Часть III

Развитие

Они помнят то, что она дала. Что она сотворила. Что она сделала. Кем мы были друг для друга. Чему она меня научила. Чему я научилась у нее на груди. Что она творила. Что она говорила. Что она кормила меня. Воспитывала. Одевала. Убаюкивала. Купала. Мы помним ее роды. Она говорила нам, что едва не умерла. Что она устала. Что у нее болела кожа. Какие муки она испытывала. Как звали ее мать. Как ее мать творила. Что ее мать говорила ей. Как ее отвергли. Как ее ненавидели. Как у нее пропало молоко. В чем она была на свадьбе. Где она мечтала побывать. Какими были наши первые слова. Как она ссорилась со своей сестрой. Как они дрались из-за куклы. Что другая была красивее. Как она отвергла меня. Как она ненавидела меня. Как у нее пропало молоко. Как мы ненавидели ее. Ее тело. Мы помним, как боялись стать ей. Кем мы были друг для друга. Чему мы научились.

Сьюзан Гриффин. Женщина и природа

Глава 9

Кем была она, кто есть я

Развитие независимой личности

Одним сентябрьским днем я отправилась в Южную Флориду, чтобы навестить лучшую подругу матери. Мне хотелось кое-что узнать – в основном незначительные факты и детали, например, о чем говорила моя мать за ужином и над чем смеялась, когда детей не было в комнате. Но у меня были и более серьезные вопросы, например, почему она выбрала моего отца и почему ее миновало женское движение. За моей матерью скрывалась женщина, которую я не знала. Сэнди же провела рядом с ней почти всю жизнь. Я надеялась на ее помощь.

Мы сели за круглый стол в Бока-Ратоне. Я включила диктофон. Кухня – отличное место для разговора с маминой подругой детства. Как моя мама, ее мама и бабушка из Польши. Я выросла в доме, где кухня выполняла роль центра общения. Там дочери смотрели, как их матери готовили обед по рецептам своих матерей, а соседки собирались, чтобы узнать последние сплетни, пока ужин томился на плите. Я слушала семейные легенды на кухне бабушки с голубым угловым диваном и округлой белой печью, позже – на такой же кухне моей матери с мебелью цвета авокадо и желтыми обоями с цветами размером с ладонь. История семьи висела в воздухе, как сигаретный дым. Запах картофельных оладий, шипящих в золотистом масле, или рагу из говядины, кипящего в глубокой стальной кастрюле, по-прежнему наводит на мысль, что я вот-вот услышу новую историю.

Теперь я живу в просторном доме с девятью комнатами. В нем есть гостиная, зал для просмотра телевизора и веранда с видом на океан. Но когда мы приглашаем друзей, все равно собираемся за круглым столом на кухне. История – эликсир круглого стола, а не дивана или кресла. Возможно, именно поэтому истории о моей матери на кухне ее подруги Сэнди текли рекой, и я, словно изголодавшийся человек, жадно поглощала малейшие подробности.

Многие из нас знают, как умерли их матери. Но насколько хорошо мы знаем, как они жили? Из 154 опрошенных женщин 30 % сказали, что знают о своих матерях много, 44 % – немного и 26 % – очень мало.

Бабушки, тети, сестры, отцы и друзья выступают в роли посредников, передающих дочери информацию об ушедшей матери. Однако самый ценный источник – сама мать. Таким образом, дочери, которые провели больше времени со своими матерями, чувствуют, что и знают о них больше. Более половины женщин, потерявших матерей в возрасте 20 лет и старше, сообщили, что знают многое об их жизни. Для сравнения тот же показатель составил лишь 2 % среди женщин, потерявших мать, когда им было меньше 12 лет. Лишь 13 % дочерей, лишившихся матери в 20 лет и старше, сказали, что знают очень мало о матерях. То же самое сказали 53 % женщин, которым было меньше 12 лет на момент утраты. Дочери, которые были подростками, оказываются где-то посередине: половина женщин, которым было от 12 до 19 лет на момент смерти матерей, сообщили, что владеют некоторой информацией об их жизни. Отчасти это связано с тем, что юные дочери реже расспрашивают матерей об их прошлом, или с тем, что матери склонны делиться историями постепенно, в соответствии со стадией развития дочери.

Умирая, мать забирает с собой истории, вынуждая дочь воссоздавать их по мере возможности. 43-летняя Рита, которой было 15 лет, когда мать умерла, собирала крупицы информации через письма. Расстроенная тем, что она мало знает о маме, Рита создала 36-страничный дневник, назвала его «Вопросы, которые я давно собиралась задать» и разослала копии оставшимся родственникам и друзьям родителей. Она разом отправила 108 писем с выдержками из дневника и вопросы: как Луиза относилась к своей внешности? почему она развелась с первым мужем? как проходили ее беременность и роды? В письмах она также написала: «Пожалуйста, не бойтесь говорить правду. Я создала этот дневник, чтобы собрать факты и воспоминания, пока их совсем не забыли. Я очень ценю вашу помощь».

