Глава 9

Решение смириться: зов любви

Наконец мы приступаем к обсуждению второго главного решения внутреннего конфликта – решения смириться. Оно представляет собой шаг, прямо противоположный действиям при решении о захвате. Фактически основные черты решения смириться видны сразу, если учесть очевидный контраст. Следовательно, мы должны кратко охарактеризовать захватнический тип, обращая все внимание на вопросы: что он прославляет в себе, а что ненавидит и презирает. Что он культивирует в себе, а что подавляет?

Он прославляет и культивирует в себе все, что означает власть. Власть по отношению к другим влечет за собой потребность так или иначе оказаться выше, превзойти их. Ему важно манипулировать другими, подавлять их или сделать зависимыми от себя. Эта тенденция имеет отношение к тому, какой установки по отношению к себе он ждет от них. Стремится ли он всем существом к восхищению, или почитанию, или признанию, он озабочен тем, чтобы ему подчинялись и смотрели на него снизу вверх. Ему не примириться с мыслью о том, чтобы уступить, дать слабину или стать зависимым от другого.

Более того, он гордится своей способностью стойко держаться в любых непредвиденных обстоятельствах и убежден, что ему это удастся всегда. Нет или не должно быть ничего, чего он не смог бы достичь. Любыми путями он должен считать себя хозяином своей судьбы и уверен, что он таковым и является. Беспомощность может ввергнуть его в панику, и он изживает в себе всякий намек на нее.

Власть над собой подразумевает слияние со своим идеальным, горделивым Я. Корабль его души мчится под парусами воли и разума. Неохотно, переступив через себя, признает он какие-то бессознательные силы, то есть силы, не подконтрольные сознанию. Для него настоящая мука – признать, что в нем существуют конфликт или проблема, которые он не может разрешить (то есть справиться с ними) немедленно. Страдание для него позорная эмоция, которую нужно скрывать. Для него типично в психоанализе без особого труда признать свою гордость, но ему противно видеть свои надо, или, по крайней мере, то, что они как им заблагорассудится толкают его из стороны в сторону. Ничто не должно подталкивать его. До последнего он держится за иллюзию, что он сам себе и законодатель, и исполнитель законов. Собственная беспомощность перед чем-то внутри себя ему ненавистна так же, а может и больше, чем беспомощность перед внешними обстоятельствами.

У типа, который выбрал решение о смирении, расставлены противоположные акценты. Ему нельзя считать себя выше других или проявлять подобные замашки в своем поведении. Напротив, он склонен подчиняться другим, зависеть от них и ублажать их. Характерно для него отношение к беспомощности и страданию, диаметрально противоположное отношению захватнического типа. Он далек от ненависти к ним, он взращивает их и невольно раздувает; и, соответственно, если в отношении других к нему проскальзывает что-то вроде восхищения им или признания, то это ставит его выше других и заставляет чувствовать себя неловко. Чего он ждет в первую очередь, так это помощи, защиты, всеохватной любви.

В его отношении к себе мы видим преобладание этих же характеристик. По резкому контрасту с захватническим типом он живет с расплывчатым чувством неудачи (пока не получается жить как надо) и поэтому чувствует себя виноватым, хуже и ниже других, и даже презренным. Ненависть и презрение к себе, происходящие из этого чувства неудачи, выносятся им вовне пассивно: он считает, что это другие обвиняют или презирают его. И наоборот, он будет отрицать и устранять все свои чувства захватнического плана, такие как самовозвеличивание, гордость и самонадеянность. Гордость, неважно за что, ограничена всесторонним и строгим табу. В результате она не ощущается сознательно; он отрицает ее и отрекается от нее. Он сливается со своим покорным Я; отныне он безбилетный пассажир, нарушитель порядка. В соответствии с этой установкой он склонен также подавлять в себе все, что несет на себе печать честолюбия, мстительности, торжества, поиска выгоды. Короче говоря, он решает свой внутренний конфликт, подавляя все захватнические установки и влечения и давая красный свет склонностям отказывать себе и отказываться от себя. Только в курсе психоанализа эти конфликтующие влечения становятся явными.

Тревожное избегание гордости, торжества или превосходства заметно во многом. Характерен и прост для наблюдения страх перед выигрышем в игре. Например, пациентка со всеми признаками болезненной зависимости могла иногда блестяще начать партию в теннис или в шахматы. Пока она не отдавала себе отчета о том, что преимущество на ее стороне, все шло хорошо. Но как только она понимала, что сильнее соперника, то неожиданно теряла подачу или делала досадные ошибки в шаге от выигрыша. Еще до психоанализа она четко осознавала, что дело не в том, что она не стремится выиграть, а в том, что она не осмеливается выигрывать. Но хотя она и осуждала себя за унизительный страх, процесс был настолько автоматическим, что остановить его она была не в силах.

Точно такая же установка сохраняется и в других ситуациях. Этот тип характеризуется как неумением осознавать выгоды своего положения, так и неумением пользоваться ими. Для него привилегии превращаются в обязанности. Он часто не отдает должное своим хорошим знаниям и в решительный момент оказывается неспособен их продемонстрировать. Он может растеряться в любой ситуации, в которой его права определены нечетко, например в отношении домашних обязанностей или услуг секретаря. Даже предъявляя совершенно законные требования, он чувствует себя нечестным, пользуясь невыгодным положением другого. Он или совсем отказывается беспокоить просьбами других, или просит, извиняясь за свою «бессовестность». Он может быть беспомощен даже перед теми, кто на самом-то деле зависит от него, и не может защититься, когда они обращаются с ним просто возмутительно. Стоит ли удивляться, что он становится легкой добычей для желающих им попользоваться. Тут он просто беззащитен, но осознание этого придет много позже, и тогда он будет ужасно сердиться на себя и на эксплуататора.

Его страх перед собственным торжеством действует и в вопросах более серьезных, чем игра, например успех, одобрение, появление на сцене. Он не только боится любых публичных выступлений, но и не может признать себя победителем даже тогда, когда его деятельность оказалась успешной. Он пугается, принижает успех или списывает все на удачу. В последнем случае вместо чувства «Я сделал это» у него появляется только «Это случилось». Успех и ощущение безопасности для него обратно пропорциональны. Возможность повторить свой успех приносит ему не спокойствие, а тревогу. А она может достичь такого размера, что музыкант или актер, впав в панику, отклоняют даже заманчивые предложения.

