когда после большой психоаналитической работы пробиваются первые ростки чувств, они вызывают у него страх и отвращение. Он боится, что «размяк», и либо усиливает свою угрюмую садистическую установку, либо демонстрирует острые суицидальные импульсы.

До сих пор мы в основном следили за развитием его человеческих отношений. И в целом мы можем объяснить большую часть его мстительности и холодности. Но у нас все еще остаются открытыми многие вопросы: о субъективной ценности и интенсивности его мстительности, о беспощадности его требований и т. п. Для более глубокого понимания имеет смысл сфокусироваться на внутрипсихических факторах и рассмотреть их влияние на факторы межличностные.

И здесь основная мотивирующая сила – это его потребность в отмщении. Чувствуя себя парией, он должен в первую очередь себе самому доказать свою ценность. И доказать ее так, чтобы получить удовлетворение, приписав себе необычайные качества, особенности которых определены его потребностями. Для личности столь изолированной и враждебной особенно важно не нуждаться в других. Поэтому он намеренно несет в себе подчеркнутую гордость своей богоподобной самодостаточностью. Его гордость не позволяет просить о чем-то, и принять с благодарностью он тоже ничего не может. Быть принимающей стороной слишком унизительно для него, так что исчезает любое чувство благодарности. Задушив в себе добрые чувства, для власти над жизнью он может опираться только на интеллект. Следовательно, его интеллектуальные силы позволяют гордости достичь необычайных размеров: он гордится бдительностью, способностью перехитрить всех и каждого, предвидением, умением придумать план. Более того, жизнь с самого начала обернулась для него беспощадной борьбой всех против всех. Иметь неодолимую силу и быть невосприимчивым кажется ему не только желательным, но и обязательным. И в самом деле, по мере того как его гордость раздувается до всепоглощающей, его уязвимость тоже принимает огромные размеры. Но он не позволяет себе чувствовать себя задетым, поскольку его гордость это запрещает. Таким образом, ожесточение, первоначально необходимое для защиты реальных чувств, теперь должно поднакопить сил для защиты его гордости. А его гордость теперь велит быть выше обид и страданий. Ничто и никто, от комаров и несчастных случаев до человека, не может причинить ему боль. Но это средство – палка о двух концах. То, что на сознательном уровне он не чувствует себя задетым, позволяет ему жить без постоянной острой боли. Но вопрос: может ли не обостренная осознанность обид приглушить мстительные импульсы, другими словами, не становится ли он более жестоким, более деструктивным без малейшего понятия о том? Без сомнения, налицо уменьшение осознания мстительности как таковой. В его представлении она превратилась в праведный гнев на причиненное зло и в право наказывать злодея. Если, однако, обида пробивает защитный слой «неуязвимости», боль становится нестерпимой. Боль от раны, нанесенной его гордости (например, недостатком признания), усугубляет страдание от унизительного удара: он «позволил» чему-то или кому-то задеть его. Такая ситуация может стать началом эмоционального кризиса у личности, до той поры стойко держащей удар.

Я бы назвала родными сестрами его веру в свою невосприимчивость или неуязвимость и его веру в свою неприкосновенность и ненаказуемость.

Эта вера, всецело бессознательная, является результатом требования на право делать с другими все, что ему заблагорассудится, и чтобы никто не возражал против этого и не пытался бы воздать сторицей. Другими словами, меня никто не тронет безнаказанно, но я имею право безнаказанно трогать кого угодно. Чтобы понять необходимость этого требования, мы должны вновь обратиться к его установкам по отношению к людям. Мы видели, как легко он оскорбляет людей своей воинствующей правотой, приписывая себе право карать их, и почти открыто использовать для своих нужд. Но он и близко не достигает выражения всей враждебности, которую чувствует; фактически он сильно приглушает ее звучание. Как описывает Стендаль в «Красном и черном», Жюльен, пока его не увлекла за собой неуправляемая мстительная ярость, чересчур строго держал себя в руках, был сдержан и бдителен. Поэтому и создается любопытное впечатление, что личность такого типа сразу и дерзка и сдержанна в отношениях с людьми. И это впечатление – отражение действующих в нем сил. Действительно, требуется поддерживать идеальный баланс между тем, чтобы другие ощутили его праведный гнев, и тем, чтобы сдерживать его. Его заставляет выразить свой гнев не столько сила его страсти к мщению, сколько потребность запугать других и держать их в страхе перед его железным кулаком. Это необходимая мера, поскольку он не видит возможности прийти к дружескому согласию с другими, поскольку это его способ утвердить свои требования (в общем плане) и поскольку в войне всех против всех нападение – лучший вид защиты.