«Я чувствовала себя как сирота, пытающаяся узнать все о матери, которая ее бросила», – вспоминает Рита. Она надеялась узнать о детстве матери, первом браке и работе в Коммунистической партии в 1950-х годах. Но ответы ее разочаровали. Хотя некоторые родственники и друзья охотно делились воспоминаниями, большинство людей ничего не помнили или не хотели делиться подробностями. «На некоторые вопросы я уже знала обрывки ответов, – рассказывает Рита. – Но мне хотелось получить полную информацию. Многие отвечали: “Зачем тебе это знать?” Они решили, что я зациклена на прошлом и у меня проблемы. И среди этих людей мой брат. Ему не нравились мои расспросы. Думаю, теперь он понимает меня лучше, потому что они с женой только что усыновили маленького мальчика и создают книгу об истории семьи. А раньше у нас возникали конфликты на этой почве».

Родственники и друзья Риты задались хорошим вопросом: зачем дочери ворошить прошлое матери? Почему Рита, я сама и почти каждая женщина без матери, с которой я познакомилась, испытывали острое желание изучить историю и собирали информацию, будто металлоискатели на пляже, надеясь найти что-то ценное?

«Отчасти это связано с моей врожденной любознательностью, – отвечает Рита. – Мне нравится изучать подробности жизни людей. Но я также чувствую, что должна узнать мать как ровесницу – как такого же человека, как я сама, а не только мать. Мне хотелось узнать, какой она была. У меня сложилось расплывчатое представление о ней. Чем больше я узнавала о самой себе, тем сильнее хотелось узнать историю ее жизни и понять, каким человеком она была».

Обмен историями играет важную роль в развитии дочери. Это способ понять прошлое и представить будущее. Попытка собрать разрозненный жизненный опыт в единое целое помогает ребенку получить то, чего ему не хватает. «Эти дети чувствуют, что им чего-то не хватает, а история жизни матери – один из недостающих элементов, – поясняет Бенджамин Гарбер. – Конечно, это не все, но если ребенок составит историю для себя, он, по крайней мере, обретет ощущение преемственности и почувствует полноценность».

Для этого дочь должна собрать не только подробности жизни матери, но и факты о своей жизни. Личная история, с помощью которой женщина определяет себя, зависит от ее ранних воспоминаний и когда-то услышанных историй. Историю семьи обычно ведет мать. Если она умирает или уходит из семьи, подробности теряются. Мой отец ждал первые события в моей жизни с не меньшим волнением, чем мама, но именно она делала записи в дневнике о первых годах моей жизни, делилась новостями с друзьями и позже рассказывала об этом мне. Будучи старшим ребенком, я – единственная в семье, кто помнит первые слова брата и сестры, но никто не помнит мои. Я не могу узнать, какие из моих ранних воспоминаний верны, в чем я ошибаюсь и что на самом деле является выдумкой. Как я могу быть уверена в своем прошлом, если у меня нет живой истории, никто не помнит мое первое слово, улыбку, шаги?

Без знаний о своем первом опыте и его связи с первым опытом матери дочь лишается связи с женским поколением в семье, женской линией родства, которую Наоми Ловински называет Материнской линией. По ее мнению, женщина налаживает связь с поколениями женской мудрости через истории матери и бабушки о физических, психологических и исторических переменах – менструации, родах, вскармливании ребенка, старении и смерти.

Если современная женщина начинает воспринимать историю своей жизни как историю Материнской линии, она обретает женскую силу. Во-первых, Материнская линия помогает ей понять свою женскую природу. Во-вторых, она приобретает знания о своем теле, мистериях крови и их силе. В-третьих, возвращается к женским корням и встречает предков, которые сталкивались с такими же трудностями в разные исторические периоды. Это позволяет женщине взглянуть на свою жизнь со стороны и обрести утешение. Напоминает ей о том, что со временем все изменится: дети вырастут и пойдут в школу. Каждое прошлое поколение по-своему воспитывало детей, и ни один ребенок не рос в идеальных условиях. В-четвертых, женщина обретает связь с архетипической матерью и мудростью древнего мировоззрения, согласно которому тело и душа – единое целое, а жизни взаимосвязаны. Наконец, женщина обретает женскую точку зрения, благодаря которой понимает, чем мужчины похожи на женщин и чем отличаются.