Хуже того, он должен избегать любой «самонадеянной» мысли, чувства, жеста. Путем бессознательного, но систематического процесса самоумаления он впадает в крайности – педантично избегает всего, что кажется ему высокомерием, тщеславием или бесцеремонностью. Словно бы и не было его знаний, достижений и всего хорошего, что им сделано. С его стороны самонадеянно было бы думать, что он может сам справиться со своими делами, что люди придут к нему в гости, если он их позовет, и что у него есть шанс понравиться красивой девушке. «Все, что я хочу сделать, – одно нахальство с моей стороны». Если у него что-то получается – это везение или один обман. Иметь одно только собственное мнение или суждение для него уже самонадеянно, а потому, не принимая даже во внимание своих убеждений, легко уступает любому энергично сделанному предложению. Как флюгер, с той же легкостью он повернется и под действием противоположного влияния. Самое законное самоутверждение кажется ему дерзостью – отвергнуть несправедливый упрек, сделать заказ официанту, попросить о повышении, проследить за соблюдением своих прав при заключении контракта, проявить внимание к симпатичной особе противоположного пола.

Имеющиеся ценные качества или достижения могут косвенно признаваться, но не обязательно переживаются эмоционально. «Мои пациенты, кажется, думают, что я хороший врач». «Мои друзья говорят, что я хороший рассказчик». «Мои учителя считают меня очень умным, но они заблуждаются». Такая же установка сохраняется по отношению к финансовым вопросам. Возможно, у такого человека появится чувство, что деньги, заработанные его собственным трудом, ему не принадлежат. Если он человек обеспеченный, он все же воспринимает себя как неимущего. Любое обыкновенное наблюдение или самонаблюдение выносят на свет страхи, стоящие за такой сверхскромностью. Стоит ему чуть поднять опущенную голову, и они появляются. И не важно, что запускает процесс самоумаления, на помощь приходят могущественные табу на выход из тесных рамок, в которые он сам себя поместил. Надо довольствоваться малым. Не надо желать большего или стремиться к нему. Любое желание, любое стремление, любой порыв к большему воспринимается им как рискованный или безрассудный вызов судьбе. Нельзя иметь желание улучшить свою фигуру диетой или гимнастикой или свой внешний вид красивой одеждой. Не хватало еще улучшать себя, занимаясь психоанализом. Он может все это делать, только если это нужно, по обязанности. А так просто – у него даже не будет времени для этого. И речь здесь не идет о страхе, который испытывает любой человек, затрагивая свои особые проблемы. Нечто большее и выше обычных трудностей удерживает его от того, чтобы вообще это делать. «Эгоистичная», по его мнению, привычка «тратить столько времени на себя», как ни странно, резко контрастирует с его сознательным убеждением в ценности самоанализа.

То, что он порицает как «эгоизм», почти так же всеобъемлюще, как и то, что для него «нахальство». А «эгоистично» для него вообще что-либо делать для себя. Он мог бы наслаждаться многим, но для него «эгоистично» наслаждаться этим в одиночку. Он часто не осознает, что находится под действием запретов, и честно принимает их за «естественное» желание разделить радость с другим. На самом деле он сам себе отдал распоряжение делить удовольствия. Еда, музыка, природа – что угодно теряет вкус и смысл, если он не делит это с кем-то еще. Он не может тратить деньги на себя. Его скупость на личные траты может доходить до абсурда, но его траты на других просто поражают. Когда он нарушает свое нельзя и все-таки тратит что-то на себя, то, будь это даже объективно нужные вещи, он впадает в панику. Также он не позволяет тратить на себя силы и время. Например, он не может читать книгу в свободное время, если она не нужна ему по работе. Он не может выделить специальное время, чтобы написать личное письмо, поэтому исхитряется украдкой черкнуть пару строк между двумя деловыми встречами. Он часто не может держать свои вещи в порядке или навести у себя порядок, если только некому будет это оценить. Точно так же ему все равно, как он выглядит, если только не предстоит свидание, деловая встреча или прием – то есть если это не для других. И напротив, он может бросить все свои силы и способности, чтобы устроить что-то для других, например, помочь наладить между собой отношения или устроить их на работу, но он соврешенно «вымотан», когда приходит время позаботиться о том же самом для себя.

Хотя в нем скапливается немало враждебности, он не позволяет себе это выразить, разве что находясь в очень сильном расстройстве. В других случаях его страшит возможность столкновений и даже трений по различным причинам. Отчасти это происходит потому, что тот, кто сам связал себе руки, не может и не сможет драться. А отчасти он боится кого-нибудь рассердить и предпочитает не спорить, «понять» и простить. Мы лучше поймем его страх, когда будем обсуждать межличностные отношения. В одном ряду с другими табу, и на самом деле под их нажимом, у него стоит табу на «агрессивность». Он не может защищать свое право на неприятие какого-либо человека, идеи, мотива, не может бороться с ними, если этого требуют обстоятельства. Он не может сознательно долгое время оставаться враждебным к человеку или просто быть недовольным. Следовательно, мстительные влечения так и остаются бессознательными и находят выражение только косвенно и в замаскированной форме. Он не может ни открыто требовать, ни упрекать. Самое трудное для него – критиковать, делать выговоры, обвинять, даже когда это представляется оправданным. Даже в шутку он не может сделать колючее, остроумное, ироничное замечание.

Подводя итоги, мы можем сказать, что под табу попадает все, что самонадеянно, эгоистично и агрессивно. Если мы в деталях представим себе, что именно и до какой степени ему нельзя, то увидим, как эти нельзя толстыми цепями сковывали его способности к нападению, борьбе, защите себя и своих интересов – всему, что могло бы сделать свой вклад в его развитие и повышение самооценки. Нельзя и самоумаление запускают процесс «усушки», который искусственно снижает его статус и заставляет его чувствовать себя ровно, как чувствовала себя во сне моя пациентка, которой приснилась ферма, где в результате беспощадного наказания она «усохла» наполовину и дошла до совершенной нищеты и слабоумия.

Поэтому смиренный тип личности не может сделать никакого агрессивного, экспансивного или ведущего к самоутверждению шага без того, чтобы не переступить через свои запреты. А их нарушение вызывает в нем самоосуждение и презрение к себе. Реакция на них наступает немедленно, как всеохватывающая, без конкретного содержания паника или же чувство вины. Если на переднем плане – презрение к себе, он может реагировать страхом быть смешным. Этот страх легко вызывает малейший шаг за свои же тесные рамки у него, такого мелкого и незначительного (по собственному самоощущению). Этот страх, даже если он сознателен, обычно выносится вовне. Он боится, что люди сочтут смешным его участие в дискуссии или в конкурсе на какую-либо должность либо несерьезно отнесутся к его творческим порывам. Однако большая часть этого страха остается бессознательной. Кажется, личность в любом случае никогда не отдает себе отчета в его чудовищном давлении. Но это он каменной глыбой придавливает человека к земле. Страх быть смешным особенно указывает на склонность к смирению. Он чужд захватническому типу. Тот может быть до крайности самонадеянным и даже не догадываться, что может быть смешным или что его считают смешным другие.

