Продолжительная болезнь и неоднозначная утрата

Небольшая группа дочерей без матерей выросла в семьях, где мамы болели продолжительными прогрессирующими заболеваниями, например рассеянным склерозом или ранней болезнью Альцгеймера. Либо проводили много времени в больнице или лечебном центре. В таких условиях мамы не могли выполнять свою роль, и утрата вызывала у дочерей растерянность и неопределенность. Мама была живой, но недееспособной. Она была мамой, но не могла участвовать в жизни семьи. Если здоровье матери ухудшилось из-за родов, дочь часто испытывает чувство вины.

51-летнюю Жозефину воспитали бабушка и отец. Мать, страдавшая рассеянным склерозом, не могла заботиться о ней. Жозефине было 20 лет, когда ее мама умерла, но она считает, что потеряла маму гораздо раньше.

На самом деле у меня не было мамы. Она заболела рассеянным склерозом, когда была беременна мной. Я единственный ребенок в семье. Ей прооперировали мозг во время беременности. Врачи ничего не нашли; решили, что в мозге скопилась вода, но позже диагностировали рассеянный склероз. Мама уже была частично парализована к моменту родов, поэтому бабушка переехала к моему отцу, чтобы заботиться обо мне. Мама постоянно находилась в больницах, пока мне не исполнилось девять лет, затем ее поместили в специальное медицинское учреждение. Там она и умерла, когда мне было 20 лет.

Мы навещали ее каждые выходные, но все, что я знала о ней, это то, что эта женщина не выходила из больниц. Я была слишком маленькой, и у меня не осталось никаких воспоминаний о ней как о матери. Она могла говорить, но была прикована к постели. Я почти не помню, чтобы она воспитывала меня.

Для своей дочери мать, помещенная в медицинское учреждение или долгое время пребывающая в коме, находится где-то между жизнью и смертью. Ее нельзя считать ни живой, не мертвой. Невозможно предсказать, когда и как она умрет. Одна женщина, чья мама провела в коме из-за инсульта почти все ее подростковые годы, вспоминает: «Хотя мы знали, что она умрет, испытали шок, когда это произошло. Я думала, что буду готова к этому, но в итоге почувствовала себя разбитой. Лишь тогда я осознала, что цеплялась за слабую надежду. Мне казалось, что пока мама жива, она может поправиться».

Неожиданная смерть

По мнению Филлис Сильвермен, смерть всегда кажется неожиданной, даже когда ожидаема. «А когда родитель просто “падает замертво” удар по семье невозможно переоценить», – уточняет она. Сердечные приступы, несчастные случаи, самоубийства, насильственная смерть, осложнения при беременности и родах, акты терроризма, природные катастрофы, войны и другие причины внезапной смертисразу ввергают семью в кризис. Такая утрата – тяжелая проверка на прочность. «Одна из загадок человеческой природы – то, что совершенно неподготовленный человек может пережить такой удар и жить дальше», – писал Марк Твен, потеряв свою любимую дочь Сьюзи в 1896 году. Жизнь резко меняется – слишком быстро, чтобы спокойно перестроиться.

Моментальный шок, недоверие и хаос, следующие за внезапной смертью любимого человека, могут приостановить переживание горя до тех пор, пока члены семьи не осмыслят обстоятельства утраты. Когда девочка верит, что мир – безопасное и приветливое место, и ее убеждения рушатся в один миг, ей нужно пересмотреть и перестроить свои принципы, прежде чем она сможет принять материнское отсутствие. Мы оплакиваем потерю, лишь чувствуя себя достаточно уверенно, чтобы отказаться от некоторого контроля. Если мы ждем очередного удара, это становится невозможным.

26-летняя Донна вспоминает, как ехала из Сан-Франциско в больницу в другом городе, узнав, что ее мать покончила с собой. «Я ворвалась в реанимацию, – вспоминает она. – Во мне кипел адреналин. Слез не было. Я с трудом выговорила: “Я Донна Барри. Где мой отец?” Медсестра отвела меня в палату, и я увидела маму, лежавшую с трубкой во рту и бинтом на лице. Папа сидел рядом, держал ее за руку и плакал. Я обернулась и накинулась с кулаками на медсестру, словно слетела с катушек. Осознала реальность лишь спустя долгие месяцы. Я знала, что мамы больше нет, но мне по-прежнему казалось, что она вернется. Мама приходила ко мне во сне. Люди постоянно спрашивали, как я себя чувствую. Я отвечала: “Я не хочу об этом говорить”, – а они возражали: “Донна, ты должна поговорить об этом”».