Истории Материнской линии помогают дочерям без матерей найти свое место среди других женщин, в семье и женской истории. Они трансформируют опыт предков в своеобразные карты, к которым можно обращаться за поддержкой. Чтобы обрести эту связь, женщина должна знать историю жизни своей матери. «Сегодня многие женщины скажут: “Узнать о жизни матери? Ни за что! Она меня не понимает. Я злюсь на нее. Она ужасная. Меньше всего я хотела бы быть похожа на мать”, – утверждает Ловински. – Эти женщины зашли в тупик в своем поиске. Женщина, потерявшая мать, знает, что должна как-то найти ее. Но она не услышит истории из уст матери, поэтому ей тяжело их добыть, приходится обращаться к родственникам и сталкиваться со своим горем. Если вы потеряли мать и начали искать свою Материнскую линию, пройдете через огромное горе и боль. Вы должны быть готовы к этим эмоциям».

Дочь знает о своей матери столько, сколько одна из них хочет рассказать, а другая – услышать. В мои 17 лет мне не очень хотелось разбираться в этом. Кто знал, что времени не будет? Когда мать рассказывала о своем детстве, я запомнила лишь то, что считала полезным: она едва не утонула в семь лет, поэтому мне лучше научиться плавать. Остальное проходило мимо ушей. В свою очередь, мама делилась тем, что считала подходящим для этапа моего развития. Я могу подробно рассказать о ее первой менструации, первом свидании и 16-летии, но ее свадьба, первая беременность и методы воспитания детей навсегда останутся для меня загадкой.

Как и Рита, я знала свою мать как маму, но не как женщину или подругу. Мои воспоминания о ней ограничены началом развития, когда мне было около трех лет, а ей – 28, и ее смертью в 42 года. 14 лет отношений – я уверена лишь в них, и то истории проходили через фильтр детского и подросткового восприятия. В 17 лет я была слишком юной, чтобы относиться к матери как к отдельной женщине с мечтами и разочарованиями, не имевшими ко мне никакого отношения. Я противилась ее попыткам поделиться со мной взрослыми историями – тогда они казались мне слишком взрослыми. Когда я была подростком, мне не хотелось знать ее мнение о собственном браке или половой жизни. Я даже не уверена, что хочу знать об этом сейчас. Тогда я то стояла со скучающим видом, то выбегала из комнаты.

Лишь в 25 лет мне захотелось узнать свою мать как женщину и жену. Это желание привело меня к ее близким подругам, живущим в Пенсильвании и Флориде, а также в городе, где я выросла. Я задавала вопросы и собирала истории у женщин, которые хорошо ее знали. Сэнди рассказала мне, как мама входила в женское сообщество и готовилась к свадьбе. Другая подруга поделилась историей о ночи, в которую она потеряла девственность. Когда мне было 14 лет и я спросила у мамы, когда это произошло, получила в ответ лишь смущенное: «В брачную ночь, разумеется».

25 лет – не случайное время для начала поисков. Оно совпало с двумя важными этапами в моей жизни. Во-первых, я наконец открылась своему горю и, во-вторых, впервые почувствовала почти неудержимую зависть к подругам, которые общались со своими матерями на равных. Иерархия в их отношениях не исчезла, но подруги начали оценивать слабые и сильные стороны матерей, определять, какие качества им хотелось перенять и насколько отдалиться от того, что они узнали от матери.

Неважно, кто ваша мать – вице-президент компании или домохозяйка, родитель-одиночка или жена. Она главный женский образ, с которым дочь сравнивает себя на протяжении жизни, своеобразный указатель, с помощью которого дочь оценивает собственный маршрут. 20-летняя дочь, у которой есть 45-летняя мать, мысленно сравнивает себя с двумя версиями мамы: 20-летней, образ которой создала из историй, и 45-летней, которую видит сейчас. Когда дочери исполняется 45 лет, она сравнивает себя с 45-летней матерью, которую помнит, а также с 70-летней, которую знает.

Но если мать умирает молодой, этот процесс прерывается. Образ матери в голове дочери замирает на конкретном этапе. Когда я пытаюсь определить сходство и различия между мамой и мной, у меня не так много данных. С одной стороны, я сравниваю себя с 42-летней Марсией, которую знала, будучи 17-летней девочкой. С другой, сравниваю себя с женщиной, которая не стареет: когда мне исполнилось 17, матери было 42 года. Теперь мне 41 год, а ей по-прежнему 42. Мать будет старше и опытнее меня всего один год. Теперь я пытаюсь понять: что дальше?

29-летняя Карен тоже переживает из-за потери психологического наставника в лице матери. Хотя она не достигнет возраста матери в ближайшие 30 лет, обходит ее по другим направлениям.