С другой стороны, необходимость приглушить свои агрессивные импульсы продиктована страхами. Хотя он слишком высокомерен, чтобы признаться себе, что кто-то способен напугать его или просто как-то задеть, на самом деле он боится людей. Для этого страха много причин. Он боится, что другие захотят отомстить ему за оскорбления, которые он им нанес. Он боится, что они спутают все его планы на их счет, если он «зайдет слишком далеко». Он боится людей, потому что на самом деле они способны задеть его гордость. И он боится их, потому что, нуждаясь в оправдании своей собственной враждебности, он должен мысленно преувеличивать враждебность других. Однако отрицать эти страхи перед собой еще недостаточно для их изгнания; тут требуются более сильные средства успокоения. Он не может справиться со своим страхом, не выражая своей мстительной враждебности, и он должен выразить ее, не осознавая при этом своего страха. Решает эту дилемму требование неприкосновенности, которое превращается в иллюзорное убеждение в своей неприкосновенности.

И последний вид гордости, который мы рассмотрим, это его гордость своей честностью, прямотой и справедливостью. Мы-то уже понимаем, что он не честен, не прям и не справедлив и, возможно, не способен на это. Напротив, если кто-то и отважился (пусть и бессознательно) идти по жизни с полным пренебрежением к правде, так это он. Но если принять во внимание его исходные допущения, у нас появится шанс понять его веру в то, что он обладает этими качествами в высочайшей степени. Дать сдачи или, еще лучше, ударить первым кажется ему (логично!) необходимым оружием против окружающего мира, лживого и враждебного. Это не что иное, как закономерный, правильный личный интерес. Точно так же отсутствие сомнений в праведности своих требований, гнева и его выражений он полагает всецело оправданным и «честным».

Подкрепляет его убеждение, что он исключительно честный человек, еще одно обстоятельство, о котором здесь важно сказать по другим причинам. Он видит вокруг себя много уступчивых людей, которые претендуют на то, что они – более любящие, жалостливые, щедрые, чем есть на самом деле. И в этом отношении он действительно честнее их. Собственно, он и не претендует на дружелюбие, фактически он презирает его. Если бы он остановился на принципе «по крайней мере, я не притворяюсь», он бы твердо стоял на ногах. Но у него есть потребность оправдать свою холодность, что вынуждает его сделать следующий шаг. Он будет отрицать, что желание быть полезным, оказывать дружескую помощь – хоть сколько-нибудь искреннее желание. Он допускает, что в принципе дружба существует, но когда дело доходит до конкретных людей, он без особых разбирательств называет ее лицемерием. Этот шаг опять возвышает его над толпой. Ему начинает казаться, что он – единственный человек, стоящий над обычным лицемерием.

Нетерпимость к притворной любви имеет еще более глубокие корни, чем потребность в самооправдании. Только в результате усердной психоаналитической работы у этого подтипа, как и у всего захватнического типа, проявляются тенденции к смирению. Взвалив на себя функцию орудия достижения окончательного торжества, он вынужден припрятать подобные склонности еще глубже, чем остальная часть захватнического типа. Наступает период, когда он чувствует себя тварью дрожащей, гадкой и беспомощной и готов стелиться под ноги, чтобы снискать любовь. Мы понимаем теперь, что в других он презирал не только притворную любовь, а их уступчивость, пренебрежение к себе, беспомощную тоску по любви. Словом, он презирал в них те самые склонности к смирению, которые ненавидел и презирал в себе.