Посторонние люди думали, что Донна поначалу отрицала смерть матери, но, как поясняет Тереза Рандо, немедленная реакция на внезапную смерть – скорее чувство недоверия. «Когда близкий человек умирает неожиданно, у вас нет времени постепенно перестроить свои ожидания, сказать себе: “Следующее Рождество мы встретим без нее” или: “Когда я зайду в ее комнату, ее там не будет” – поясняет Рандо. – Человек резко умирает, и вы не можете быстро изменить свое мышление в соответствии с новостью. Это огромный удар по мировоззрению. В вашем мире всегда был этот человек. Мама – это мама. Как она может исчезнуть?»

Неожиданная смерть в большей степени, чем любая другая утрата, учит детей тому, что отношения непостоянны и могут закончиться в любой момент. Это осознание способно серьезно изменить их развивающуюся личность. 44-летняя Карла отложила брак и рождение детей до 40 лет, потому что в свои 20–30 лет боялась привязываться к людям. Глубокое ощущение отвержения и брошенности, которое она испытала в возрасте 12 лет, когда ее мать покончила с собой, и в возрасте 15 лет, когда самоубийство совершил отец, внушило ей страх неожиданной утраты близкого человека. «С тех пор как моих родителей не стало, я жила в постоянном ожидании катастрофы. Мне казалось, что я могу потерять близкого человека в любой момент, буду не готова к этому и не смогу защитить себя», – признается Карла. Сегодня она построила успешную карьеру, вышла замуж и родила двоих детей. Но детские ощущения убедили ее в том, что рано или поздно близкие люди обязательно уйдут.

Самоубийство родителя – один из самых сложных видов утраты, который может пережить ребенок. Оно неожиданно и жестоко. Даже дочери, которые знают о психическом заболевании и депрессии матери, порой воспринимают суицид как отказ матери от ребенка. «Для ребенка самоубийство родителя – аналог слов “да пошла ты”, – поясняет Андреа Кэмпбелл. – Это “Я не могу жить для тебя.

Я не могу жить с тобой. Возможно, ты обидишься, но я обижена больше”».

После суицида матери дочь вынуждена бороться с волной эмоций, которые включают усиленный гнев, чувство вины и стыда, пониженную самооценку; чувства несовершенства, ущербности и провала; страх близости и разрушенную уверенность в том, что ее больше не отвергнут. Подростки, чьи родители покончили с собой, чаще страдали от алкогольной и наркотической зависимости во второй год после утраты, чем подростки, чьи родители погибли неожиданной смертью или из-за несчастного случая. Психологи заметили, что среди детей младшего школьного возраста главными симптомами является плохая успеваемость в школе, расстройства пищевого поведения и сна. Дети постарше начинают злоупотреблять наркотиками и алкоголем, прогуливают уроки, замыкаются в себе или проявляют агрессию. Они также могут демонстрировать посттравматическое поведение, например не помнить, что произошло с их родителями; верить, что они тоже рано умрут, тормозить в развитии, видеть травмирующее событие во сне и воспроизводить его в играх. Суицид и психологические расстройства связаны между собой, поэтому многие дети подвергаются стрессу и хаосу дома до смерти родителя. И все это может происходить в культурной среде, где обычно стыдят оставшихся членов семьи, независимо от их возраста.

«С тех пор как я узнала, что моя мать покончила с собой, не выношу слово “суицид”, – признается 20-летняя Дженнифер, которой было четыре года, когда умерла ее мама. – Я даже не уверена, что точно понимаю его смысл, но как только его кто-то произносит, я чувствую, как краснею до ушей. Я всегда боялась, что кто-то обернется и скажет: “Ты! Ты – та самая девочка, чья мама покончила с собой!”»

Психологи Альберт Кейн и Айрин Фаст, первые исследователи самоубийств родителей, изучили 45 детей в возрасте от 4 до 14 лет, страдавших психологическими расстройствами после суицида родителей. Они обнаружили, что их преобладающей реакцией было чувство вины. Дети часто задавались вопросами: «Почему я не смог спасти их?», «Они были несчастливы из-за меня?». Кейн и Фаст также обнаружили, что мало кто из оставшихся родителей обсуждал суицид с детьми. Некоторые открыто отказывались говорить на данную тему. Каждый четвертый ребенок из исследования Кейна и Фаст видел что-то, связанное с суицидом, но его убеждали, что родитель погиб другим образом. Это еще одна причина, по которой самоубийство родителей нередко разрушает доверие ребенка.

