Глава 10

Посмертные уроки

Жизнь, смерть, болезнь, здоровье

Я храню медицинскую карточку своей матери в папке, которая подписана одним словом: «Документы». Иной конкретики я не выдержу. Более точные слова похожи на хитроумно замаскированные минные поля. В противном случае я смогла бы долистать карточку до 12-й страницы, не ощутив прилива эмоций, накопившихся за 25 лет. Каждый раз меня больше всего поражает одно предложение. Медсестра написала его накануне операции между строкой о возрасте мамы и упоминанием о коронках на ее зубах: «Предыдущие анестезии – каудальная и эпидуральная. Боится, что после анестезии будут стучать зубы».

Мама попала в больницу, чтобы ей удалили левую грудь. Она знала, что метастазы перешли на лимфоузлы. У нее было трое несовершеннолетних детей, и она понятия не имела, что хирург найдет в ее теле. При этом она боялась, что после операции у нее будут стучать зубы. Это меня убивает.

Убивает, потому что это так похоже на маму. В ее духе – заранее беспокоиться, что она напугает пациента на соседней койке, расстроит моего отца или потеряет достоинство перед незнакомыми людьми. Она помнила каждую деталь своих родов и тот момент, когда у нее начала бесконтрольно дрожать челюсть, когда она захотела взять в руки новорожденного сына или дочь. Я представляю, как мама рассказывала медсестре о последнем наркозе и о том, как она не чувствовала тело, а потом ощущения вернулись. Я почти слышу, как она произносит слово «боюсь».

На 56 страницах медицинской карточки была выражена лишь эта эмоция. Возможно, в тот момент мама испытывала лишь ее. Но я по-прежнему пытаюсь понять, злилась ли она, грустила ли.

Думаю, гораздо легче сосредоточиться на чем-то знакомом, задачах, которые можно решить и проконтролировать. «Я боюсь, что у меня будут стучать зубы», – сказала мама медсестре. Возможно, это было тайным посланием: «Я боюсь, что метастазы распространились на все органы. Я боюсь не проснуться после операции».

Когда я читаю слова матери, которая в тот момент готовилась к операции, безопасная дистанция между нами исчезает с ужасающей скоростью. Она больше не вымышленная мать из фантазий и не трагическая героиня книги с плохой концовкой. Она – женщина, которая обнаружила уплотнение рядом с грудью и слишком долго не обращала на него внимание. Она – человек, реальный и незащищенный от ошибок. Когда моя мама сужается до уровня простой смертной, становится до ужаса похожа на меня.

Однажды я прочитала в журнале, что женщина впервые ощущает «щипок смертности», когда смотрит на отражение в зеркале и видит у себя задницу матери. Тогда какое ощущение – удар, пинок? – испытывает женщина, которая видит у себя гораздо больше? В своем отражении я вижу мамины бедра, руки и глаза. Когда я говорю, слышу ее голос, иногда повторяющий предложения, которые я клялась никогда не произносить. Отсюда легко перенестись в больницу, когда врач случайно прикасается к моей руке, ощущает набухший лимфоузел и встревоженно спрашивает: «Что это?» Подобные вещи могут произойти. Уж я-то знаю.

Генетическая рулетка наградила меня собственным лицом, но я унаследовала фигуру матери – маленькую грудь, высокую талию, широкие бедра, худые лодыжки, большие ступни. Мама отмечала сходство, когда я еще не понимала, что тело может ощущаться чьим угодно, только не моим. Когда мне было пять лет и я сидела за фортепиано, она взяла мою правую руку. «У тебя руки пианистки, как у меня», – сказала она и показала, как ее длинные тонкие пальцы могли захватить октаву на белых клавишах.

Когда в шестом классе мой рост превысил 1,60 см и явно не собирался замедляться, мать решила спасти меня от подросткового стыда, который она когда-то испытывала, будучи самой высокой девочкой в классе. В гардеробе она научила меня трюкам, которые скрывали ее мнимые недостатки: подтянуть платье на талии, чтобы оно не собиралось на бедрах. Использовать подплечники, чтобы увеличить маленькую грудь. Не носить белую обувь.

Я пытаюсь понять, что чувствовала мама, видя, как развивается тело ее первой дочери, чтобы в итоге стать кукольной версией ее собственного. Считала ли она это личным триумфом, шансом снова прожить свои 13 лет с матерью, которая знала современные модные трюки? Чувствовала ли она жгучую зависть, вспоминая о годах, проведенных в неловком подростковом одиночестве, когда видела, как каждый день я убегаю из дома к своим подругам? Или после постановки диагноза мама смотрела на меня и думала, не появится ли опухоль и в моем теле? Станет ли способность производить враждебные клетки ее последним даром дочери?

Возможно, эта мысль терзала ее или она изо всех сил глушила ее. Я не знаю. Хотя в моей семье рак отравил многих, мы никогда не обсуждали, что он может возникнуть и у меня. Моя мать не думала о его планах. Ее отец пережил рак толстой кишки в 40 лет и прожил еще 20 лет. Он был нашим образцом. Возможно, мама верила, что повторит судьбу отца.

