Я изложила здесь полную историю моего знакомства с Эмиасом Крейлом вплоть до его трагической смерти.

Впервые я увидела его на вечеринке в чьей-то студии. Помню, он стоял у окна, и я, едва войдя, сразу его увидела. Спросила, кто такой, и мне ответили: «Крейл, художник».

Я тут же заявила, что хочу с ним познакомиться. В тот раз мы говорили минут, может быть, десять. Когда кто-то производит на вас такое впечатление, какое произвел на меня Эмиас Крейл, пытаться описать его бессмысленно. Если я скажу, что, когда увидела Эмиаса, все остальные, кто там был, съежились и растворились, это будет, пожалуй, ближе всего к истине.

Сразу после той встречи я отправилась смотреть его картины. Какие только могла. Как раз в то время у него была выставка на Бонд-стрит, еще одну картину показывали в Манчестере, одну – в Лидсе и две – в публичных лондонских галереях. Я посмотрела все, а потом встретилась с ним снова и сказала: «Я видела все ваши картины. По-моему, они чудесны».

Его это позабавило. «А кто сказал, что вы разбираетесь в живописи и можете судить? Я не верю, что вы в этом что-то соображаете».

«Может быть, и нет, – ответила я. – Но они все равно изумительные».

Он ухмыльнулся. «Не будьте восторженной дурочкой».

«Я не такая. Хочу, чтобы вы меня написали».

«Если вы хоть что-то соображаете, то должны понять – я не пишу портреты хорошеньких женщин».

«Это необязательно должен быть портрет, и я не хорошенькая».

Вот тогда только он посмотрел на меня так, словно начал видеть по-настоящему. «Да, может быть, и нет».

«Так вы меня напишете?» – спросила я.

«А вы чудной ребенок», – сказал он.

«Деньги у меня есть, если дело в этом. Я в состоянии хорошо заплатить за работу».

«Почему вам так хочется, чтобы я написал вас?»

«Потому что я так хочу!»

«И это причина?»

«Да, я всегда получаю то, что хочу».

«Бедняжка, как же вы юны!»

«Вы меня напишете?»

Он взял меня за плечи, повернул к свету и внимательно на меня посмотрел. Потом отступил на пару шагов. Я стояла неподвижно. Ждала.

«Несколько раз у меня возникало желание написать стаю до невозможности пестрых австралийских попугаев, опускающихся на собор Святого Павла. Если писать вас на фоне традиционного пейзажа, результат, полагаю, будет такой же».

«Так вы будете меня писать?» – снова спросила я.

«Вы – прекраснейший, живейший и ярчайший образчик смешения экзотических красок. Я буду вас писать!»

«Тогда договорились», – сказала я.

«Но предупреждаю вас, Эльза Грир. Если я буду вас писать, то, вероятно, полюблю вас».

«Надеюсь…» Я произнесла это ровным, спокойным голосом и услышала, как он затаил дыхание. Его глаза блестели.

Вот так все было – вдруг.

Через день или два мы встретились снова. Крейл сказал, что мне нужно приехать в Девоншир, потому что там есть место, которое требуется ему для заднего плана.

«Я, как вам известно, женат и очень люблю жену».

Я заметила, что если он любит жену, то она, должно быть, очень милая.

«Необычайно милая, – подчеркнул он. – Она восхитительная, и я обожаю ее. Зарубите это себе на носу, юная Эльза».

Я сказала, что поняла.

Неделей позже он приступил к работе. Каролина Крейл встретила меня очень любезно. Я не очень-то ей нравилась, но, в конце концов, с какой стати я должна была ей понравиться? Эмиас был очень осторожен. Не сказал мне ни слова, которое не могла бы услышать жена. Я была вежлива и соблюдала все требуемые условности. Но мы оба всё понимали.

Через десять дней Крейл сказал, что мне придется вернуться в Лондон.

«Но картина не закончена», – возразила я.