В детстве властная мать часто отстаивала свое первенство. Спустя девять лет после ее смерти Карен по-прежнему воспринимает себя как слабую дочь сильной матери. Но теперь, перед окончанием университета, она поняла, что стала умным и достойным человеком, пытается понять, какое место в жизни может занимать мать, пытавшаяся убедить ее в обратном.

Было сложно принять тот факт, что у меня будет лучшее образование, чем у матери. Мое превосходство рушит ее образ в моей голове. Она не всегда будет старше, умнее или лучше меня. Когда-то перестанет быть великим и ужасным волшебником из страны Оз. Однажды окажется, что она – лишь хрупкая женщина за ширмой. Я думаю, она уже там. Это очень трудно принять.

Я будто с кем-то соревнуюсь за пальму первенства. Пока ты не на первом месте, все время с кем-то борешься. Но как только становишься лучшим в мире, больше не с кем соперничать. Я все время сравниваю себя с матерью, чтобы оценить свой прогресс. Однажды я превзойду ее в тех областях, которые всегда ее волновали. Она очень хотела окончить университет, но сделала выбор в пользу семьи. Тогда я потеряю образ защитницы. Что вы делаете, когда превосходите мысленный образ? На кого хотите быть похожими?

Для меня это словно жить без Бога. Если у тебя нет никого, кто отслеживает твои хорошие и плохие поступки, кто наградит местом в раю или накажет местом в аду, ты растешь особым образом. Должен следить за своим поведением, потому что во Вселенной все случайно. Здесь нет судей. Ты сам по себе.

Карен права. Без матери, с которой можно себя сравнивать, дочь вынуждена сама формировать собственную идентичность. Теоретически она вправе принимать решения и учиться на своих ошибках. Но на практике она боится одиночества. Надеясь обрести руководство для жизни, пытается получить как можно больше информации о жизни матери. Обычно это происходит в возрасте от 20 до 30 лет, когда девушкой овладевает желание вернуться к матери, соответствующее данной фазе развития. Потребность дочери в женском воссоединении не исчезнет просто потому, что матери больше нет. Собирая информацию с целью воссоздать свою мать – не только как родителя, но и как женщину, – дочь пытается расширить свой образ матери. Она представляет, как могли бы сложиться их отношения, и тем самым максимально приближается к воссоединению.

До тех пор пока 25-летняя Марджи не начала собирать информацию о матери, она помнила ее лишь как печальную женщину в депрессии, покончившую с собой 18 лет назад. Марджи не хотелось налаживать связь с мамой. Но когда ей было чуть за 20, она почувствовала, что нуждается в связи с женщиной из своей семьи. Марджи впервые попросила бабушку с дедушкой рассказать, какой была ее мама в юности.

Мне всегда казалось, что моя мама была застенчивым и замкнутым интровертом, но я узнала у бабушки и дедушки, что она была совершенно другой – очень открытой и общительной, милой и щедрой, душой компании. Депрессия была серьезной болезнью, раз так сильно ее изменила. Я считаю себя экстравертом, каким была моя мама, а не интровертом, какой всегда ее считала. Моя мама также была очень музыкальной и четко выражала свои мысли. Она хорошо училась в школе. В этом я похожа на нее. Да, я такая же, как она. Я не родилась в цветке, как Дюймовочка, и биологически связана с другим человеком. Это не значит, что я похожа на маму внешне и подвержена депрессии. Просто у меня есть позитивные качества, близкие ей.

Марджи не побоялась наладить связь с матерью, которая ассоциировалась с депрессией и смертью. Она установила связь с человеком, которого еще предстоит узнать. Сейчас она на полпути. Открытие для себя матери – двухэтапный процесс. Сначала мы воскрешаем ее как женщину, затем с помощью воображения состариваем до возраста, в котором она могла быть сегодня. Это самое сложное. Чтобы представить, какими были бы отношения с моей мамой сегодня, и сравнить себя с обеими матерями – 41-летней, которую я знала, и 67-летней, какой она стала бы, – мне нужно перемотать время вперед и представить, как бы ее изменили культурные факторы последних 20 лет и какой она стала бы, если бы не заболела раком. Представить, куда бы она могла поехать, если бы не умерла.

Мне казалось, что я знаю, чего мама желала для меня. Я часто представляла последний разговор в нашей жизни, который не состоялся. Она взяла бы меня за руку и прошептала свое последнее желание: «Я хочу, чтобы ты выросла счастливой. Поступи в университет и найди хорошего мужа. Желательно врача-еврея, который купит тебе дом на Лонг-Айленде. Но не в Грейт-Неке и не в Файв-Таунсе. Лучше чуть дальше, возможно, в Массапекве. Ты сделаешь это для меня?»