В медицинских записях о мастэктомии я вижу, что мама пыталась отрицать тот факт, что рак мог оборвать ее жизнь. Или она просто заменяла страх слепыми надеждами, которые пыталась привить мне? За три дня до того, как гистологическое заключение подтвердило, что все 26 удаленных лимфоузлов дали положительный результат, к моей маме пришла социальная работница. Судя по записям, она осознавала серьезность диагноза. «Пациентка – эмоционально находчивая женщина, которая на данный момент старается оптимистично относиться к болезни и ее последствиям, – писала социальная работница. – Она хочет быстрее вернуться к привычной жизни. Пациентка чувствует, что две недели подготовки к операции дали ей время обдумать свои приоритеты – “вернуться к жизни” – и смириться с необходимостью мастэктомии. Очевидно, поддерживает надежда. Ее сестра расстроена заключением врача, в котором говорится, что раковых клеток гораздо больше, чем ожидалось, и что пациентке понадобится пройти химиотерапию. Общалась с ней долго, чтобы позволить поддержать защитные механизмы пациентки, а именно – отрицание долгосрочных последствий болезни».

Я не знаю, понимала ли моя мать, какой серьезной была ее болезнь и что она в итоге проиграет. Разумеется, мысли расстраивали ее – как иначе? Судя по отчету врача, вероятность выживания была низкой. 26 позитивных лимфоузлов – худший диагноз, о котором может узнать женщина. Но я помню, что мама сказала мне после мастэктомии, когда я сидела на полу рядом с ее койкой: «Рак распространился лишь на некоторые лимфоузлы, а значит, врачи смогут его удалить». Тогда я ей верила – у меня не было оснований не верить. Но через 12 лет я поняла, что это было ложью. И это означает одно из двух: либо моя мать никогда не видела отчет врача, либо она врала мне, желая уберечь от тяжелой правды.

Чтобы осознать это, понадобилось 12 лет. Все это время я строила прекрасные сложные метафоры о красивой храброй женщине, которая умерла недостойно, потому что ее судьба была в руках властных мужчин. Моя мама была то королевой, изгнанной из королевства без предупреждения, то солдатом, оказавшимся на поле боя без достаточной подготовки или хорошего оружия. Эти фантазии поддерживали меня, оправдывали и раздували мой гнев по отношению к отцу и врачам. У меня сложилось особое мнение о медицине, болезни и смерти. Прежде чем осознать серьезность диагноза мамы, я никогда не рассматривала идею о том, что она могла знать правду.

Могла ли она заподозрить болезнь раньше? Я помню, чем она объяснила свое нежелание делать биопсию. Через год она все же сделала ее, после чего у нее диагностировали рак. «Операция слишком дорогая, – сказала мама. – А в этом году у нас туго с деньгами». Тогда я спокойно приняла ее объяснение, но теперь я понимаю. У всех членов моей семьи была медицинская страховка, которая покрывала не меньше 80 % от суммы счетов. Нехватка денег не была достаточным основанием, чтобы откладывать операцию.

Мы больше не обсуждали уплотнение, кроме единственного раза, когда маммограмма показала «подозрительную тень». Мы никогда не обсуждали смерть. Мама лишь раз упомянула возможность летального исхода. Это произошло за четыре месяца до ее смерти. Я шла в ванную комнату, из которой она только что вышла. У нее покраснели глаза, мама плотно сжимала губы. Она всегда так выглядела после химиотерапии. Пока мама осторожно ложилась, я раздраженно воскликнула:

– Зачем, мам? Зачем ты подвергаешь себя этому аду?

Мама посмотрела на меня так, словно я только что поделилась, что пила чай с Богом.

– Хоуп, – сказала она. – Я делаю это, потому что хочу жить.

Ее желание не осуществилось. Спустя четыре месяца, в возрасте 42 лет, мама умерла. Спустя 24 года мне исполнился 41 год. В этом возрасте у мамы нашли рак. 30 минут, которые я провожу у маммолога каждый февраль, пока он ищет на моих снимках тени или пятна, – самые долгие 30 минут в году. Пока я сижу на пурпурном кресле, мысленно оцениваю различия между мной и мамой. Она была мамой-домохозяйкой – я работаю. Она родила третьего ребенка в 32 года – я в этом возрасте только родила первого. Она всю жизнь прожила в Нью-Йорке – я осела в Калифорнии после 15 лет скитаний. Это моя личная форма молитвы, словно ее повторение убедит Бога даровать мне еще одно различие, самое главное, в котором моя семья нуждается больше всего. Затем врач улыбается и сообщает хорошие новости еще на один год. Это благословенное доказательство того, что мы с мамой – не один и тот же человек.

Когда я выхожу из клиники на бульвар Уилшир, ловлю свой взгляд в зеркальных панелях здания. В отражении торчит мой подбородок, по спине спускаются волосы. Но я вижу мамину грудь и задницу. Ее задницу. Несмотря на утренние новости, так легко продолжить этой тихий и спокойный ряд мыслей: ее задница, ее грудь, ее судьба.

Рак груди, сердечный приступ, аневризма, депрессия – болезнь не так важна. Более чем ¾ опрошенных дочерей без матерей сообщили, что боятся повторить их судьбу, даже если причина смерти не передается по наследству. 92 % женщин, чьи матери умерли от рака, сказали, что «в некоторой степени» или «очень» боятся той же смерти. То же относится к 90 % женщин, чьи матери покончили с собой; 87 % женщин, чьи матери умерли от сердечно-сосудистых заболеваний; 86 % женщин, чьи матери умерли от инсульта; и 50 % женщин, у которых матери умерли неожиданно.