Лишенный возможности преследовать любые свои интересы, смиренный тип личности не столько должен делать что-то для других, но, в соответствии со своими внутренними предписаниями, должен быть сказочно щедрым, полезным, внимательным, понимающим, жалостливым, любящим и жертвенным. В его сознании любовь и жертва тесно переплетены: он должен всем пожертвовать ради любви – любовь и есть жертва.

Пока мы видели, что надо и нельзя весьма последовательны. Но рано или поздно противоречия между ними дадут о себе знать. Наивно ожидать, что у этого типа агрессивность, наглость или мстительность других людей будет вызывать скорее неприятие. Но на самом деле здесь двойственная установка. Он действительно ненавидит их, но еще и восхищается ими тайно или открыто, весьма неразборчиво – не отличая искренней уверенности в себе от наглости, внутренней силы – от эгоцентрической жестокости. Мы легко догадываемся, что, будучи порядком уставшим от своего нарочитого смирения, он восхищается чужой агрессивностью, недостающей или недоступной ему. Но постепенно становится ясно, что наше объяснение неполно. Мы видим, что в нем существует скрытая система ценностей, полностью противоположная только что описанной, и что он восхищается в агрессивном типе его захватническими влечениями, которые он должен подавить в себе как можно сильнее, ради интеграции. Он отрекается от собственной гордости и агрессивности, но восхищается ими в других, и это играет огромную роль в его болезненной зависимости, возможность которой мы обсудим в следующей главе.

По мере того как пациент обретает достаточно сил, чтобы повернуться лицом к своему конфликту, его захватнические влечения приобретают вполне резкие очертания. Он должен быть еще и абсолютно бесстрашным; еще ему надо вывернуться наизнанку ради своего процветания, и еще надо дать сдачи каждому обидчику. Поэтому в глубине души он презирает себя за любой намек на «трусость», неудачливость и уступчивость. Получается, он находится под постоянным перекрестным огнем. Он проклят, если действительно сделает что-то, и проклят, если не сделает. Если он отказывает в просьбе дать в долг или в услуге, то чувствует себя непорядочным и ужасным; если он выполняет подобные просьбы, то считает себя «лопухом». Вздумай он поставить обидчика на место, то пугается своей принципиальности и считает себя крайне неприятным человеком.

Пока он не может повернуться лицом к своему конфликту и работать над ним, потребность сдерживать подспудную агрессию заставляет ни на йоту не отступать от привычного образца смирения и тем самым усиливает его ригидность.

В центре картины, которая у нас сложилась, стоит образ человека, который сам зажал себя в тисках до такой степени, что усыхает как тростинка, лишь бы избежать захватнических шагов. Более того, как указывалось раньше, он чувствует, что по-прежнему вечно готов обвинять и презирать себя; он легко пугается и, как мы увидим, затрачивает много сил, чтобы смягчить все эти болезненные чувства. Прежде чем обсуждать дальнейшие детали и следствия его базисного состояния, попробуем разобраться в развитии этого состояния и рассмотреть факторы, толкающие личность в данном направлении.

Люди, которые позднее склоняются к решению о смирении, в раннем конфликте с людьми обычно выбирают движение к людям. Как правило, окружение их детства имело характерные отличия от окружения захватнического типа, где ребенка с малых лет баловали своим восхищением, или не позволяли выходить за жесткие рамки норм, или просто эксплуатировали и унижали. Смиренный тип, напротив, подрастал в чьей-то тени: любимчика брата или сестры, родителя, которым все восхищались, красавицы-матери или благодушно-деспотичного отца. Такое весьма неустойчивое положение порождает массу страхов. Но ценой самоотверженного поклонения и преданности ребенок все-таки добился небольшой доли любви. У ребенка могла быть, например, страдалица мать, которая требовала исключительной заботы и внимания, и если вдруг уровень этой заботы снижался, она заставляла его чувствовать себя виноватым. Это могли быть отец или мать, которым слепое восхищение прибавляло щедрости и дружелюбия; это могли быть заносчивый брат или сестра, которые дарили свою ласку и покровительство в обмен на заискивание и угождение. И вот через несколько лет, пока желание взбунтоваться боролось в сердце ребенка с его потребностью в любви, он подавил свою враждебность, смирил дух борьбы, и потребность в любви взяла верх. Он утихомирил свой гнев и стал уступчивым, научился всех любить и склоняться в беспомощном восхищении перед теми, кого больше всего боялся. Он стал слишком остро чувствовать враждебное напряжение и теперь вынужден снимать его и сглаживать острые углы. Поскольку завоевывать других превратилось в сверхважную задачу, он старался развить в себе те качества, которые делают его приятным и внушающим любовь. Иногда, в подростковом возрасте, начинался новый бунтарский период, сопровождающийся лихорадочным и нервным честолюбием. Но он снова отступался от этих захватнических влечений ради любви и защиты, иногда первая влюбленность была тому причиной. Дальнейшее развитие типа во многом определяется тем, насколько были подавлены бунт и честолюбие или насколько полным стал возврат к подчиненности, привязанности или любви.

Как и любой другой невротик, смиренный тип решает проблему своих потребностей, развивавшихся в нем с детства, пытаясь себя идеализировать. Но для этого есть один-единственный способ. Его идеальный образ Я прежде всего – сплав «достойных любви» качеств, таких как альтруизм, доброта, щедрость, смирение, святость, благородство, сострадание. Беспомощность, страдания, жертвенность стоят на прославлении во второй очереди. В отличие от высокомерно-мстительного типа личности, в нем также поощряются чувства радости и страдания, неравнодушие не только к отдельным людям, но и ко всему человечеству, к искусству, природе, всевозможным «общечеловеческим» ценностям. Глубокие чувства – неотъемлемая часть его образа Я. Он сможет выполнять внутренние предписания только в случае усиления тенденций к пренебрежению собой, выросшие из его метода решения своего базального конфликта с людьми. По этой причине он должен развивать амбивалентное отношение к собственной гордости. Все, что у него есть, это безгрешные и достойные любви качества его псевдо-Я, и он не может не гордиться ими. Одна пациентка, идя на поправку, сказала о себе: «Я смиренно принимала свое нравственное превосходство как данность».

Итак, он отрекается от своей гордости, но она и не заявляет о себе в полный голос в его поведении, она проявляется во множестве неявных форм, в которых обычно и развивается невротическая гордость, – в уязвимости, в различного рода избеганиях, в защитных механизмах, позволяющих «сохранить лицо», и т. п. С другой стороны, сам его имидж святого и завоевателя сердец запрещает любое сознательное чувство гордости. Он должен удариться в другую крайность, чтобы и следа ее не было. Так начинается процесс «усушки», превращающий его в маленькое и беззащитное существо. Отождествлять себя со своим горделивым и достославным Я для него неприемлемо. Он видит себя только в подчинении себе, принесенным в жертву Я. Он чувствует себя не только маленьким и беззащитным, но и виноватым, нежеланным, нелюбимым, глупым, некомпетентным. Он – половая тряпка и безропотно отождествляет себя с теми, кого попирают ногами. Следовательно, исключение гордости из осознания входит в его метод решения внутреннего конфликта.