Кейн и Фаст также выявили, что иногда дети настолько связывали себя с родителем в подростковом или взрослом возрасте, что повторяли суицид матери или отца. В некоторых случаях параллель была удивительной: 18-летняя девушка утопилась ночью на том же пляже, что и ее мать много лет назад. Когда исследователи из Детского центра Джонса Хопкинса в Балтиморе проанализировали данные более чем 500 тысяч детей за 35-летний период, выяснили, что дети и подростки, чьи родители покончили с собой, совершали самоубийство в три раза чаще, чем дети, чьи родители погибли другим образом. Тем не менее молодые взрослые не были подвержены тем же рискам. Судя по многочисленным исследованиям, склонность к суициду сохраняется в пределах семьи. Дженнифер печально сообщает, что в ее семье никогда не обсуждали смерть матери и что она, а также ее старшая сестра пытались покончить с собой, будучи подростками. Поступив в университет, Дженнифер впала в депрессию и чувствовала себя одинокой. Суицид казался ей единственным выходом.

Другие дочери проявляют отдельные симптомы, связанные с самоубийством матери. 25-летняя Марджи описывает хаос в ту ночь, когда проснулась от криков бабушки и узнала, что тело ее мамы нашли в гараже. Тогда Марджи было семь лет. «Мое главное детское воспоминание – огромный страх по ночам, когда я лежала, будто окаменев от ужаса, – вспоминает она. – Думаю, я боялась, потому что была одна, а еще потому, что моя мама умерла ночью.

Почти всю жизнь я страдала бессонницей и лишь недавно осознала причину».

Жестокость или изувечения, характерные для суицидов, насильственной смерти и несчастных случаев, могут поглощать мысли девочки, вызывать кошмары и принимать в ее воображении более ужасные формы, чем было на самом деле.

Дети, ставшие свидетелями или физически вовлеченные в смерть родителя, подвергаются дополнительному стрессу. 39-летняя Джанни не помнит автокатастрофу, в которой погибла ее мать, когда ей был 21 месяц. «Когда я уехала из города и поступила в университет, вдруг начала видеть катастрофу во сне, – говорит Джанин. – До сих пор не знаю, реальны картинки из моих снов или это воображение. Некоторые образы точно выдуманы, но мне кажется, что я вижу эти сны, так как пытаюсь прожить тот случай, вспомнить его и наконец успокоиться. Я видела, что сижу на переднем сиденье, задыхаюсь и наблюдаю что-то красное. Я представляла, как мама закрыла меня своим телом, и поэтому я задыхалась. Конечно, на самом деле все было иначе, но мне хочется верить, что она пыталась защитить меня. Днем, когда я слышу сирены или вижу мигающие огни, меня охватывает страх, и я начинаю дрожать. Наверное, так я говорю себе: “Тебе нужно уделить внимание тому, что произошло”».

Реакция Джанин может говорить о поздней форме посттравматического стрессового расстройства – синдрома, который часто развивается у жертв тяжелых событий. Ленор Терр, врач и специалист по детским травмам, изучила 26 детей из Чоучиллы, штат Калифорния, которые находились в захваченном школьном автобусе в 1976 году. Она отметила следующие признаки посттравматического поведения: страх, гнев, отрицание, чувство стыда и вины, искаженное понимание произошедшего, ощущение, что будущего нет; постоянные кошмары. Терр выяснила, что многие посттравматические страхи детей оставались точными, конкретными и связанными с похищением людей. Например, дети боялись фургонов (их использовали похитители) и школьных автобусов (они находились в нем в момент угона). Они также боялись действий, связанных с первоначальной травмой, например снижения скорости в процессе езды. Терр обнаружила, что некоторые детские страхи сохранились во взрослом возрасте. Психолог Лула Рэдмонд отметила похожие характеристики у сотен людей, члены семьи которых были когда-то убиты. Даже если дети и взрослые не являлись свидетелями убийства, они все равно страдали от кошмаров, флэшбеков, расстройств сна и пищевого поведения, боязни незнакомцев, раздражительности и вспыльчивости. Эти признаки появились сразу после смерти членов их семьи. Некоторые сохранялись на протяжении пяти лет.

После насильственной смерти члена семьи ребенок нередко испытывает чувство вины, злится, боится и мечтает отомстить. Интенсивность реакции может испугать его, заставив сомневаться в своей психике. Эти эмоции усложняются, если ребенок стал свидетелем убийства или знаком с убийцей. В 2007 году 64 % женщин были убиты членом семьи или близким партнером. 45 % всех женщин убили мужья, бывшие мужья, молодые люди или девушки. Их дети зачастую теряли обоих родителей: один был убит, другой арестован. Поскольку убийства случайны и всегда жестоки, дети чувствуют себя особенно уязвимыми и беспомощными. Дети, чьи родители были убиты, позже хотят собрать как можно больше информации об убийстве, каким бы жестоким оно ни было. Попытки понять смысл и найти виновника – важный способ восстановить контроль, предсказуемость и справедливость в мире дочери.