Как у многих женщин, моя тревога растет не только из-за смерти матери, но и из-за зловещей нависшей тени семейного дерева. Рак был у моих родителей, у всех бабушек и дедушек, а также у моей прапрабабушки по материнской линии. У одной из младших сестер моей матери диагностировали рак груди через шесть лет после ее смерти. Несмотря на то что болезнь нельзя гарантировать, мы знаем, что она может увязнуть в генах. Уже больше 10 лет я живу с осознанием, что нахожусь в группе риска, и мой шанс заболеть раком груди, по мнению генетика, изучившего историю моей семьи, составляет 1:3. Моя задача – найти способ жить, который наделит меня реалистичным уровнем тревоги, но освободит от уверенности, что однажды я найду уплотнение, которое запрограммировало меня на смерть. Я еще не достигла этого сложного баланса. В хорошие дни я считаю, что у меня так мало шансов заболеть раком груди, что об этом и думать не стоит. В плохие дни я считаю скорую смерть неизбежной.

Женщине, находящейся в группе риска, доступны генетические тесты, статистика, теория вероятностей. В отношении сердечных приступов и некоторых видов рака – ранние анализы. Но статистика и результаты анализов не успокоят женские страхи полностью. Они затронут ее рациональную сторону, которая не всегда предрасположена к оптимизму, но не заглушат панику. Смерть матери от рака груди оставила эмоциональный след в моей душе, и эта часть меня не может поверить, что и меня не ждет та же судьба.

Когда дочь видит, как умирает ее мать, особенно от болезни, она осознает собственную женскую уязвимость. На каком-то уровне понимает, что женский опыт заключается в отсутствии полного контроля над телом. Менструация, беременность и менопауза развиваются в своем темпе, изменить их курс можно только с помощью медицинского вмешательства. Но когда мы видим, как организм матери захватывает болезнь, это лишь подкрепляет один страх и вызывает другой: тело матери отказывает слишком рано, и то же самое произойдет с моим.

Когнитивный прыжок от ужаса из-за смерти матери к боязни собственной смерти – большой, но легковыполнимый. Психофизиологическая связь между дочерьми и матерями зарождается в тот момент, когда врач перерезает пуповину, и два женских тела смотрят друг на друга – разные, но при этом слившиеся воедино. Мать смотрит на тело дочери и видит молодую себя. Дочь смотрит на тело матери и представляет себя в будущем. Связанные между собой дочь и мать являются друг для друга зеркалом, отражая разные версии одного человека.

Элисон Милберн, доктор философии и психолог в Айова-Сити, штат Айова, консультировала многих женщин, когда-то лишившихся матерей. Она обнаружила, что женщины с самым сильным страхом перенять болезнь матерей обычно чрезмерно отождествляли себя с ними в детстве. «Повзрослев, они по-прежнему считают себя очень похожими на матерей, – поясняет Милберн. – Их матери нередко поддерживали такое восприятие. Пока дочери росли, они говорили: “Ты так похожа на меня”, или: “Ты выглядишь точь-в-точь как я”. Либо бурно реагировали на события в жизни дочери, словно это происходило с ними». Когда границы между матерью и дочерью размыты, дочь не может отделить собственный опыт от материнского. Если мать умерла от рака, сердечного приступа или суицида, дочь реагирует на болезнь или трагическое событие так, словно оно угрожает и ей.

Работая в тандеме с врачами из акушерского и гинекологического отделения больницы, доктор Милберн видела этот страх в крайнем проявлении. Она консультировала 25-летнюю студентку, требовавшую удалить матку, потому что ее мать умерла от рака этого органа; руководительницу компании, которая пришла к маммологу, предварительно отметив маркером все уплотнения на груди, которые она ежедневно проверяла в течение нескольких месяцев; несколько 30-летних матерей, которые требовали удалить им грудь для профилактики, так как верили, что это снизит вероятность рака. С помощью техник релаксации и остановки мыслей, лекарственных препаратов и обсуждения факторов риска и историй семьи доктор Милберн пытается разубедить женщин в том, что мать и дочь неизбежно разделят одну судьбу. «Лучший способ выйти из сложной ситуации, связанной со здоровьем матери, – ослабить психологическую связь с ней», – утверждает она.

Это непростая задача, особенно если дочь унаследовала внешность или фигуру матери. Поскольку она может легко представить, как ее тело охватит та же болезнь, чувствует более крепкую связь с опытом матери, когда та заболевает. «Конечно, если у вас фигура, как у мамы, это не значит, что то же самое произойдет с вами, – говорит Наоми Ловински. – Но это ощущение связи кроется очень глубоко. Проблема дочери без матери заключается в том, что она заходит в чудовищный тупик. Чтобы полностью воссоздать фемининность, она должна ощущать связь со своим телом. Но для этого необходима и связь с телом матери. Если дочь связывает тело матери с ужасной болезнью и ранней смертью, меньше всего ей хочется быть похожей на нее».

Но порой кажется, что другой судьбы и быть не может. Этот секрет разделяют все дочери без матерей: мы боимся умереть молодыми. И не в какой-то неопределенный момент будущего. Мы боимся, что это произойдет в возрасте, в котором умерли наши матери.

«Магическое число» – так назвала его одна женщина без матери. «Невидимая черта на песке», – сказала другая. «Я не знаю, говорят ли об этом другие женщины, – сказали мне около 100 женщин за несколько лет, – но боюсь, что не проживу дольше 39 (45, 53….) лет».

Последний раз я была на уроке математики, когда училась в старшей школе, и мне приходится загибать пальцы, чтобы прибавить любое однозначное число к девяти. Но я всегда могла сказать без заминки, сколько лет осталось от текущего момента и возраста до 42 лет. Я быстро подбираюсь к этой цифре и теперь добавляю месяцы. Меня мало утешает понимание, что моей маме было 42 года и 10 месяцев, когда она умерла, то есть почти 43.