В этом решении, в той мере, в какой мы исследовали его, два слабых момента. Один – это процесс «усушки», который влечет за собой библейский грех против себя самого – зарывание своего таланта в землю. Другой касается того способа, которым табу на захват делает его беспомощной жертвой ненависти к себе. Подобное мы наблюдаем у многих смиренных пациентов в начале анализа, когда они застывают от ужаса, если находят, в чем себя упрекнуть. Этот тип, часто не осознающий связь между самообвинением и ужасом, просто переживает факт того, что он испуган или паникует. Он, как правило, сознает, что склонен упрекать себя, но, не особенно задумываясь об этом, считает это признаком своей кристальной честности с самим собой.

Он может также знать, что с излишней готовностью принимает обвинения со стороны окружающих, и только позже понимает, что они были безосновательны, но ему проще было объявить виноватым себя, чем обвинять других. По сути, он реагирует на критику признанием своей вины или ошибки так быстро и автоматически, что его рассудок просто не успевает вмешаться. Но он мало сознает, что прямо оскорбляет себя, и еще меньше – до какой степени доходят эти оскорбления. Его сны полнятся символами презрения к себе и самоосуждения. Типичны сновидения о казни, в которых он приговорен к смерти, он не знает за что, но принимает это, никто не проявляет ни милосердия, ни даже интереса к нему. У него бывают сновидения и фантазии, в которых его пытают. Страх перед пытками может проявиться в ипохондрических страхах: головная боль – подозрение на опухоль мозга, запершило в горле – туберкулез, заболел живот – значит, у него рак.

Постепенно, в ходе сеансов психоанализа проясняется, какова сила этих самообвинений и самомучительства. Любое затруднение, которое становится предметом обсуждения, может быть поводом лишний раз себя куснуть. Проблеск осознания своей враждебности заставляет его чувствовать себя потенциальным убийцей. Открытие того, какие надежды он возлагает на окружающих, превращает его в хищного эксплуататора. Понимание, что он не очень грамотно распоряжается своим временем и деньгами, возбуждает в нем страх «полного краха». Сам факт тревоги может заставить его чувствовать себя совершенно неуравновешенным типом, на грани сумасшествия. В том случае, когда такие реакции не скрываются, может показаться, что анализ только ухудшает состояние пациента.

Сперва возникает впечатление, что ненависть или презрение к себе в этом случае сильнее, чем при других видах невроза. Но узнав нашего пациента лучше и сравнив его ситуацию с другим нашим клиническим опытом, мы откажемся от этого предположения и поймем, что на самом деле он более беспомощен перед своей ненавистью к себе. Но у него нет столько эффективных средств защиты от нее, сколько имеет в своем распоряжении захватнический тип. А он старается оставаться верным своим специальным надо и нельзя, и, как в случае любого невроза, его рассудок и воображение помогают ему затемнить и приукрасить картину.

Отбросить самообвинения, воспользовавшись самооправданиями, он не может, иначе пришлось бы перешагнуть через свои нельзя на высокомерие и тщеславие. Не получается у него толком ненавидеть или презирать других за то, что сам отвергает в себе, потому что должен быть «понимающим» и уметь прощать. На самом деле попытка обвинить других или найти другой способ выразить свою к ним враждебность вовсе не успокоила бы его, а испугала – из-за его табу на проявления агрессии. И, как мы теперь убедились, он черезвычайно нуждается в других, и по этой самой причине ему лучше избегать трений с ними. Из-за всех этих обстоятельств ему за себя не постоять, что и происходит не только при его столкновениях с другими, но и в случае нападок на самого себя. Другими словами, он одинаково беззащитен против собственных обвинений, презрения, мучительства и т. п. и против нападения со стороны окружающих. С покорным поклоном он это все принимает. Он и не думает оспаривать приговор внутренней тирании, что, в свою очередь, снижает его и без того низкое мнение о себе.

И все же он должен как-то защищаться, и на этой почве у него развиваются своеобразные защитные механизмы. Ужас, который может охватить его в ответ на приступ ненависти к себе, в действительности возникает, только если его особые защиты не сработали. Для него процесс само-умаления – не только средство избежать захватнических установок и держаться в узких рамках нельзя, но и способ утишить ненависть к себе. Я добавлю наглядности в описание этого процесса, указав на характерное поведение смиренного типа личности, когда ему кажется, что на него нападают. Он предпринимает попытки задобрить врага и ослабить натиск обвинений, в полной готовности признать свою вину: «Вы совершенно правы. Я полный дурак. Это все моя вина». Самоупреки, приниженные извинения, выражение отчаяния – в этом случае все идет в ход, чтобы выудить успокаивающие разуверения. Он может умолять о пощаде, выставляя напоказ свою беспомощность. С помощью такого же «задабривания» он вытаскивает жало и из своих самообвинений. Он сознательно демонстрирует, какое испытывает огромное чувство вины, беспомощность, нужду, короче говоря – подчеркивает свое страдание.

Другой путь понизить внутреннее напряжение – пассивная экстернализация. Она проявляется в том, что пациент считает, что его обвиняют, подозревают, пренебрегают им, унижают, презирают, издеваются над ним, пользуются им или откровенно плохо обращаются. Однако эта пассивная экстернализация хотя и уменьшает тревогу, но все же не так эффективна в качестве средства избавления от самообвинений, в отличие от активной экстернализации. Кроме того, она (как и любая экстернализация) идет во вред его отношениям с окружающими, а он, по многим причинам, особенно к этому чувствителен.

Несмотря на все эти защитные механизмы, ситуация в его внутреннем мире остается весьма шаткой. Тут по-прежнему требуется более мощный источник успокоения. Даже в те периоды времени, когда его ненависть к себе не выходит за границы умеренности, он чувствует бессмысленность всего, что он делает сам или для себя. В результате самоумаления и т. п. он становится глубоко уязвимым человеком. Поэтому, не отступая от прежних образцов, он ищет других людей, чтобы укрепить свои внутренние позиции: другие подарят ему чувство, что его принимают, одобряют, нуждаются в нем, желают его, он всем импонирует, его любят и ценят. Его спасение – в руках других. Следовательно, его нужда в людях не только глубоко укоренилась, но временами приобретает черты безумия. И нам становится понятна та притягательность, которую любовь имеет для данного типа личности. Слово «любовь» я использую как общий знаменатель для разных положительных чувств, пускай это будет симпатия, нежность, дружеское расположение, благодарность, любовь мужчины и женщины или чувство, что в тебе нуждаются и ценят. Я посвящу целую главу тому, как эта тяга к любви сказывается на любовной (в строгом смысле слова) стороне жизни человека. Здесь же мы обсудим, как она проявляется в человеческих отношениях вообще.