22-летней Лоре было 19 лет, когда ее мать выследил и застрелил бывший молодой человек. Через год дело дошло до суда, и Лора решила присутствовать на заседаниях.

Я хотела присутствовать на всех судебных заседаниях, но выдержала лишь три. Юристы сказали мне, что я могу выйти, когда будут показаны фотографии и доказательства, но я сказала: «Нет, я хочу все увидеть». Я не верила, что мама мертва. Я должна была это увидеть…

Марк, мужчина, убивший ее, получил максимальный срок – 25 лет. Я сидела в суде и думала: «Я смотрю на тебя, сукин сын». Но не только я смотрела на него. На него смотрели мы с мамой. Пока я была в суде, мама будто воскресла во мне. Или я притворялась ею и ощутила ее энергию. У меня еще не было своего гнева, но внутри злилась мама, поэтому я притворялась ею. Я сидела в задних рядах зала суда, скрестив руки. Она всегда так делала, когда злилась.

Таким образом Лора наладила связь со своей матерью и смогла испытать интенсивные эмоции, над которыми сегодня работает с психологом. Дети, мать которых была убита, нередко проявляют запоздалую реакцию горя. Психологи из Центра скорбящих детей имени Доги в Портленде, штат Орегон, обнаружили, что дети, у которых был убит член семьи, часто говорят, что их чувства оказались «приостановлены» до конца расследования или судебного процесса, пока шок не начал ослабевать или ситуация не прояснилась. Обычно в расследование убийства втянуты полицейские, журналисты, адвокаты и судьи. Как правило, информация о смерти человека не раскрывается до начала судебного слушания. Очень часто, даже когда подробности известны, детям не говорят, что произошло, и они вынуждены сами воссоздавать историю.

Кроме того, убийства наряду с актами терроризма и природными катастрофами выносят горе семьи на всеобщее обозрение. Это может как помочь ребенку, так и помешать его восстановлению. Вероятно, самым очевидным примером стали атаки, произошедшие 11 сентября 2001 года. Тогда около 3000 детей в возрасте до 18 лет потеряли родителей, из них 340 детей – мам. В 1995 году более 200 детей потеряли одного из родителей при взрыве Федерального здания имени Альфреда Марра в Оклахома-Сити. Освещение терактов в прессе и период национального траура поначалу создали ощущение общности и признания, но когда журналисты успокаиваются и страна продолжает жить дальше, горе становится особенно острым и личным.

Ежегодные траурные мероприятия в память о жертвах теракта нередко заново активируют горе выживших. Каждое 11 сентября «детей 11/9» накрывает волна воспоминаний об ужасных обстоятельствах гибели их родителей – телевизионные спецвыпуски, классные часы в школах, фотографии в газетах. Ежегодные кампании мешают ребенку отделить хорошие воспоминания о родителе от трагической сцены его смерти, а это важная цель процесса переживания горя.

Дети, чьи родители покончили с собой, были убиты, стали жертвами терроризма или природных катастроф, должны оправиться от травматического горя – разрушительной смеси травмы и утраты. Травматическое горе возникает, когда близкий человек умирает неожиданно, смерть предполагает жестокость или нанесение увечий, в ней есть элемент предотвратимости и/или случайности, когда она включает тяжелые многочисленные смерти. Человек сталкивается с двойными последствиями – посттравматическим стрессом и горем. По мнению Терезы Рандо, этот опыт гораздо серьезнее других.

В то же время всеобщее внимание к травматическому горю после атак 11 сентября помогло начать диалог о внезапных и травматических смертях. У девушек, лишившихся матерей, впервые возникла площадка, на которой можно было обсудить утрату. 37-летняя Беатрис, которой исполнилось 11 лет, когда ее мать погибла в авиакатастрофе, всегда чувствовала себя оставленной наедине со своим горем из-за драматических и необычных обстоятельств смерти мамы. Вскоре после 11 сентября она стояла на вокзале и слушала, как группа людей обсуждала ужас терактов. «Я сказала кому-то: “Я помню, каково это – когда чужой человек едет на маминой машине домой из аэропорта, и ты понимаешь, что она больше не вернется”, – вспоминает Беатрис. – Раньше я не могла сказать подобное другим людям. 11 сентября нормализовало мой опыт. Теперь он казался менее странным».