«Она едва начата. Дело в том, Эльза, что я не могу писать вас».

«Почему?» – спросила я.

«Вы прекрасно знаете, почему. Поэтому вам нужно уехать. Я не могу сосредоточиться на работе, не могу думать ни о чем – только о вас».

Мы разговаривали в Батарейном саду. Был жаркий солнечный день. Пели птицы, гудели пчелы. Казалось бы, мир и покой. Но в воздухе висело ощущение чего-то тяжелого, трагического. Как будто что-то, что только должно было случиться, уже отражалось в атмосфере сада.

Я знала, никакого толка от моего возвращения в Лондон не будет, но все-таки сказала: «Хорошо, я уеду, если вы так говорите».

«Вот и молодец».

И я уехала.

Не писала.

Крейл продержался десять дней, а потом явился сам. Похудевший, измученный, несчастный – не узнать.

«Я предупреждал вас, Эльза. Не говорите, что я вас не предупреждал».

«Я вас ждала. Знала, что приедете».

Он как будто застонал. «Есть то, с чем мужчина совладать не в силах. Я не могу ни есть, ни спать, ни отдыхать, потому что хочу вас».

Я сказала, что все это знаю, что сама переживаю то же самое, и так с нашей первой встречи. Это судьба, а ей сопротивляться бесполезно.

«А вы не очень-то и сопротивлялись, а, Эльза?» – спросил он.

Я ответила, что вообще не сопротивлялась.

Он заметил, что хотел бы, чтобы я была постарше, и я ответила, что это значения не имеет.

Я могла бы сказать, что несколько следующих недель мы были счастливы, но слово «счастье» не совсем подходящее. Это было что-то более глубокое и более пугающее. Мы были созданы друг для друга, мы нашли друг друга, и оба знали, что должны всегда быть вместе.

Но случилось и кое-что еще. Незаконченная картина преследовала Эмиаса, не отпускала, не давала покоя.

«Странная штука, – сказал он однажды. – Раньше я не мог тебя писать – ты мешала, стояла между ней и мной. Но я хочу тебя написать. Написать так, чтобы картина стала лучшей из всего, что я сделал. Мне уже не терпится, у меня руки чешутся добраться до кистей, увидеть, как ты сидишь на той старой белесой стене, позади привычное синее море и благопристойные английские деревья, а на этом фоне ты – диссонирующий триумфальный крик. Вот так тебя нужно написать! Но пока я буду работать – не отвлекать и не беспокоить. Закончу картину, выложу все Каролине, и только тогда мы развяжем этот запутанный узел».

«А Каролина не будет против развода? – спросила я. – Скандал не устроит?» Он ответил, что не устроит. Но с женщинами ведь ничего нельзя знать заранее.

Я сказала, что мне будет жаль, если она расстроится, но, в конце концов, в жизни такое случается.

«Ты разумно рассуждаешь и правильно все говоришь, – вздохнул Эмиас. – Но Каролина голос разума никогда не слушает и рассудительно себя не поведет. Она, знаешь ли, любит меня».

Я ответила, что все понимаю, но если она любит его, то пусть ставит на первое место его счастье и по крайней мере не пытается удержать, если он хочет свободы.

«Жизненные проблемы не решаются с помощью красивых изречений из современных авторов. Не забывай, у природы окровавленные клыки и когти».

«Но мы же цивилизованные люди, разве нет?» – возразила я.

Эмиас рассмеялся. «Цивилизованные люди! Как же! Каролине наверняка захочется рубануть тебя топором. Она даже может проделать что-то в этом духе. Неужели ты не понимаешь, что она будет страдать? Ты хотя бы представляешь, что значит страдать?»

«Ну так не говори ей ничего».

«Нет. Разводиться так или иначе придется. Ты должна принадлежать мне как полагается. Чтобы видел весь мир. Чтобы все было открыто, не таясь».

«Предположим, она не согласится на развод».