Чтобы заручиться поддержкой своей власти и своих мнимых ценностей, захватническому типу личности нужны люди. Они нужны ему и в качестве предохранительного клапана – чтобы выпускать на них свою ненависть к себе. Но поскольку к собственным ресурсам ему подобраться легче и он обеспечен большей поддержкой собственной гордости, его потребность в других не такая уж настоятельная и не такая уж всеобъемлющая, как у смиренного типа личности. А природа и размах потребности в других определяют и ожидания от других. Высокомерно-мстительный тип личности изначально ожидает зла, пока не получит доказательств противоположного. Истинно замкнутый тип личности (о котором мы будем говорить позднее) не ждет ни добра, ни зла. Смиренный тип упрямо ждет добра. Внешне это выглядит так, как если бы он был свято уверен, что человек добр от рождения. Это верно, он более открыт, более чувствителен к приятным качествам других людей. Но компульсивность его ожиданий мешает ему проявить хоть какую-то разборчивость. Он, как правило, не может отличить истинное дружелюбие от множества его подделок. Он слишком быстро тает под любым проявлением тепла или интереса. Вдобавок его внутренние предписания гласят, что он должен любить всех и не должен никого ни в чем подозревать. И наконец, страх противостояния и возможного столкновения заставляет его не видеть в упор, отметать в сторону, сводить к нулю и оправдывать такие черты, как лживость, изворотливость, эксплуататорство, жестокость, вероломство.

Недвусмысленность таких поступков каждый раз застигает его врасплох, но и тогда он отказывается верить в любое намерение обмануть, унизить, использовать. Им часто злоупотребляют (а еще чаще он так воспринимает происходящее), и все же это не изменяет его основных ожиданий. Даже если по горькому жизненному опыту он знает, что нечего ждать что-то хорошее от этой группы людей или от данного человека, он по-прежнему упорно ждет – сознательно или бессознательно. Когда подобная слепота нападает на человека, в иных отношениях психологически проницательного, друзья или коллеги могут быть ею просто изумлены. Но она просто указывает, что такие огромные эмоциональные потребности берут верх над очевидным положением дел. Чем больше он ждет от людей, тем больше он склонен видеть их идеальный образ. Таким образом, вместо реальной веры в людей у него есть лишь установка Поллианны, которая неизбежно приносит ему бездну разочарований и делает его еще более неуверенным.

Вот краткий перечень того, чего он ожидает от людей. В первую очередь, он должен чувствовать, что его принимают. Это ему подойдет в любой доступной форме: внимания, одобрения, благодарности, дружбы, симпатии, любви, секса. Для наглядности сравним: точно так же, как в нашей культуре многие люди считают, что стоят столько, сколько денег они «делают», смиренный тип личности определяет свою ценность монетой любви, используя слово «любовь» в широком смысле, обобщающем различные формы расположения. Он стоит столько, насколько он нравится, нужен, желанен или любим.

Более того, он нуждается в человеческих отношениях и в обществе других потому, что ни минуты не может оставаться один. Он сразу чувствует себя потерянным, словно отрезанным от жизни. Это чувство, довольно болезненное, он может терпеть, пока его плохое обращение с самим собой не выходит из рамок. Но как только его самообвинения или презрение к себе доходят до точки предела, его чувство потерянности может перерасти в несказанный ужас, и именно в этой точке его потребность в других становится безумной.

Он еще больше начинает нуждаться в компании, если даст себе установку, что он сейчас в одиночестве и он не желанен и не любим вообще, а это – позор, который надо хранить в тайне. Позор – отправиться одному в кино или в отпуск и позор – прозябать одному на выходных, когда все другие вращаются в обществе. Это иллюстрирует, до какой степени его уверенность в себе зависит от того, заботится ли кто-нибудь о нем хоть как-то. Он нуждается в других, чтобы любая мелочь, которую бы он ни делал, приобрела смысл и вкус. Смиренный тип личности нуждается в ком-нибудь, для кого он мог бы шить, готовить или возиться в саду, в учителе, для которого он мог бы играть на пианино, в пациентах или клиентах, которые на него возлагали бы надежды.

Однако эмоциональная поддержка – это еще не все, он нуждается в помощи, в огромном количестве помощи. Он убежден, что та помощь, в которой он нуждается, остается в самых разумных границах, и это происходит отчасти потому, что основная часть его потребностей бессознательна, а отчасти потому, что он останавливается на определенных требованиях, словно они отдельные и единственные: ему должны помочь устроиться на работу, поговорить с его квартирной хозяйкой, пойти с ним (или вместо него) в магазин, одолжить ему денег. Более того, для него любое осознанное желание, чтобы ему помогли, кажется таким понятным, поскольку стоящая за ним потребность так велика. Но когда при психоанализе мы видим картину в целом, то убеждаемся, что его потребность в помощи на самом деле перерастает в ожидания, что для него будет сделано все. Другие должны проявить инициативу, сделать за него работу, взять на себя ответственность, добавить смысла в его жизнь или так взять в руки его жизнь, чтобы он жил ими. Поняв полный объем этих потребностей и ожиданий, мы поймем и власть, которую любовь имеет над смиренным типом. Это не только средство уменьшить тревогу; без любви и он и его жизнь ничего не стоят и теряют смысл. Поэтому любовь – неотъемлемая часть решения о смирении. Если говорить языком чувств такого человека, любовь становится необходима ему, как воздух.

Естественно, что и в психоаналитические отношения он переносит такие ожидания. По контрасту с большинством «захватчиков», он вовсе не стыдится попросить о помощи. Напротив, он может умолять о помощи, описывать во всех красках свою нужду в ней и беспомощность. И замечу, он хочет конкретной помощи. В глубине души он ожидает исцеления «любовью». Он может вполне активно участвовать в психоаналитической работе, но, как оказывается позднее, на это его толкает жадное ожидание того, что спасение и искупление находятся и придут только извне, через хорошее отношение к нему другого человека (в данном случае – психоаналитика). Он ожидает, что психоаналитик «сотрет» его чувство вины своей любовью, имеется в виду и половая любовь, в случае психоаналитика противоположного пола. Чаще это любовь в более широком смысле: знаки дружбы, особого внимания или интереса.