Возможно, вы решите, что это шутка, но я говорю всерьез. Моя мать выросла в еврейском районе Нью-Йорка 1950-х – 1960-х годов. Местные жители отправляли дочерей в университет, чтобы те вышли замуж за профессионалов. Успех женщины оценивался количеством каратов бриллианта в ее кольце. Мне хочется верить, что у моей матери были бы более обширные мечты для дочерей, если бы она прожила дольше и увидела наши успехи в других областях. Или, по крайней мере, увидела, как экономика страны вынудила работать обоих супругов. Но я помню, что мама всегда готовила меня к будущему, включавшему белое платье, алтарь и одного из хороших мужчин, которых сложно встретить. Таким было ее представление о женском успехе, и она желала его мне. Маму шокировал мой первый парень, бывший малолетний преступник с волосами до подбородка. Разумеется, я выбрала его отчасти потому, что знала, в какой ужас придет мать. В тот момент мы перешли на этап противостояния, и я задержалась в нем целых десять лет, так как не могла двигаться дальше после смерти матери.

Некоторые элементы личности дочери замирают, когда мать умирает. Она может повзрослеть, сохранив черты фазы развития, на которой была в момент трагедии. Девочка становится женщиной, которая по-прежнему зависит от умершей матери. Повзрослев, подросток продолжит сопротивляться и бунтовать против нее.

После смерти матери я провела в этом состоянии девять лет, и это был удобный способ сохранить отношения с ней. Смерть не заглушила требования моей мамы. В моих мыслях она по-прежнему пыталась дать мне совет, который я не хотела слышать и отказывалась принимать. Когда мне исполнилось 18, я уехала из Нью-Йорка, пообещав не приближаться к Лонг-Айленду ближе чем на 200 километров. Я избегала студентов медицинских факультетов и была уверена, что не стану жить той жизнью, которую мама хотела для меня, отвоюю независимость, устроив ее по собственному желанию.

Возможно, я бы перестала активно бунтовать, если бы в глубине души меня не тянуло к будущему, которое я с возмущением отторгала. Это было моей маленькой драмой, в которой я никому не признавалась. Меня одновременно мучили чувство вины за то, что я уклонилась от тропы, которую мне навязывала мать, и тайное желание безопасности, которую, по словам мамы, должно было гарантировать такое будущее. Поэтому пока я осознанно сопротивлялась желаниям матери, пыталась удовлетворить желания нас обеих. Когда мне было 23 года, я планировала связать будущее с парнем-студентом. Он не был евреем и не жил в Нью-Йорке, но собирался поступить в юридическую магистратуру, и это казалось мне приемлемым компромиссом. Планируя свадьбу, я думала, что мама гордилась бы мной, узнав, что я скоро стану женой.

Лишь благодаря разорванной помолвке и анализу прошлого я поняла, что не только пыталась прожить жизнь, которую мама желала мне. Нет. Еще я пыталась прожить жизнь, которой у нее не было. Мама никогда не уезжала из Нью-Йорка. Она давала уроки игры на фортепиано в течение нескольких лет до моего рождения, но так и не построила карьеру. Она не вышла замуж за врача (или юриста, или директора компании) и не купила огромный дом. Всего этого ей когда-то желала ее мама.

Покажите мне дочь, которая охотно пожертвует собой ради желаний матери. Но дочери без матерей делают это постоянно – из чувства вины, долга, горя и любви. Мы пытаемся выполнить несбывшиеся желания наших матерей, словно так подарим годы, которые им не довелось прожить. Будто верим, что, выполнив желание матери или прожив жизнь, которую она хотела прожить – то есть фактически став ей, – удержим мать рядом и не позволим ей снова оставить нас.

Жить вообще нелегко. А жить, следуя желаниям двух человек, практически невозможно. 32-летняя Гейл боролась с этим последние 14 лет. Они с матерью были очень близки. Мать умерла от рака, когда Гейл было 18 лет. С тех пор она колебалась между желанием стать своей мамой и остаться дочерью. Это нанесло урон ее идентичности.