«Этого я не боюсь».

«А чего же ты тогда боишься?»

«Не знаю…» – медленно произнес он.

Понимаете, он знал Каролину. Я – нет.

Если б знала…

Мы снова поехали в Олдербери. На этот раз все было уже не так легко и просто. Каролина что-то заподозрила. Мне это не нравилось. Совсем не нравилось. Я всегда терпеть не могла обман и скрытность. Считала, что мы должны все ей сказать, но Эмиас и слышать об этом не желал.

Самое интересное, что ему, в общем-то, было наплевать. Как бы он ни заботился о Каролине, как бы ни жалел ее, честь или бесчестие всего происходящего были для него пустым звуком. Он работал как помешанный, и все прочее не имело никакого значения.

Я впервые видела его таким, полностью поглощенным работой, и только тогда поняла, что он действительно гений. Работа увлекала его так, что он забывал о приличиях. Но для меня все было по-другому. Я оказалась в ужасном положении. Каролина с трудом меня терпела – и по праву. Выход был один – поступить честно и сказать ей правду.

Но Эмиас твердил одно: не мешать, не устраивать сцен, пока он не закончит картину. Я говорила, что никакой сцены, может быть, и не будет. Каролина слишком горда и самолюбива для этого.

«Я хочу быть честной. Мы должны поступить честно», – убеждала я Эмиаса.

«К черту честность. Я пишу картину, будь оно проклято».

Я понимала его точку зрения, но он не желал понимать мою. И в конце концов я не выдержала. Каролина говорила о каких-то планах, которые они с Эмиасом строили на следующую осень. Говорила уверенно, нисколько не сомневаясь, что так оно и будет. И я вдруг поняла, как омерзительно то, что мы делаем, – держим ее в неведении. А еще я, может быть, разозлилась, потому что она постоянно ставила меня в неловкое положение, но делала это так ловко, что и зацепиться было не за что. И вот тогда я выложила ей всю правду. До сих пор думаю, что была отчасти права. Хотя, конечно, если б представляла, к чему это приведет, ничего такого не сделала бы.

Сцена последовала бурная. Эмиас был вне себя от злости, хотя и признавал, что я сказала правду. Каролину я не поняла совсем. Мы отправились на чай к Мередиту Блейку, и она сыграла замечательно – разговаривала, смеялась. Я, по глупости, еще подумала, что она хорошо держится. Мне было неловко из-за того, что пришлось остаться, но Эмиас лопнул бы от злости, если б я уехала. Для всех, конечно, было бы лучше, если б ушла Каролина.

Я не видела, как она взяла яд, и допускаю, что ее объяснение правдиво. Но на самом деле мне трудно поверить, что Каролина собиралась покончить с собой. Она из тех до крайности ревнивых женщин-собственниц, которые никогда не упустят то, что считают своим. Эмиас принадлежал ей, был ее собственностью. Думаю, она скорее убила бы его, чем отпустила и позволила уйти к другой. Вероятно, Каролина тогда же, пока мы были у Мередита Блейка, решила убить мужа. А рассказ о свойствах цикуты только указал ей на способ, как это сделать. Жестокая и мстительная женщина. Эмиас всегда знал, что она опасна. А я – нет.

На следующее утро они с Эмиасом окончательно все выяснили. Бо́льшую часть разговора я слышала, сидя на террасе под открытым окном. Он держался замечательно, был терпелив и спокоен. Умолял ее принять случившееся как есть, призывал к благоразумию, говорил, что сделает все, чтобы обеспечить их будущее. Потом посуровел, заговорил жестче.

«Пойми вот что. Я намерен жениться на Эльзе, и меня ничто не остановит. Мы с тобой всегда соглашались в том, что каждый даст другому полную свободу. В жизни случается всякое».

«Поступай, как угодно, – ответила она. – Я тебя предупредила».

Каролина говорила очень спокойно, но в ее голосе звучала странная нотка.