Это базовый курс по «математике смерти». Возраст матери на момент смерти – заданная величина, и единственное расстояние, достойное оценки, – между «здесь» и «там». Мы зациклены на мысленном сложении и вычитании, опасаясь ужасного возраста: вдруг и мы умрем? Но в не меньшей степени мы боимся пересечь эту черту.

Пережить последний год матери – острое напоминание об отделении. Дочь не повторила и уже не сможет повторить судьбу матери. По словам Терезы Рандо, это осознание может вызвать реакцию, похожую на комплекс вины спасшегося человека. «Некоторым женщинам, пережившим своих матерей, очень некомфортно, – поясняет она. – Они чувствуют себя так, словно получили дополнительное время и то, чего не было у их матерей. Винят себя за то, что обошли судьбу. Им кажется, что раз у матерей не было этих дополнительных лет, не должно быть и у них». Рандо верит, что именно поэтому некоторые люди умирают в том возрасте, в котором предвидели свою смерть, особенно если они убеждены, что умрут в возрасте своего родителя.

Две трети женщин без матерей в возрасте до 55 лет, опрошенных для этой книги, подтвердили, что «в некоторой степени» или «очень» боятся достичь возраста, в котором умерли их матери. Некоторые настолько уверены, что умрут в этом возрасте, что всю жизнь готовились к этому. Например, Джанин. Ей не было и двух лет, когда ее 33-летняя мать погибла в автокатастрофе, и хотя Джанин сидела на заднем сиденье, когда это произошло, она ничего не помнит. Тем не менее на протяжении 31 года своей жизни Джанин неосознанно ждет такой же трагедии, но с собой в качестве жертвы. «Никогда не думала, что проживу больше 33 лет, – говорит она. – Я не понимала этого, пока мне не исполнилось 34 года. Все это время я просто не планировала свое будущее. Жила, будучи уверенной, что погибну в автокатастрофе в 33 года. Зачем что-то планировать? Я вылетела из университета. Нашла работу, но работала лишь 30 часов в неделю, чтобы в остальное время заниматься общественной работой вместо того, чтобы работать 40 часов и копить деньги на возвращение в университет или открыть пенсионный счет».

Что произошло, когда Джанин исполнилось 34 года?

«После этого я действительно задумалась о своей матери, – признается она. – Многие годы я могла говорить о ней без слез и очень разумно подходила к фактам. Но когда мне исполнилось 34 года, и я и не умерла, смерть матери очень расстроила меня». Пережив возраст матери, Джанин перестала зацикливаться на собственной смертности и впервые смогла оплакать маму. Она также поняла, что живет без планов и достигла возраста, которого не думала застать. Джанин с иронией вспоминает: «Когда мне исполнилось 34, передо мной внезапно распахнулось будущее. Но понять, что с ним делать, – совсем другая история. Мне понадобилось пять лет, чтобы составить план. В 39 лет я лишь готовлюсь его воплотить. И беспокоюсь о потерянных годах. Мне кажется, что, если я не воплощу быстро свои идеи, в 60 лет буду жить на улице».

Страх Джанин, связанный с сокращенным будущим, нередко встречается среди женщин без матерей. Поскольку родитель того же пола выступает в качестве естественного буфера между ребенком и его смертностью, пока мать жива, именно жизнь, а не смерть отражает будущее дочери. Когда этот барьер исчезает, дочь осознает неизбежность и реальность смерти. Потеряв маму в юном возрасте, девочка также теряет способность воспринимать свое взросление. Если мать умирает или уходит из семьи в 46 лет, она может оставаться образцом для дочери лишь до этого возраста. Вместо того чтобы представить себя 73-летней матерью семейства, дочь считает раннюю смерть потенциальным или неизбежным будущим.

Психологи Вероника Динс-Радж и Ховард Эрликмен проверили эту теорию, сравнив группу студентов колледжа Нью-Йорка, потерявших родителей в раннем возрасте, с группой студентов, чьи родители были живы. Они попросили всех студентов предположить, сколько лет они проживут, полагаясь на объективные критерии вроде генетики, перенесенных заболеваний, слежения за здоровьем сейчас и в прошлом. В среднем студенты, у которых родители были живы, назвали цифру 79 лет, а студенты, потерявшие родителей, – лишь 72 года.

Расхождение между группами стало еще более впечатляющим, когда участников попросили сделать ту же оценку на основе своего «внутреннего ощущения» – надежд, страхов и мечтаний. На этот раз участники, у которых были родители, оценили собственную продолжительность жизни более оптимистично – 83 года. Те же, кто рано лишился родителя, предположили, что проживут в среднем на 15 лет меньше – 68 лет. И снова эмоции одержали верх над разумом. Даже те студенты, чьи родители умерли из-за несчастного случая и не могли передать детям вероятность в генетическом плане, ожидали ранней смерти. Вот насколько сильным может быть влияние родителей.

В детстве многие из нас не зацикливались на смерти мамы. Иногда мы задумывались о своей смерти – кто придет на мои похороны? Будут ли люди плакать? Но, скорее всего, это происходило редко. Жить в постоянном осознании надвигающейся смерти – значит жить в состоянии нескончаемого страха и тревоги и в итоге поддаться ей. С раннего возраста наши блокировочные умственные способности защищали нас от непроходящего ощущения конечности жизни. Поскольку собственная смертность слишком огромна и непостижима, чтобы осознать ее полностью, мы живем в состоянии постоянного перетягивания каната: в страхе смерти, который необходим для самосохранения, и иллюзии бессмертия, которая позволяет нам наслаждаться жизнью.