Если бы моя мама была жива, возможно, я поняла бы, что могу жить своей жизнью. Но после ее смерти я решила, что это невозможно, и не позволяла себе делать то, что не понравилось бы маме. Поскольку она уже не могла одобрить мои поступки, я делала лишь то, что она разрешила бы мне делать, или то, что она сама делала в прошлом. Я спокойно ушла из университета, зная, что мама тоже не получила высшего образования. Я начала встречаться с мужчиной, который мне не нравился, но который бы точно понравился маме. Наверное, я пыталась повторить ее жизнь и потом закончить ее. Начала с того, что перестала заботиться о себе физически и эмоционально. То же самое делала моя мама. Вот почему она заболела – никогда не говорила другим о своем самочувствии и проблемах. На следующей неделе я собираюсь сдать анализы, чтобы проверить, нет ли у меня предракового или ракового состояния, хотя слово «предраковый» мне нравится больше. Из-за этого я чувствую, что живу ее жизнью, потому что у мамы была наследственная лимфома. Будет забавно, если в итоге я буду заботиться о своей матери таким образом.

После смерти матери Гейл лишь начала запоздалое и сложное психологическое отделение от нее. Как любой девочке-подростку, ей пришлось наладить связь с тем же человеком, от которого она пыталась отделиться, и воссоздать свою идентичность. Смерть матери остановила этот процесс в важный момент, связав дочь наполовину с матерью. Как и многие женщины без матерей, Гейл боялась повторить прошлое мамы (она старалась отделить себя от понятия «рак») и очень хотела сохранить связь (это подпитывало ее желание закончить жизнь мамы). Гейл мешала своеобразная психологическая полиция, которая по-прежнему использовала метод кнута и пряника для 18-летней девушки. Она пересекла возрастную черту 30 лет, чувствуя, что не в силах противостоять давно умершей матери.

Гейл – пример женщины, застрявшей между борющимися силами матрофобии и того, что я назвала матроидентичностью. В книге «Рожденные женщиной» Адриенна Рич поясняет, что матрофобия – страх дочери стать ее матерью. Дочь знает слабые стороны матери и боится унаследовать их. Ругая свою мать за ошибки, она молится, чтобы самой их не допустить («О боже! Я превращаюсь в мою мать!»). Матрофобия может вызвать интенсивный стресс. Женщина нередко боится стать своей матерью, потерявшей контроль над телом или разумом, оставившей детей одних слишком юными, прожившей короткую жизнь и не успевшей реализовать свои мечты.

Было бы проще отделиться от этих страхов и подавить матрофобию, если бы не ее коварная «сестра» – матроидентичность. Матроидентичность – это неизбежность того, что дочь найдет в себе черты матери. Она не дает нам полностью отделиться от человека, потому что наше тело, привычки и манера поведения постоянно пробуждают воспоминания о нем. Всякий раз, когда я говорю: «Эта женщина – нечто», – внутри срабатывает сирена. Моя мать всегда использовала эту фразу. Она мне не нравится, но иногда я ее произношу. Наверное, после 17 лет совместной жизни и с 50 % ее генов это обязано иногда происходить. Это же заставляет меня задуматься о том, сколько привычек матери я переняла неосознанно, несмотря на решение отличаться от нее. Насколько я уже похожа на нее.

«Интересно, в попытке стать собой стала ли я своей мамой в юности», – пишет Ким Чернин в мемуарах об идентичности матери и дочери «В доме моей матери» (In Му Mother s House). Мысль о том, что моя жизнь может идти параллельно с жизнью моей мамы, кажется мне невозможной. Мы абсолютно разные люди. Она изучала музыку, я работаю со словами. Она вышла замуж за жителя Нью-Йорка и родила троих детей к 32 годам. Я вышла замуж за израильтянина и родила первую из двух дочерей в 33. Но сходство невозможно игнорировать. В своих семьях мы обе были первыми дочерьми. У нас обеих – по две дочери. Каждая из нас отказалась преподавать. Когда я думаю об этом, не могу удержаться от вопроса: разве я и моя мать – не один и тот же человек?

Недавно мне рассказали народное предание.

Молодая жена готовит первый ужин – жаркое. Муж видит, как она отрезает кусок мяса с одного края, прежде чем положить его в кастрюлю.

– Зачем ты это делаешь? – спрашивает он.

Жена растерянно отвечает:

– Я не знаю. Так всегда делала моя мать. Возможно, так мясо получается вкуснее. Я спрошу у нее.

На следующий день она навещает мать.

– Мама, – говорит она, – вчера вечером, когда готовила жаркое, я отрезала кусок мяса, прежде чем положить его в кастрюлю. Я сделала это, потому что так всегда делала ты. Скажи мне, зачем?

– Я не знаю, – растерянно отвечает ее мать. – Так всегда делала моя мать. Возможно, так мясо получается нежнее. Я спрошу у нее.

На следующий день женщина отправляется к своей матери.

– Мама, – говорит она, – вчера вечером, когда моя дочь готовила жаркое, она отрезала кусок мяса, прежде чем положить его в кастрюлю. Она сделала это, потому что так всегда делала я. Я делала это, потому что так всегда делала ты. Скажи мне, почему?