Как это часто случается при неврозе, потребность превращается в требование, то есть он считает, что имеет право быть одаренным милостями. Потребность в любви, привязанности, понимании, сочувствии или помощи становится основной идеей: «Я имею право на любовь, привязанность, понимание, сочувствие. Я имею право на то, чтобы для меня делали все. Я имею право не бороться за счастье, оно само должно упасть мне в руки». Понятно и без лишних объяснений, что такие требования (в качестве требований) так и остаются бессознательными гораздо глубже, чем у захватнического типа личности.

В связи с этим уместен вопрос, на чем смиренный тип личности основывает свои требования и чем их подкрепляет? Наиболее осознанное и близкое к правде основание состоит в том, что он усиленно старается стать приятным и полезным. От темперамента, структуры невроза и ситуации зависит, насколько он может быть милым, уступчивым, деликатным, чутким к желаниям других, доступным, нужным, жертвенным, понимающим. Он, естественно, переоценивает то, что делает для другого человека. Он упускает из виду, что этому человеку, может, и не надо такого внимания или щедрости; он не осознает, что его предложения словно крючок с наживкой; он не принимает во внимание свои несимпатичные качества. Поэтому все, что он дает, кажется ему чистым золотом дружбы, за которое он вправе ожидать плату той же монетой.

Вторая основа его требований приносит больше вреда ему и больше достает окружающих. Если уж он боится оставаться один, то и другие должны сидеть дома; поскольку он не выносит шума, все должны ходить по дому на цыпочках. Опираясь на свои невротические требования и страдания, он предъявляет права на страдания. Страдания бессознательно служат усилению невротических требований, в результате не появляется даже побуждения их преодолеть и растет желание преувеличить свои страдания. Это не означает, что он просто рядится в одежды страдальца, чтобы показать свои мучения. Его страдания гораздо глубже, потому что он должен доказать, в первую очередь себе, ради собственного спокойствия, что имеет право на удовлетворение своих потребностей. Он должен чувствовать, что его страдание самое исключительное и просто вселенское, и это дает ему право на помощь. Другими словами, этот процесс на самом деле обостряет страдание, чего можно было бы избежать, лишив страдание бессознательной стратегической ценности.

Третье основание, еще глубже погруженное в бессознательное и еще более разрушительное, – это его чувство, что он – обиженный и потерпевший – имеет право на возмещение причиненного ему ущерба. В сновидениях он может видеть себя безнадежно искалеченным и, следовательно, имеющим право на то, чтобы удовлетворялись все его потребности. Чтобы понять эти элементы мстительности, мы должны рассмотреть факторы, отвечающие за его чувство обиды.

У типичного смиренного человека это чувство почти постоянно исподволь присутствует во всей его жизненной позиции. Если создавать его портрет точно и лаконично, можно сказать, что этот человек все время жаждет любви и чувствует себя обиженным. Справедливости ради, как я уже говорила, другие действительно нередко пользуются его беззащитностью и готовностью чем-то помочь или пожертвовать. Он остро ощущает свою ничтожность и неспособность за себя постоять и поэтому иногда не осознает таких злоупотреблений. В придачу, из-за процесса «усушки» и всех ее последствий, он часто остается ни с чем, и всякие злые намерения со стороны окружающих здесь ни при чем. Но даже если он в чем-то фактически удачливее других, его нельзя не позволяют ему признать свои преимущества, и он должен представлять себя (и, следовательно, ощущать) в более затруднительном положении, чем они.

Далее, он досадует, когда не исполняются его многочисленные бессознательные требования – например, когда окружающие не бросаются ему на шею с благодарностью за его компульсивные попытки угодить, помочь и пожертвовать собой. Его типичный ответ на фрустрацию требований – не столько праведный гнев, сколько жалость к себе за несправедливое обращение.

Возможно, еще больше отравляют его существование те обиды, которые он чувствует, занимаясь самоумалением, самоупреками, презрением к себе и самоистязанием (экстернализованными). Чем сильнее его издевательства над собой, тем меньше их перевешивает хорошая внешняя обстановка. Он поведает вам печальнейшую повесть о своих несчастьях, вызывая жалость и желание наделить его лучшей долей, только чтобы вскоре оказаться в том же самом тяжелом положении. На самом деле с ним, возможно, не так уж плохо обошлись, как это ему кажется; во всяком случае, за чувством обиды стоит реальность его собственного издевательства над собой. Между неожиданным усилением самообвинений и последующим чувством обиды довольно очевидна связь. Как только при виде своих трудностей в нем возымеют силу самообвинения, его мысли перекинутся на тот ужасный период или случай из его жизни, когда с ним действительно плохо обращались – было ли это в детстве, во время предыдущего лечения или на прежней работе. Он может драматически преувеличивать причиненное ему зло и зацикливаться на нем, как это бывало и раньше. Ту же модель можно увидеть и в человеческих взаимоотношениях. Если, например, его терзает смутное сомнение, что он проявил к кому-то невнимание, он может молниеносно переключиться на чувство обиды. Короче говоря, дикий страх сделать что-то «не так» заставляет его чувствовать себя жертвой, даже когда он подвел других или в результате непрямых требований сумел им что-то навязать. Ощущение «я – жертва», таким образом, становится защитой от ненависти к себе, а потому – стратегической и важной позицией, которую следует яростно оборонять. Чем более злобными становятся самообвинения, тем более впечатляющими должны быть доказательства и демонстрация зла, причиненного ему, и тем глубже он проживает это зло. Эта потребность может быть столь решительной, что делает его доступным для помощи на вечные времена. В противном случае, если принять помощь или хотя бы знать, что она возможна, позиция жертвы попросту рухнет. И оправданно полезно при каждом внезапном усилении чувства обиды искать возможное увеличение чувства вины. Во время психоанализа мы имеем возможность наблюдать, что зло, причиненное ему, уменьшается до разумных размеров, а то и вовсе оказывается не злом, стоит ему увидеть свой вклад в обсуждаемую ситуацию и начать смотреть на вещи трезво, то есть без тени самоосуждения.

Пассивная экстернализация ненависти к себе может зайти гораздо дальше чувства использованности. Невротик может провоцировать других на плохое обращение с собой, в результате он переносит во внешний мир все, что происходит во внутреннем. Теперь он благородная жертва, страдающая в безжалостном и коварном мире.

Все эти могущественные источники объединяются для поддержки его чувства использованности. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что он не просто чувствует себя использованным, но какая-то частичка в нем радуется этому чувству, жадно хватается за него. Это дает нам повод подумать, что его чувство использованности должно нести важную функцию. Оно позволяет ему выпустить наружу свои подавленные захватнические влечения (почти единственный приемлемый выход для него) и в то же время скрыть их. Оно позволяет ему тайно чувствовать свое превосходство над другими, нести свой мученический венец, позволяет на законном основании чувствовать враждебность к людям и позволяет замаскировать свою враждебность, потому что, как мы сейчас убедимся, большая часть его враждебности подавлена и выражена в страдании. Поэтому чувство обиды создает грандиозное препятствие к тому, чтобы пациент увидел и ощутил свой внутренний конфликт, псевдорешением которого и будет смирение. Но конфликт никуда и не исчезнет, пока пациент не взглянет на него прямо, несмотря на то что анализ каждого отдельного фактора помогает сгладить его остроту.