Смерть родителя, особенно матери, серьезно нарушает этот баланс. Смерть матери – единственное событие, которое позволяет дочери вплотную ощутить собственную смертность. Внезапно она осознает свою уязвимость. Когда моя мать умерла, меня охватило такое чувство, словно город накрыло торнадо, которое снесло мой дом. Хотя я отказалась от религии за несколько лет до трагедии, меня воспитали в иудейско-христианских традициях, согласно которым всемогущий Бог живет в небесном царстве. Эти ранние образы не исчезли полностью. Первую неделю после смерти мамы я прожила в странном болезненном (и, возможно, психосоматическом) ощущении. Каждый вечер я ложилась спать, ожидая, что божественная рука опустится с небес и заберет меня до того, как я проснусь. Теперь это кажется мне до нелепого драматичным, но я помню это ощущение. Мне казалась, что я была следующей в очереди на небеса.

Я не ожидала от себя таких мыслей в 17 лет. Когда я делюсь этой историей с 28-летней Шилой, которой было 14 лет, когда ее мать умерла от сердечного приступа, она признается, что в подростковые годы тоже испытывала подобные страхи. В первые пять лет ее жизни ее мать много пила и почти не занималась детьми. Бросив пить, она с Шилой настолько сблизилась, что, обнаружив мать мертвой, Шила поверила, что и с ней это может произойти в любой момент – и, вероятно, произойдет очень скоро.

Когда моя мать умерла, я перестала чувствовать себя в безопасности. С того момента мне казалось, что со мной вот-вот произойдет что-то плохое. Сегодня я работаю с подростками и постоянно замечаю в них ощущение неуязвимости. Мне это не было знакомо. Я вела себя осторожно, потому что не чувствовала безопасности. Например, всегда принимала противозачаточные средства, потому что была уверена, что могу забеременеть. Хотя это не мешало мне порой совершать глупые поступки. Я садилась в машины к незнакомым людям, много пила в старших классах и увлекалась наркотиками в университете. Но я всегда осознавала, что рискую, и высока вероятность не справиться с риском. Я долго ощущала начало конца.

Всю жизнь Шила играла со смертью, будто надеясь отдать ей жизнь и в то же время принимая осознанные шаги, чтобы держаться от нее подальше. В свои 20–30 лет, до того как у меня родились дети и ставки стали слишком высоки, я тоже не раз проверяла жизнь на прочность: ездила одна в метро в полночь, отправлялась в горы с человеком с сомнительными навыками и принимала предложения незнакомых людей подвезти меня. В глубине души я знала, что могла заболеть раком, но вводила себя в заблуждение, думая, что не могу умереть от чего-то другого. «Со мной не случится ничего плохого», – убеждала я себя в собственной неуязвимости, уверенная, что неудачу не заинтересует моя личность, я могу рисковать и всегда буду выигрывать. Это было моим напоминанием о том, что я – не моя мать, когда, разумеется, внутри таился противоположный страх.

Ощущать уязвимость и вести себя так, словно ты неуязвима, – настолько распространенное поведение, что психологи придумали ему название: контрофобные механизмы. Если акрофоб берет уроки пилотирования, чтобы справиться с боязнью высоты, дочери без матерей пытаются унять страх смерти, принимая на себя риски, которые создают иллюзию контроля над судьбой. Чтобы ощутить приятное возбуждение и признание, которое приносит рискованное поведение и победа, они нередко начинают делать все, чтобы повысить вероятность развития болезни матери. Например, начинают курить, если их мать умерла от рака легких.

«Некоторые женщины ведут себя сдержанно не только в отношении здоровья, – утверждает доктор Милберн. – В отличие от мужчин, женщины, как правило, водят аккуратнее и не прыгают из самолетов. Риск, который они принимают, обычно связан с людьми. Например, они стараются испортить отношения. Я часто видела, как женщины реагируют на свой страх болезни или смерти постоянной сменой сексуальных партнеров».

Как обнаружили Динс-Радж и Эрликмен, участники их исследования, которые боялись умереть по той же причине, что умерли их родители, чаще остальных приобретали вредные привычки вроде курения или плохого питания. По мнению ученых, это могло быть связано с тем, что дети подражают поведению родителей, или с тем, что плохое здоровье является последствием горя. Но доктор Динс-Радж считает, что смерть родителя вызвала у детей ощущение фатализма, которое, в свою очередь, привело к убеждению: «Раз моя судьба – умереть молодым, или если болезнь заложена в моих генах, зачем заботиться о себе?».

Как обнаружили исследователи, многие женщины, находящиеся в группе риска, не уделяют себе внимания. Когда Кэтрин Кэш, доктор философии, работала главным психологом в Центре предотвращения рака имени Странг в Нью-Йорке, она изучала женщин из группы риска развития рака груди. Она ожидала, что женщины, считавшие себя наиболее уязвимыми, будут чаще остальных проходить скрининг. Но она ошибалась. Женщины, которые больше других боялись рака груди, редко ходили к маммологу и часто отменяли или пропускали назначенные проверки. «Эти женщины думают, что, если чувствуют себя хорошо, ничего проверять не нужно, – поясняет доктор Кэш. – По их мнению, если ты не ходишь на скрининг, у тебя ничего не найдут, потому что без скрининга поставить диагноз нельзя».

32-летней Бренде было 16 лет, когда ее мать умерла от рака груди. Поскольку у ее бабушки по материнской линии тоже был рак, она считает, что попадает в группу риска. Но воспоминания о двухлетней болезни матери не дают Бренде следить за собой.