Ее мать со смехом поясняет:

– Я делала это, потому что так всегда делала моя мать. Однажды я спросила у нее, почему. Она сказала, что когда я была ребенком, наша семья была такой бедной, что у нас имелась всего одна кастрюля, и очень маленькая, для жаркого. Поэтому ей приходилось отрезать кусок мяса, чтобы кусок поместился.

Три поколения женщин использовали пример матери в качестве руководства к действию. Это мощный подсознательный образец. Даже если вы не окончите университет, который окончила ваша мать, не родите троих детей, не будете готовить жаркое на ужин каждый четверг или вообще не будете готовить, мать занимает в вашем сознании центральное место. Она подталкивает вас к решениям, похожим на те, которые когда-то принимала сама.

Матери и дочери повторяют друг друга. Мать проецирует на дочь молодую версию себя. В какой-то степени дочь принимает этот образ и встраивает его в свою идентичность. Как недавно выяснила Донна, это не всегда происходит осознанно. 25-летняя девушка с удивлением поняла, что ее жизнь напоминала жизнь матери, когда она была в том же возрасте. Раньше ее мать-алкоголичка, покончившая с собой, когда Донне исполнилось 22, была для нее антипримером. Став подростком, Донна отдалилась от матери: покинула дом в 17 лет, поступила в университет и занялась карьерой. У ее матери не было такого опыта. Но когда Донна поняла, что вела похожую жизнь, ей захотелось узнать историю жизни матери и найти другие общие черты.

Моя мать приехала в Нью-Йорк из Германии, когда ей было 25 лет. Она устроилась на работу и познакомилась с моим отцом в прачечной. Через год они поженились. А теперь я переехала в Нью-Йорк, чтобы начать жизнь заново и найти хорошего мужчину. Будто есть два слоя – мать здесь и дочь там. Если наложить один поверх другого, можно увидеть, что ты практически повторяешь ее действия. Все, что произойдет со мной в этой жизни, произойдет здесь, как и с ней 30 лет назад. Это потрясающе.

Если бы можно было путешествовать во времени, я хотела бы встретиться с моей молодой мамой, поездить с ней по миру и узнать ее мысли. Когда я летела в Нью-Йорк, познакомилась в самолете с немкой. Ее скулы, глаза и волосы были точь-в-точь как у мамы, а акцент и манеры поведения тоже напомнили маму в молодости. Впервые в жизни я задумалась, каково это – познакомиться со своей молодой мамой, когда она только собиралась переехать в Нью-Йорк.

Наш разговор прерывает телефонный звонок от Пола, мужчины, с которым Донна познакомилась месяц назад. Он был в аэропорту, собирался уехать из страны на три недели и хотел сказать Донне, как сильно будет скучать по ней. Через полгода Донна позвонила мне, чтобы поделиться хорошими новостями: Пол сделал ей предложение. Разве это не прекрасная аналогия с ее родителями? На этот раз Донна не казалась удивленной. Несмотря на изначальную антипатию к матери, она признала, что может найти в себе некоторые аспекты ее жизни и при этом отдалиться от того, что ей не нравилось. Она приняла хорошее решение, ориентируясь на свою мать как на образец для поведения. Раньше Донна не думала, что такое возможно.

Каждая дочь одновременно налаживает связь с матерью и отдаляется от нее. Оба процесса в равной степени важны. Как отмечает Наоми Ловински, первый процесс связывает нас с нашими корнями, отдаление же позволяет найти свою судьбу, а не слепо повторять жизнь матери. Проблема возникает, если дочь хочет отвергнуть все аспекты матери либо стать ее точной копией. Это крайние проявления матрофобии и матроидентичности. В таких случаях женщина не может отделить свое «я» и развить собственную идентичность.

«Я несколько лет наблюдала за женщиной, которая выстраивала свою жизнь так, чтобы стать полной противоположностью матери, – делится Тереза Рандо. – У нее была не лучшая мать. Она разругалась с членами семьи и вела себя так, что дочь начала плохо относиться к себе. Теперь эта женщина пытается поддерживать отношения с членами семьи, повышает самооценку детей, заботится о себе и своем теле, потому что ее мать умерла от поздно выявленного рака груди. Это хорошие решения, но меня волнует, что она так хотела стать противоположностью матери, что лишила себя возможности делать то, к чему у нее действительно лежит душа. Вы можете наладить такую связь с матерью, что поймете, как себя вести в будущем. Но вы также можете наладить связь и четко определить, чего делать не должны. Я видела и то и другое. Если женщина лишает себя свободы самовыражения, такое поведение нельзя считать здоровым».