И тогда наконец ненависть и презрение к себе, вырвавшись наружу, принимают устрашающие размеры. Ненависть к себе всегда жестока и беспощадна. Но ее силу или могущество обеспечивают два фактора. Во-первых, до какой степени личность находится под властью своей гордости. Во-вторых, до какой степени могут противостоять ненависти к себе конструктивные силы, такие как вера в позитивные жизненные ценности, наличие практических жизненных целей и хотя бы немного теплых чувств, симпатии к самому себе. Поскольку эти факторы неблагоприятны для агрессивно-мстительного типа, его ненависть к себе получает более злокачественный характер, чем в обычном случае. Даже вне психоаналитической ситуации можно наблюдать, насколько он сам для себя – беспощадный надсмотрщик с кнутом и как, преподнося это как аскетизм, он себя фрустрирует.

Такая ненависть к себе требует жестких мер самозащиты. Ее экстернализация становится вопросом самосохранения в чистом виде. Как и во всех решениях о захвате, экстернализация здесь в основном активная. Он ненавидит и презирает в других все, что подавляет и ненавидит в самом себе: непосредственность, способность радоваться жизни, склонность упрашивать и уступать самим, то есть «лицемерие», «глупость». Он навязывает другим свои нормы и уничижает их, когда они в них не укладываются. Фрустация других отчасти является экстернализацией его побуждений самофрустрации. Следовательно, его карательная установка по отношению к другим, которая выглядит всеохватно мстительной, все-таки явление сложное. Отчасти это выражение его мстительности; отчасти это экстернализация его презрительно-карательного отношения к себе; и, наконец, она отличное средство запугивания других ради утверждения своих требований. Все три источника должны быть успешно исследованы при психоанализе.

В его самозащите против ненависти к себе здесь, как и везде, видна необходимость оградить себя от малейшего осознания того, что он – не тот, кем ему надо быть, по велению его гордости. Помимо экстернализации его основной защитой здесь служит броня своей правоты, столь толстая и непробиваемая, что порой до него не достучаться никаким доводам. Это хорошо заметно в споре: вроде бы он не принимает во внимание верность или неверность любых утверждений, но толкует их как враждебные нападки, на которые автоматически отвечает встречными нападками, – как дикобраз, до которого дотронулись. Он просто не может позволить себе принять, даже отдаленно, нечто, способное породить в нем сомнение в собственной правоте.

Третий путь, которым он уходит от осознания своих недостатков – это его требовательность к другим. Обсуждая ее, мы выделили мстительные элементы в том, что он присваивает себе все права и отказывает в них другим. Но при всей своей мстительности он мог бы проявлять больше разумности в требованиях от других, если бы не отчаянная необходимость защитить себя от атак ненависти к себе. С этой точки зрения она выдвигает требования, чтобы другие вели себя так, чтобы он не испытывал никакой вины и даже никаких сомнений в себе. Если бы он мог убедить себя, что имеет право эксплуатировать или фрустрировать их, а они жаловаться, критиковать и обижаться права не имеют, тогда бы он мог удержаться от осознания своей склонности эксплуатировать или фрустрировать. Если у него есть право на то, чтобы от него не ждали нежности, благодарности или внимания, тогда их разочарование – их проблема и вовсе не свидетельство того, что он нечестен с ними. Любое сомнение, которому будет позволено появиться (нет ли каких-то недостатков в его отношении к людям, нет ли у них причин обижаться на его установки), пробьет брешь в плотине, через которую хлынет поток презрения к себе и сметет всю его искусственную уверенность в себе.

Когда мы осознаем роль гордости и ненависти к себе у этого типа личности, мы обретем не только более точное понимание действующих в ней сил, но, возможно, изменим весь наш взгляд на нее. До тех пор пока мы фокусируемся в основном на том, как он ведет себя с людьми, мы можем описать его поведение как высокомерное, эгоцентричное, садистское, хамское – сгодится любой пришедший в голову эпитет, описывающий враждебную агрессивность. И любой из них будет точен. Но когда мы поймем, как крепко он застрял в тисках своей гордыни, какие усилия он должен прилагать, чтобы его не раздавила ненависть к себе, мы увидим в нем несчастное существо, измученное борьбой за выживание. И эта картина будет так же точна, как и первая.