Пока его чувство использованности и обиды на том же уровне (а обычно с течением времени оно становится сильнее), оно создает нарастающее мстительное возмущение окружающими. Но оно остается неосознанным. Оно должно быть как можно дальше вытеснено, поскольку подвергает опасности все жизненно важные ценности, которыми он живет. Оно бросает тень на его идеальный образ абсолютной доброты и великодушия, оно заставляет его чувствовать себя недостойным любви и затевает конфликт со всеми его ожиданиями от других, оно нарушает его внутренние предписания быть понимающим и всепрощающим. Поэтому его чувство негодования – скорее недовольство собой, а не другими. Понятно, что такое негодование – первый по величине разрушительный фактор для данного типа.

Несмотря на постоянно подавляемое возмущение, иногда он будет бросать упреки окружающим в мягкой форме. И только когда он будет уже доведен до отчаяния, плотина рухнет и наружу вырвется поток яростных обвинений. В них может быть выражено в точности то, что он чувствует в глубине души, но после он обычно отказывается от них, говоря, что был слишком расстроен и все на самом деле не так. Но для него самый характерный путь выражения мстительного возмущения – это все тот же путь страданий. Страдание, впитав в себя ярость, растет и показывает себя через психосоматические симптомы, через ощущение прострации или депрессию. Если в процессе психоанализа что-то возбуждает у такого пациента мстительность, он гнев спрячет, но будет явное ухудшение его состояния. На самом деле он выдаст целый список жалоб и скажет, что от психоанализа ему, кажется, не лучше, а хуже. Возможно, психоаналитик знает, что задело пациента на предыдущей сессии, и попробует довести это до сознания пациента. Но пациенту вовсе не надо увидеть нужную связь, ведь это могло бы уменьшить его страдания. Он просто без конца будет расписывать, как ему было плохо, словно проверяя, что до психоаналитика полностью дошло, какой глубины была его депрессия. Он, сам того не осознавая, всеми силами стремится заставить психоаналитика почувствовать себя виноватым за то, что заставил его так страдать. Собственно, все точно так же происходит с ним дома. Тут страдание приобретает еще одну функцию: оно впитывает в себя ярость и заставляет других чувствовать себя виноватыми, а это единственный верный путь с ними поквитаться.

Именно эти факторы он должен «благодарить» за удивительную двойственность его отношения к людям: на поверхности преобладает «наивное» оптимистическое доверие, а в глубине – подозрительность всего и вся и негодование.

Накопившаяся мстительность создает чудовищное внутреннее напряжение. Часто загадка состоит не в том, почему он страдает тем или иным эмоциональным расстройством, а в том, как он умудряется сохранять хоть какое-то душевное равновесие. А может ли он это и как долго, зависит в определенной степени от силы внутреннего напряжения, а отчасти от внешних обстоятельств. Причем последнее важнее для него, с его беспомощностью и зависимостью, чем для других невротических типов. Для него комфортно то окружение, которое не ждет от него большего, чем он может (при своих затруднениях), и допускает ту меру удовлетворения, в которой он (в соответствии со своей структурой личности) нуждается и которую решается сам себе позволить. В случае нетяжелого невроза, он может получать удовлетворение, посвятив жизнь другим или какому-то делу, или забыть о себе, помогая и принося пользу другим, и это позволит ему считать себя нужным, желанным и приятным. Однако даже при самых благополучных внутренних и внешних условиях его жизнь покоится на шаткой основе. Любая перемена во внешней ситуации представляет угрозу. Люди, о которых он заботится, могут умереть или просто перестать в нем нуждаться. Дело, которому он отдавал много, может развалиться или утратить для него свое значение. Такие житейские потери, которые здоровый человек в состоянии перенести, его могут сломать, довести до края, когда на передний план выходят и все заслоняют собой его тревога и чувство, что все напрасно. Другая опасность угрожает ему в основном изнутри. Слишком многие факторы в его безотчетной враждебности к себе и другим способны породить большее внутреннее напряжение, чем он может вынести. Другими словами, шансы, что его чувство обиды возьмет верх, слишком высоки, чтобы какая угодно ситуация была для него безопасной.

С другой стороны, господствующие жизненные условия могут не содержать даже и тех частично благоприятных элементов, о которых мы говорили выше. Если внутреннее напряжение велико, а внешние условия неблагоприятны, он может стать не только глубоко несчастным, но и утратить свое хрупкое внутреннее равновесие. Неважно, каковы симптомы этого состояния – паника, бессонница, анорексия, – оно наступает. Его отличительная черта – враждебность, прорвавшая плотину и затопившая все. Все накопленные горькие обвинения против других тогда вырываются наружу; требования становятся откровенно мстительными и безрассудными; ненависть к себе становится сознательной и доходит до ужасающих размеров. Это состояние ничем не смягченного отчаяния. Возможна сильная паника и возрастает опасность суицида. Это уже совсем другая картина, и следа не осталось от слишком мягкого человека, который очень хочет всем делать приятное. Однако начальная и конечная стадии являются неотъемлемыми частями одного вида невротического развития. Было бы ошибкой думать, что количество деструктивности, проявляющееся на конечной стадии, раньше просто все время сдерживалось. Конечно, под маской уступчивости копилось много больше напряжения, чем было заметно. Но только значительное увеличение фрустрации и напряжения привело к конечной стадии.

Поскольку некоторые другие аспекты решения о смирении будут обсуждаться в контексте болезненной зависимости, я бы хотела подвести итог общему очерку данной структуры характера некоторыми замечаниями о проблеме невротического страдания. Любой невроз причиняет реальное страдание, большее, чем обычно это осознает сам больной. Смиренный тип страдает от оков, не дающих ходу его захватническим тенденциям, от издевательств над самим собой, от двойственного отношения к другим. Все это – просто страдание, оно не служит никакой цели, его не «примеряют» на себя, чтобы произвести впечатление на окружающих. Но, помимо того, страдание выполняет определенные функции. Я предлагаю называть страдание, возникающее в результате этого процесса, невротическим, или функциональным, страданием. Я уже говорила о некоторых из его функций. Страдание становится основой требований. Оно – не только мольба о внимании, любви, заботе и сочувствии, но дает право на все это. Оно служит поддержкой невротического решения и, следовательно, выполняет интегрирующую функцию. Страдание – это еще и особый путь мщения. На самом деле нередки случаи, когда психическое заболевание одного из супругов используется как смертельное оружие против другого или против детей, порождая в них чувство вины за независимые поступки.