Наверное, вы думаете, что я бережно отношусь к своему здоровью, но это не так. Я просто не могу заставить себя пройти проверку груди. У меня в ванной комнате висит напоминание, но я не могу. Моя старшая сестра уже сделала маммографию. Я еще достаточно молода для этого, но знаю, как важны ранние проверки. Я просто должна смириться с этим и начать относиться к своему здоровью серьезно. С тремя девочками в семье шансы таковы, что одной из нас предстоит столкнуться с раком. Каждый Новый год я обещаю себе начать ходить к врачу, но меня охватывает страх. Я не готова к этому. Я не выдержу.

Избегание становится опасным, если оно мешает женщине заботиться о себе. Если мать уклонялась или отказывалась от медицинской помощи, избегание может стать попыткой дочери наладить с ней связь. Я не хочу сказать, что женщины без матерей осознанно хотят умереть. Я не знаю ни одной женщины, кто искренне надеется заболеть чем-то смертельным. Но знакома с женщинами, которые очень нуждались в связи – любой – с умершими матерями. Например, женщина, чья грузная мать умерла от сердечной недостаточности, может спустя многие годы набрать вес, чтобы навредить своему сердцу. Или женщина, чья мать покончила с собой, может отказываться от помощи психолога во время приступов депрессии.

22-летняя Стейси, чья мать умерла из-за СПИДа три года назад, говорит, что ужасно боится умереть по той же причине, но почти не пытается защититься. Она несколько раз сдавала тесты на ВИЧ и всегда получала негативные результаты. «Самое страшное в этом – то, что смерть матери из-за СПИДа не заставила меня принять обет безбрачия или хотя бы проявлять большую избирательность по отношению к мужчинам, – признается Стейси. – На самом деле после ее смерти я вела себя очень развязно. В глубине души я нуждалась в любви и хотела сбежать, поэтому получала желаемое через мужчин. Я даже не испытывала никаких ощущений во время секса, но по какой-то причине мне казалось, что я должна встречаться с мужчинами, чтобы навредить себе. Это было странно – я почти желала навлечь на себя болезнь, чтобы ощутить боль матери. Иногда мне казалось и до сих пор кажется, что я заслуживаю той же боли, потому что несправедливо испытывать такую боль в одиночку».

Мама Стейси заразилась ВИЧ через секс с мужчиной, и ее дочь чувствовала, что обязана сделать то же самое. Шила оказалась в схожем переплетении связи и риска. Она говорит, что злоупотребление наркотиками и алкоголем в школьные и студенческие годы позволяло ей ощутить близость к матери, которая много пила в том же возрасте. «Я впервые попробовала алкоголь в 15 лет. Именно в этом возрасте моя мама начала пить, – вспоминает Шила. – Я использовала ее защитные навыки для психологического бегства. Моя тетя даже заметила, что я пила джин, как и моя мать». Лишь начав отделяться от матери после 20 лет и впервые оплакав ее смерть, Шила смогла остановить свое саморазрушительное поведение – и перестала думать, что скоро умрет.

Я окончила колледж, устроилась на работу и начала получать признание коллег. Лишь тогда моя самооценка укрепилась. Я действительно занялась своим горем, связанным со смертью матери, и гневом к отцу. Когда я столкнулась лицом к лицу со своими эмоциями, которые так старательно держала на привязи, наконец смогла понять, кем была. Я перестала относиться к себе лишь как к дочери своей матери.

Я больше не принимаю чрезмерные меры предосторожности, но и перестала подвергать себя опасности. Я не всегда ношу с собой зонтик, но уделяю больше внимания своей боли и сложностям, внимательнее отношусь кжизни. Поскольку я ничего не боюсь, могу увидеть возможные опасности. Я учусь доверять своим чувствам и определять, что безопасно для меня в эмоциональном и физическом плане. Я только что начала жить в новом доме, где не нужно вынимать пузырьки с кокаином из входной двери. Я могу признать свою тревогу, но и жить в городе и не бояться, что все плохое, о чем говорят в новостях, произойдет со мной.

Отделившись от матери и по-прежнему осознавая ее важность, Шила активно «заботилась о призраке», как это называет Наоми Ловински. «Когда у нас слабые отношения с “призраками”, они приходят за нами, – поясняет доктор Ловински. – Как только вы наладили отношения с умершей матерью, страхи станут более реалистичными. Вы сможете отделить свою судьбу от судьбы матери и прийти к пониманию, что у каждого человека – своя судьба, которую нельзя контролировать. В современном обществе мы часто думаем, что, если ежедневно бегать, посещать врача и правильно питаться, нас минует плохая участь. Что ж, в жизни каждого человека постоянно происходят ужасные вещи, но не потому, что он неправильно питался».

«Я думаю, многие дочери без матерей склонны перекидывать ответственность за свою жизнь на матерей, – продолжает Ловински. – Это как бы снимает с них тяжелый груз. Все, что дочь должна делать, – беспокоиться о том, чтобы не заболеть раком или не покончить с собой в возрасте мамы. Важно понимать, что у вашей матери была своя судьба, а вас ждет своя, и что в вашей жизни будут разные события, на которые вы не подписывались». До тех пор, пока женщина не отделит страх от факта, она будет верить, что должна повторить судьбу матери.