Девушки, чьи матери погибли случайно, часто думают, что могли предотвратить трагедию, если бы находились рядом, задержали маму, вовремя извинились. Дочери представляют себя ключевыми героями событий, которые в противном случае слишком трудно осмыслить. «Почему я не слышала, как она спускается по лестнице? – задается вопросом Элис, 15-летняя героиня романа Лесли Петрик “Год и один день” (A Year and a Day), чья мама покончила с собой, – Почему я не поцеловала ее перед сном? В ту ночь мне даже не приснился кошмар. Я не встала, чтобы попить. Я проспала всю ночь, словно наутро все останется прежним. Почему мама не пришла ко мне и не разбудила? Я бы сказала ей что-нибудь. Возможно, одного слова было бы достаточно».

Этот феномен настолько распространен, что получил название – синдром «если бы…». «Если бы я задала еще один вопрос маме перед тем, как она вышла из комнаты, она не оказалась бы на перекрестке в тот злополучный момент», – подобные утверждения позволяют дочери обвинить себя и обрести контроль над непредсказуемым миром.

Шиле было 14 лет, когда однажды утром она обнаружила, что мама умерла от сердечного приступа. Лишь через 10 лет Шила перестала винить себя в ее смерти.

Меня долго угнетал тот факт, что я опоздала. Чувство, что я могла спасти ее, если бы пришла на минуту раньше.

Долгие месяцы я не разрешала себе думать об этом. Позже в университете читала учебник по патопсихологии и наткнулась на список симптомов, вызванных стрессом, которые могут привести к проблемам сердца. У моей мамы были многие симптомы, и я решила, что должна была распознать их в 14 лет и спасти ее. Потом я зациклилась на моменте перед смертью. Мой брат последним видел ее живой, и я думала, что, если бы на его месте была я, заподозрила бы неладное и успела бы вовремя отвести ее ко врачу.

Я до сих пор злюсь, чувствую себя брошенной и оставленной, но чувство вины немного ослабло. Я принимаю жизнь такой, какая она есть. Признаю, что люди очень стараются, хотя этого и недостаточно. Я осознала это, когда поняла, что мой отец и мачеха, пусть они и не были лучшими родителями, старались для меня. Я действительно поверила в это, и понимание помогло мне. Благодаря ему я также поняла, что в детстве тоже старалась для родителей. И, осознав это, признала, что не могла спасти маму. Не я стала причиной ее смерти, и я бы не спасла ее. Я всегда знала, что не убивала маму, но мне казалось, что должна была ей помочь. Наконец, в возрасте 24 лет я поняла, что не обладала такой способностью.

Многие женщины, чьи матери умерли внезапно, утверждают, что это событие изменило их сознание. Поняв, что рано или поздно жизнь закончится, они начали ценить каждое мгновенье. Постоянно говорят «Я тебя люблю» мужьям и детям перед любым расставанием – на случай, если больше никогда не увидятся. В попытке осмыслить утрату некоторые женщины решили, что она была необходимым шагом их личного пути. 25-летняя Хезер, которой исполнилось 14 лет, когда ее мать убили, поясняет это так:

Я не знаю, откуда у меня возникли такие мысли в 14 лет, но помню, как сказала друзьям: «Я не хочу стать грубой. Я не хочу стать жестокой. Я хочу стать сильнее после того, что произошло». Эта надежда оставалась со мной на протяжении старших классов и университета. Я пыталась быть выше трагедии, и теперь это решение кажется мне правильным. В последние годы я поняла, что не проработала огромный гнев и чувство вины, потому что пыталась быть сильной. Я пропустила некоторые этапы горевания, и мне пришлось пройти их позже. Но я горжусь тем, что справилась. Думаю, я все же смогла стать лучше.

Девушки вроде Хезер проходят то, что психологи называют посттравматическим ростом. Это сравнительно новое направление в области исследований травмы. Оно сопровождается позитивными переменами в результате борьбы с очень тяжелыми жизненными кризисами, например утратой, болезнями, жестокостью или физическими отклонениями. Главное слово здесь – борьба: рост нельзя считать прямым и обязательным следствием травмы. Но, видимо, попытки измениться после трагедии способны вывести на новый уровень самосознания. Невролог и психиатр Виктор Франкл пишет в своей революционной работе «Человек в поисках смысла», что, попадая в ситуации, которые не изменить, мы вынуждены меняться сами. Рост, следующий за травмой, более распространен у подростков и молодых взрослых, чем у детей, так как у детей еще не сложилось восприятие мира.