Получается, одна из сторон медали важнее, существеннее другой? Трудно ответить на этот вопрос. Да, пожалуй, и вовсе нельзя, но его внутренняя борьба – вот за что может зацепиться психоанализ и добраться до него в то время, когда он отказывается копаться в проблемах своих отношений с другими и когда эти его проблемы действительно где-то далеко. В этом плане до него даже легче достучаться, потому что его отношения с людьми так бесконечно хрупки, что он тревожно избегает касаться их. Но по объективным причинам в процессе лечения следует затронуть в первую очередь внутрипсихические факторы. Мы видели, что они многими путями вмешиваются в его внешнюю тенденцию, высокомерную мстительность. Нам сложно фактически понять размах его высокомерия, не приняв во внимание его гордости и ее уязвимости, или понять силу его мстительности, не учитывая его потребность в самозащите от ненависти к себе, и т. д. Но наш следующий шаг это не только отягчающие обстоятельства, это факторы, делающие его враждебно-агрессивные склонности компульсивными. Это и есть решающая причина того, что все попытки без обиняков взяться за враждебность будут (и должны быть) неэффективными – бесполезными в сущности. У пациента нет заинтересованности в том, чтобы увидеть ее, и еще больше в том, чтобы ее исследовать, до тех пор пока данные факторы продолжают свое действие (проще говоря, пока он не может ничего с ними поделать).

Например, его потребность в мстительном торжестве точно является враждебно-агрессивной тенденцией. Компульсивной ее делает потребность оправдать себя в собственных глазах. Изначально это не невротическое желание. Он пробует подход издалека, начиная с общечеловеческих ценностей, с того, что должен оправдать свое существование. Но далее потребность восстановить гордость и защититься от скрытого презрения к себе делает это желание императивным. Примерно так же его потребность вечно быть правым и вытекающие из нее высокомерные требования, хотя бы и воинствующие, агрессивные, становятся компульсивными в силу необходимости предотвратить появление любого сомнения в себе и самообвинения. И наконец, широкий диапазон его придирок и поиска виноватых, масштаб его установки на осуждение и наказание по отношению к другим (или, по крайней мере, то, что придает этим установкам компульсивность) проистекают из крайней необходимости экстернализовать ненависть к себе.

Как мы и указывали в начале, мстительность может действовать в полный рост, если не срабатывают силы, обычно ей противодействующие. И здесь также основной причиной бездействия сдерживающих начал являются внутрипсихические факторы. Процесс подавления нежных чувств, начавшийся в детстве и описанный нами как набирающий мощь, был вызван действиями и установками других людей и предназначен для защиты от них. Уязвимость его гордости требует от него быть бесчувственным к страданию и, всячески подгоняя его к этому требованию, достигает высшей точки – требования неуязвимости. Он бы желал давать и получать человеческое тепло и дружбу, но изначально эти чувства пресекались окружением и затем, принесенные в жертву потребности в торжестве, окончательно замораживаются приговором ненависти к себе, и теперь на нем клеймо недостойного любви. Таким образом, по отношению к другим ему, собственно, нечего терять. Как любил повторять римский император Калигула: oderint dum metuant, то есть «пусть ненавидят, лишь бы боялись». Кроме того, его полное пренебрежение к себе сводит к нулю его здоровую заинтересованность в собственном благополучии, которая в противном случае сдержала бы мстительные порывы. И даже едва дающий о себе знать страх перед другими подавляет его гордость своей неуязвимостью и неприкосновенностью.