Когда я познакомилась с Рошель, сразу восхитилась ее энергичностью. Во время нашей первой встречи каблуки ее кожаных туфель быстро застучали по деревянному полу, когда она подошла ко мне с распахнутыми руками и поцеловала в знак приветствия. Миниатюрная и грациозная, Рошель переходила из комнаты в комнату, громко смеялась, и ее длинные кудрявые волосы обрамляли лицо стильным небрежным ореолом. Ей было 53 года – примерно столько же, сколько было бы моей маме в то время. Но Рошель была гораздо моложе, чем я представляла свою мать. Если бы она не сказала, я бы ни за что не подумала, что Рошель пережила два вида рака – толстой кишки и груди.

Дело в том, что я всегда считала рак неизлечимой болезнью (и ничего, что моя тетя по материнской линии до сих пор жива и радуется жизни; ничего, что одна из моих подруг прошла двойную мастэктомию и реконструкцию груди в 40 лет и неплохо живет уже три года). Смерть моей матери настолько перекосила мое отношение к болезни, что я автоматически приравниваю угрозу рака к неизбежной смерти. Я осознаю это, когда общаюсь с подругами, чьи матери сделали мастэктомию 10 или 20 лет назад и до сих пор играют в гольф со своими мужьями по выходным. Их дочери переживают из-за рака груди, но страх не диктует им правила. Они относятся к болезни с позиции выжившего человека. «Конечно, я слежу за своим здоровьем, – говорит моя подруга Синди. – Но если я заболею, значит, заболею. Если это произойдет, что я сделаю? Скорее всего, то же самое, что и моя мама – пройду операцию и несколько месяцев профилактической химиотерапии, а потом вернусь к привычной жизни».

Матери учат нас бороться с болезнью личным примером и через личные советы. «Когда наши матери заболевают, с их помощью мы узнаем, каково это – болеть, – поясняет доктор Милберн. – Они учат нас тому, как нужно относиться к телу и физическим симптомам. Многие женщины выросли в семьях, члены которых уделяли огромное внимание своему здоровью. Многие дочери, чьи матери умерли молодыми, стали уделять внимание любым физическим переменам в организме. Если человек, который не думает о потенциальной болезни или ранней смерти, проигнорирует физический симптом, дочь без матери не сможет его проигнорировать. Я пытаюсь объяснить женщинам их поведение по отношению к здоровью, чтобы они могли измениться. Мы начинаем с этих вопросов: "Что ты знаешь о болезни своей матери? Как она относилась к ней?” Затем я пытаюсь интерпретировать убеждения женщины».

«Если это произойдет, что я сделаю? Скорее всего, то же самое, что и моя мама», – говорила Синди. Для меня эта фраза означает, что, кроме всего прочего, я умру в 42 года. Этого мне хочется меньше всего. Поэтому теперь я ищу другие образцы поведения женщин, которые, в отличие от моей матери, вовремя обнаружили рак. Рошель, чей прагматический взгляд идеально опровергает мои ипохондрические страхи, говорит, что до постановки диагноза относилась к раку так же, как я. Ей было 23 года, когда ее мать умерла от рака легких, пустившего метастазы в мозг и кости. Она проходила тяжелую химиотерапию на протяжении четырех лет, и после ее похорон Рошель была уверена, что ее ждет то же самое. «Я всегда знала, что у меня будет рак, но я ожидала его позже, – признается она. – Вот почему я серьезно следила за здоровьем. Моей матери было 60 лет, и я подумала, что в этом возрасте все произойдет. Позже. У всех родственников моей мамы тоже был рак, поэтому я знала, что заболею. Но я не думала, что заболею им в 49 лет». Спустя 26 лет после утраты тяжелый диагноз мотивировал Рошель отделиться от матери и начать действовать по-своему.

Я до сих пор не помню, как добралась домой из больницы в тот день, когда у меня нашли рак прямой кишки. Не знаю, дошла ли я пешком, доехала ли на автобусе или такси. Для меня жизнь была кончена. Я была уверена, что умру как моя мать, хотя всегда утверждала, что этого не произойдет. Поэтому первым делом я составила завещание. Сделала 12 копий и прикрепила их не только к стене над кроватью, но и к двери палаты. Я отдавала их каждому, кто приходил ко мне. Все стажеры и интерны получили по копии. Я сказала врачу: «Если вы вскроете меня и увидите, что метастазы распространились в органы, просто зашейте меня». Я не позволила бы никому превратить себя в подопытного кролика, как врачи сделали с моей матерью. Моя 14-летняя дочь не должна была видеть, как я страдаю и превращаюсь в овощ. Ни за что.

После операции врач вел себя так уверенно, что я тоже приободрилась. Биопсия оказалась полностью отрицательной, поэтому я ушла из больницы в приподнятом настроении. Я благодарила Бога и не думала, что рак может появиться снова. Через год у меня в груди нашли опухоль, ее пришлось удалить.

Сейчас я не думаю о том, что в моем теле может быть рак. Вопрос лишь в том, что врачи его пока не нашли. Мой онколог сказал, что, возможно, я – один из хронических онкобольных. Мой муж говорит о том, чем будет заниматься на пенсии. Я смотрю на него и думаю: «М-м-м. Я рада, что ты об этом думаешь, дорогой». Я не строю таких планов и встаю по утрам лишь ради дочери. Мне очень повезет, если третья жена моего мужа воспитает мою дочь. Это во-первых. А во-вторых, жизнь так увлекательна. Зачем сдаваться?

Я говорю Рошель, что не представляю, как справилась бы с раком дважды, и обещаю взять с нее пример – сдавать анализы ежемесячно. Все это я стараюсь говорить жизнерадостным тоном. Я никогда не встречала людей с таким подходом, но не уверена, что отличаюсь подобным оптимизмом.