Как же смиренный тип улаживает с самим собой то, что причиняет столько несчастья окружающим, – он, который так панически боится задеть чьи-то чувства? Смутно осознавая, что он – обуза для окружающих, он не признает этого прямо, поскольку его собственное страдание оправдывает его. Проще говоря, его страдание обвиняет других и извиняет его. Да собственно, оно извиняет все: его требования, раздражительность, то, что он угнетающе действует на окружающих. Страдание не только смягчает его самообвинения, но и спасает его от возможных упреков окружающих. И снова его потребность в прощении превращается в требование. Его страдание дает ему право на то, чтобы его «поняли». А все его критики, они – бесчувственные. Совсем неважно, что он делает, он в любом случае должен вызывать сочувствие и желание помочь.

Страдание – незаменимый способ почувствовать себя безгрешным. Оно обеспечивает смиренному алиби как в том, что он на самом деле многого не сделал в своей жизни, так и в том, что не достиг своих честолюбивых целей. Хотя, как мы видели, он в крайней тревоге убегает от собственного честолюбия и торжества, потребность в успехе и торжестве живет в нем по-прежнему. И страдание позволяет ему сохранить лицо, выработав установку, сознательную или бессознательную, что он достиг бы самых высоких вершин, не срази его загадочная напасть.

И вдобавок невротическое страдание может включать заигрывание с идеей «погибнуть» или бессознательное намерение поступить подобным образом. В период стресса притягательность этого возрастает, причем иногда сознательно. Но чаще в такие периоды до сознания доходит только страх, возникающий в ответ: например, страх психического или физического заболевания, или моральной деградации, или страх стать непродуктивным, или слишком старым для чего-либо. Эти страхи показывают, что более здоровая часть личности хочет жить полной жизнью и откликается на тревожные предчувствия другой части личности, которая так и норовит «рассыпаться». Эта тенденция также может действовать бессознательно. Человек может даже не понимать, что его общее состояние ухудшилось, например, что он меньше способен делать что-либо, больше боится людей, более зависим, – до тех пор, пока однажды он не приходит в себя, внезапно понимая, что он в опасности, неведомая сила тянет его вниз, и он опускается.

Во времена стресса идея «пойти на дно» может быть весьма заманчива для него. Это возможность одним махом решить все трудности: оставить безнадежную борьбу за любовь и попытки выполнить противоречивые надо, освободиться от ужаса самообвинений, признав поражение. Что хуже всего, это путь, притягивающий его своей пассивностью. Здесь не требуется активности, как при суицидальных тенденциях, которые иногда проявляются в такие периоды. Он просто опускает руки и позволяет силам саморазрушения одержать верх.

И наконец, погибнуть под натиском жестокого мира для него не что иное, как окончательное торжество. Оно может выражаться в изящной формуле: «сдохнуть на пороге своего мучителя». Но чаще это не демонстративное страдание, намерение которого – навлечь на других стыд и позор и на этой почве утвердить свои требования. Это торжество лежит глубже и, следовательно, более опасно. Оно в основном внутреннее, но также бывает бессознательным. Когда мы раскрываем его во время психоанализа, мы видим прославление слабости и страдания, подкрепленное запутанными полуправдами. Страдание per se кажется пациенту признаком благородства. Что еще остается ранимому человеку в этом подлом мире, кроме как погибнуть! Разве надо бороться за себя, тем самым становясь на одну доску с любой посредственностью? Он лучше умрет с мученическим венцом, но не простит.

Все эти функции невротического страдания отвечают за его упорство и глубину. И все они диктуются жестокой необходимостью структуры личности в целом и могут быть поняты только в этих границах. На языке терапии это будет так: человек не может освободиться от них без радикальных изменений в структуре его характера.

Чтобы понять решение о смирении, важно рассмотреть общую картину: развитие личности во времени в целом и процессы, происходящие в любой данный момент, также в целом. Краткий обзор теории вопроса выявляет, что их неадекватность проистекает в основном от односторонней фокусировки на определенных аспектах. Например, это может быть односторонняя фокусировка либо на внутрипсихических, либо на межличностных факторах. Однако мы не можем понять динамику решения из того или иного аспекта, взятого в отдельности, необходим весь процесс, в котором межличностные конфликты приводят к особой внутрипсихической конфигурации, а она, в свою очередь, зависит от старых стереотипов межличностных отношений и модифицирует их. От этого они становятся еще более компульсивными и деструктивными.

Более того, некоторые из теорий, как, например, теории Фрейда и Меннингера, чересчур фокусируются на таких очевидно болезненных феноменах, как «мазохистские» извращения, погруженности в чувство вины или добровольное мученичество. Другие тенденции, более близкие к здоровым, они просто игнорируют. Конечно, потребности завоевывать расположение всех подряд, «виснуть на шее» у других и во что бы то ни стало жить с ними в мире продиктованы слабостью и страхом и, следовательно, неразборчивы, но в них есть зерно здоровых человеческих установок. Нам часто кажется более нормальным смирение этого типа и его способность подчиниться самому себе (даже если это на ложной основе), чем, например, демонстративное высокомерие агрессивно-мстительного типа. Эти качества делают смиренного человека более человечным, чем многих других невротиков. Я не защищаю его; тенденции, о которых сейчас шла речь, как раз те самые, с которых начинается его самоотчуждение и дальнейшее патологическое развитие. Я только хочу сказать, что, не рассматривая их как неотъемлемую часть решения в целом, мы неизбежно придем к ложным интерпретациям всего процесса.

И наконец, некоторые теории фокусируются на невротическом страдании (которое действительно является центральной проблемой), но отрывают его от всего остального. Это неизбежно ведет к преувеличенному акцентированию на стратегических механизмах заболевания. Так, например, Адлер рассматривал страдание как способ привлечь внимание, уйти от прямой ответственности и окольным путем достичь превосходства. Райк подчеркивает, что страдание напоказ – это способ добиться любви и выразить враждебность. Александер, как уже упоминалось, выделяет функцию избавления от чувства вины. Все эти теории основаны на подтвержденных наблюдениях, но тем не менее их поместили не на свое место в целостной структуре, что нежелательным образом приближает картину к популярному убеждению, что смиренный тип просто хочет страдать и счастлив, только когда несчастен.

Увидеть целостную картину важно не только ради теоретического понимания, но и для правильной психоаналитической установки по отношению к таким пациентам. Своими скрытыми требованиями и особого рода невротической нечестностью они могут вызывать возмущение, хотя, вероятно, более других нуждаются в эмпатическом понимании.