36-летняя Кэрол рассказала мне о похожем конфликте. У Кэрол никогда не было близких отношений с матерью, которую она потеряла в 19 лет. После ее смерти она посчитала себя обязанной перенять поведение, которое не имело отношения к ее философии и желаниям. «Я постоянно открываю в себе то, что переняла у матери. Нахожу способы сохранить ее внутри, – говорил Кэрол. – Например, я переняла такую черту, как экономность. Когда я говорю себе, что не могу покупать бутилированную воду и должна пить воду из крана, слышу ее голос у себя в голове. Она подала отличный пример практичности и бережливости. Я переняла некоторые черты и повысила их важность до крайности, чтобы сохранить связь с мамой. Теперь я пытаюсь избавиться от этих внутренних уровней и понять, что мне действительно хочется делать».

Отстранение от посмертного контроля матери – долгий, тяжелый и болезненный процесс, но во многих случаях это обязательный шаг в переживании горя. Если женщина, как Кэрол, перенимает поведение матери, чтобы заменить ее, избавление от этой черты позволит в какой-то степени отпустить ее и развить уникальные качества.

История Шилы – отличное тому подтверждение. Пока мы беседуем у нее дома, она показывает мне вещи, которые принадлежали ее матери, умершей, когда Шиле было 14 лет. Она машет рукой в сторону кресла-качалки в углу гостиной, показывает скульптуру на стене и мамины украшения. Но больше всего Шила дорожит зеленой пластиковой коробкой с рецептами матери. На отдельных карточках ее мама и бабушка записывали рецепты блюд, которые Шила помнит из детства. «Эта коробка – как женская история для меня, – поясняет она. – Через нее моя мать продолжает жить».

Когда Шила была подростком и только перешла на первый этап обособления, мать неожиданно умерла. Процесс развития идентичности шел очень медленно, пока Шиле не исполнилось 20 лет. Тогда она придумала, как отделиться от матери на символическом уровне и затем воссоединиться с ней. Шила сделала это с помощью вещей мамы.

Когда я была студенткой, моя квартира напоминала храм. Я хранила все мамины вещи. В моем доме не было ничего моего, все когда-то принадлежало ей. Я чувствовала, что у меня отняли маму и нашу совместную жизнь, хотела вернуть ее. Поэтому я сохранила все мамины вещи. Это казалось навязчивой, нелепой и пугающей идеей. Какие-то вещи были сломаны, что-то мне не нравилось, но я хранила их, потому что они принадлежали маме. У нее осталось 10 кухонных банок в форме яблок 1970-х. Невероятное уродство. Я выбросила их, когда переезжала в другой город. Тогда начался процесс отделения, и я осознала, что мы с мамой были в чем-то похожи, а в чем-то нет. Как только я поняла, что она всегда была внутри меня, стала разбираться в себе как в отдельной личности. Мне больше не требовалось хранить ее вещи. Когда переезжала, я обошла квартиру и выбрала то, что хотела сохранить. Вещи, которые я оставила, неслучайны. Это кресло-качалка, в котором мама меня укачивала, когда я была маленькой. После переезда я его перекрасила. Это было важно для меня.

Я только что переехала в новый город и начала новую жизнь. Однажды вечером я села на своей новой кухне и перекрасила кресло-качалку своей мамы в красивый зеленый цвет.

Мы не знаем, как сложилась бы наша жизнь, если бы мать не умерла. Занимались бы мы тем, чем занимаемся сейчас, если бы не трагедия? Одни психологи считают, что наша идентичность во многом формируется в первые три года жизни и с тех пор структура личности почти не меняется. Другие считают идентичность более гибкой и пластичной, а самовосприятие – постоянным процессом. Третьи называют идентичность историей жизни, которую человек начинает создавать – осознанно или нет – в подростковые годы. Смерть матери или ее уход из семьи занимает главное место в этой истории – зачастую как событие, вокруг которого вращается сюжет. Таким образом, идентичность дочери неразрывно переплетается с утратой.

Я несу в себе половину генов матери и половину генов отца. После утраты я стала наполовину дочерью своей матери и наполовину дочерью без нее. Это равные части моей идентичности. После 17 лет, проведенных с матерью, я научилась быть чуткой, щедрой и заботливой, а еще – ухаживать за своими дочерьми. После 24 лет с момента ее смерти я научилась быть независимой, компетентной и сильной. Мы с Шилой сидим на кухне, где лежит коробка с рецептами ее матери, и пытаемся найти ответ на вопрос, который мы обе столько раз себе задавали: «Я такая, какая я есть, потому что моя мать была жива или потому что она умерла?» В итоге мы приходим к единому мнению – верны оба варианта ответа.