– Что придает вам храбрости? – спрашиваю я. – Где вы черпаете силы?

Рошель садится ближе и подпирает подбородок правой рукой. Теперь она выглядит серьезной. Она смотрит мне в глаза.

– Возможно, это отрицание, но я могу говорить о своем раке и не ощущать, что рассказываю о себе, – признается она. – Или, по крайней мере, не ощущать, что вся моя жизнь ограничена раком. Думаю, если бы вы узнали о тех 14 месяцах моей жизни, вы удивились бы, как я вообще ходила. Но, если честно, я не думаю об этом. Думаю об этом, лишь когда нахожу уплотнения в груди, но позже узнаю, что это просто кисты. Вот и все. Депрессия – не в моих правилах. Пока я чувствую себя хорошо и здорова, собираюсь оставаться такой до конца жизни.

Я вошла в больничную палату через 10 минут после того, как моя мать умерла. Решила, что должна попрощаться. Я боялась поцеловать ее в лоб, поэтому поцеловала свои пальцы и прижала их к ее щеке. Она до сих пор была теплой. Моя мать верила в рай, но не верила в ад. Однажды она сказала мне, что нет такого непростительного греха на земле, чтобы Бог мог отлучить от себя человека. Если душа существует, мне оставалось верить, что ее душа уже в раю. Ее тело больше не проявляло признаков жизни и казалось пустой оболочкой.

Смерть теряет свою романтическую натуру, когда сталкиваешься с ней в раннем возрасте. Она перестает быть зловещим гостем, который забирает твоих близких в ночи. Становится суровой и жесткой – событием, а не абстракцией. 25-летняя Марджи убедилась в этом в семь лет, когда ее мать покончила с собой. «Когда любимый человек умирает, смерть теряет нереальность, – говорит она. – Для меня она реальна. Так же реальна, как сходить в туалет. Я никогда не пыталась покончить с собой, но смерть никогда не казалась мне чем-то крайним, о чем не стоит думать. Я перестала считать ее чем-то странным. Она просто была другой точкой зрения, альтернативой жизни. Я поняла, что раз моя мама могла умереть, значит, могу и я».

По мнению Андреа Кэмпбелл, дети, травмированные смертью, не ощущают ее красоты и загадочности. Для дочери, которая потеряла мать в детстве или подростковые годы, смерть – скорее резкое окончание, чем цикл завершения и перерождения. Она теряет связь с естественным женским циклом, который упорядочивает жизнь женщины. «Женский опыт заключается в создании и участии в загадке жизни, – утверждает доктор Кэмпбелл. – Это также означает участие в загадке смерти, отношение к ней как к переходу и рождению в другом месте. Юная девушка – творец, который рождает жизнь, а пожилая женщина – тот, кто подталкивает ее к смерти. Передача мудрости должна происходить, когда мать находится в пожилом возрасте, а не когда ей 30–40 лет».

Настоящая трагедия жизни моей матери заключается не в том, что она оборвалась, а в том, что она оборвалась так рано. Многие женщины, потерявшие матерей, боятся не смерти, а ранней смерти. Это страх девушки, а не старухи. Вот почему дочерям без матерей, которые сообщили, что постоянно или часто размышляют о смертности, – от 18 до 39 лет.

Я пишу эту книгу в 41 год. Я – дочь женщины, чей рак появился, когда ей было больше 30, матери трех детей, которая умерла абсурдно молодой. Я – мать двух дочерей, которые слишком малы, чтобы потерять меня. Я знаю, что нахожусь в возрасте, в котором у моей матери нашли рак, и думаю об этом почти каждый день. Я прохожу скрининг раз в полгода, маммографию каждый февраль, а осенью делаю УЗИ. Врачам не приходится напоминать мне об этих процедурах – я о них никогда не забываю. Гинеколог тоже проверяет меня каждую весну. Некоторые врачи сказали, что я переусердствовала. Другие – что предосторожность не помешает. Я прислушиваюсь лишь к своей интуиции. Пока могу делать скрининг, я буду его делать. Никогда и ни в чем нельзя быть уверенным.

Группа риска – это сходство с матерью, которого я предпочла бы не иметь. Но она же стала основой для отличий. Моя мама сделала первую маммографию в 41 год. Я пропустила лишь несколько процедур за 15 лет – когда была беременна и кормила своих дочерей. Я не ем жирную пищу и занимаюсь йогой, ежедневно принимаю семь пищевых добавок. Да, профилактика и ранняя диагностика ничего не гарантируют, но это лучшее оружие, которое у меня есть.

«У каждого родившегося человека – двойное гражданство: в царстве здоровых и в царстве больных, – писала Сьюзен Сонтаг в своей книге “Болезнь как метафора! – Хотя все мы предпочитаем пользоваться лишь хорошими паспортами, рано или поздно каждый из нас будет вынужден хотя бы на время стать гражданином другой страны». Болезнь моей матери дала мне временную визу во вторую страну, и я провела там столько времени, сколько желала. Но если я когда-нибудь найду уплотнение, которое подтвердит мои худшие страхи, если однажды утром я проснусь с болезнью, которая вынудит меня снова посетить другую страну, мне хочется верить, что решения, которые направят меня туда, будут моими, а не продиктованными прошлым моей матери. Как моя мать и многие женщины, оказавшиеся на ее месте, я надеюсь, что тоже дам обещание «вернуться к нормальной жизни». А еще, что – в болезни и здравии – я смогу принять решения, которые не приняла моя мама; решения, которые могли спасти ей жизнь. Лучший способ отделить свою судьбу от судьбы матери – выжить.