Если говорить об утрате связей с людьми, один фактор заслуживает нашего особого внимания. Он мало сочувствует другим, если вообще кому-то сочувствует. Это отсутствие симпатии лежит в основе его враждебности к другим и в нехватке сочувствия к себе самому. Но, вероятно, зависть к другим делает его особенно черствым по отношению к ним. Это горькая зависть не к чему-то конкретному, а ко всему вообще, и рождена она чувством исключенности из жизни. Словно находясь за колючей проволокой, он отрезан от всего, что наполнет жизнь смыслом, – от радости, счастья, любви, творчества, роста. Но что, если мы спросим: не сам ли он повернулся к жизни спиной? Разве не предмет его гордости тот аскетизм, благодаря которому он ничего не хочет и ни в чем не нуждается? Разве он не отталкивает от себя любые позитивные чувства? Зачем бы ему тогда завидовать другим? А он на самом деле завидует им. Естественно, без психоанализа высокомерие не позволит ему прямо назвать свою зависть завистью. Но по мере прогресса в лечении он может высказывать предположение, что, конечно же, кто угодно лучше него. Или же он может осознать, что в ярость его вводит какой-то человек только потому, что тот всегда весел или чем-то искренне увлечен. Косвенным путем он сам дает этому объяснение. Он считает, что такой человек хочет злобно унизить его, беззастенчиво предъявляя ему свое счастье. Воспринимая таким образом положение дел, он не только взращивает в себе мстительные импульсы, такие как желание убить радость, но и стимулирует характерный род бессердечия, задушив сочувствие к чужим страданиям. (Ибсеновская Гедда Габлер – прекрасная иллюстрация такого мстительного бессердечия.) Пока что его зависть все равно что собака на сене. Его гордость задета, если кто-то обладает тем, чего нет у него, – неважно, насколько ему это необходимо.

Но это поверхностное объяснение. При психоанализе постепенно выясняется, что виноград жизни хоть еще и зелен, по его мнению, но все еще желанен. Мы не должны забывать, что он не по своей воле отвернулся от жизни, и то, на что он променял жизнь, – жалкая замена. Другими словами, его любовь к жизни угасла, но не умерла. В начале психоанализа мы только надеемся на это, но наши надежды оправдываются в гораздо большем числе случаев, чем это обычно признается. Надежда – залог успешного лечения. Как мы могли бы помочь ему, если бы в нем не было начала, которое хочет жить в полную силу?

Это убеждение важно для установки психоаналитика по отношению к подобному пациенту. Большинство людей данный тип личности или запугивает до покорности, или они полностью отвергают такого человека. Ни первое, ни второе психоаналитику не подходит. Естественно, психоаналитик хочет ему помочь как пациенту. Но если психоаналитик запуган, он не решится вплотную взяться за его проблемы. Если же психоаналитик чувствует его внутреннее отторжение, он не сможет продуктивно работать. Однако у психоаналитика возникнет необходимое сочувствие и уважительное понимание, когда он осознает, что и этот пациент тоже страдает и борется, как и всякий человек, несмотря на то что задиристо уверяет в противоположном.

Обозревая все три типа личности, мы видим, что их общая цель – власть над жизнью. Это их путь победить страх и тревогу; это придает смысл и определенный вкус их жизни. Для достижения власти они используют разные методы: восхищаясь собой и очаровывая других; делая судьбу заложницей своих высоких норм; становясь непобедимым и покоряя жизнь на крыльх мстительного торжества.

Соответственно, сильно различается их эмоциональная атмосфера – от случайных проблесков тепла и веселья до похолодания и, наконец, до леденящего холода. Эти особенности в целом определяются установкой по отношению к собственным позитивным чувствам. Нарциссический тип может быть дружелюбным и щедрым при определенных условиях изобилия, пусть даже они существуют на ложной основе. Перфекционисту придется демонстрировать дружелюбие, потому что он должен быть дружелюбным. Высокомерно-мстительный тип предпочитает давить дружеские чувства и высмеивать их. Все три типа несут в себе огромную враждебность, но у нарциссического может взять верх его щедрость. Поклонник совершенства может справиться с враждебностью, потому что он не должен быть враждебным, а вот у высокомерно-мстительного человека она неприкрытая, откровенная и, по вышеизложенным причинам, потенциально более деструктивная. Диапазон ожиданий по отношению к другим черезвычайно широк: от потребности в их поклонении и восхищении, потребности в почитании и дальше – до потребности в покорности. Бессознательные основания требований к жизни берут свое начало от «наивной» веры в свое величие и простираются до тщательной сделки с судьбой и до чувства, что ему обязаны возместить причиненный ущерб.

Можно ожидать, что шансы на успех лечения будут убывать прямо пропорционально по данной шкале. Но здесь снова нужно помнить, что наша классификация только указывает направления невротического развития. На самом деле успех зависит от многих факторов. И тут пришло время задать вопрос, насколько глубоко укоренились эти тенденции и насколько сильны стимулы или потенциальное побуждение их перерасти.