«Как это понимать?» – спросил Эмиас.

«Ты – мой, и я не намерена тебя отпускать. Скорее убью, чем отдам этой девчонке».

Как раз в это время вдоль террасы проходил Филипп Блейк. Я встала и пошла ему навстречу. Не хотела, чтобы он услышал, о чем они говорят. Потом Эмиас вышел из дома и сказал, что пора возвращаться к работе. Мы вместе направились в Батарейный сад. Он почти все время молчал. Сказал только, что Каролина вышла из себя, но больше говорить об этом не стал – мол, обсудим все потом, когда закончим с картиной. «Это будет лучшее из всего, что я сделал, пусть и оплаченное кровью и слезами».

Через какое-то время я поднялась в дом за пуловером – с моря дул прохладный ветерок, – а когда вернулась в сад, там уже была Каролина. Думаю, она пришла, чтобы в последний раз попытаться образумить мужа. Филипп и Мередит Блейки тоже были там. Вот тогда Эмиас и сказал, что хочет пить и что есть пиво, но оно теплое.

Каролина пообещала прислать ему охлажденное. Выглядело это совершенно естественно и сказано было дружелюбным тоном. Ну разве не актриса? Она уже тогда знала, что намерена сделать.

Пиво Каролина принесла минут через десять. Эмиас работал. Она налила в стакан и поставила его рядом с ним. Никто из нас на нее не смотрел. Эмиас всегда сосредоточен на том, что делает, а я старалась держать позу и не отвлекаться.

Как всегда, Эмиас выпил пиво залпом, одним глотком. Потом поморщился и заметил, что вкус противный, но оно по крайней мере холодное. Однако даже тогда у меня не возникло ни малейшего подозрения – я только рассмеялась и сказала: «Это печень».

Каролина не задержалась и, как только Эмиас выпил пиво, ушла домой.

Минут, наверное, через сорок он пожаловался на окоченелость и боли, предположив, что у него, должно быть, ревматизм. Надо сказать, что болеть Эмиас не любил и не терпел, когда с ним нянчились. Уже через минуту он, бодрясь, добавил: «Возраст дает о себе знать, Эльза. Нашла ты себе скрипучее дерево».

Я подыграла, ответила шуткой, но заметила, что движения его скованные, и он даже поморщился несколько раз от боли. Мне и в голову не пришло, что причина не в ревматизме, а в чем-то другом. Эмиас подвинул скамью, прилег и время от времени, с усилием привставая, поправлял что-то на холсте. Он и раньше делал так – просто смотрел на меня, а потом на картину. Иногда так продолжалось до получаса, поэтому я не придала этому особого значения.

Когда дали гонг, Эмиас сказал, что на ланч не пойдет. Он останется в саду и ничего не хочет. В этом тоже не было ничего необычного. К тому же ему было легче остаться, чем сидеть за одним столом с Каролиной. Говорил он тоже довольно странно, неразборчиво, будто бормотал. Но и такое случалось раньше, когда работа шла не так, как ему хотелось.

На ланч я пошла с Мередитом Блейком. Он заглянул в сад, заговорил с Эмиасом, но тот только буркнул что-то. Мы отправились в дом и оставили его одного. Оставили умирать…

Я мало сталкивалась с больными, ничего не знала о болезнях и тогда подумала, что у него очередной приступ раздражительности. Если б я знала… если б догадалась… возможно, доктор еще успел бы его спасти. Господи, ну почему мне… Да что теперь говорить. Я была глупа и слепа.

Больше сказать нечего.

После ланча Каролина и гувернантка ушли. Мередит пошел за ними, но почти сразу вернулся и сообщил, что Эмиас мертв.

Вот только тогда я поняла! Поняла, что это сделала Каролина. Я еще не думала о яде. Думала, что она либо застрелила его, либо заколола. Я убила бы ее, если б добралась.

Как она могла! Как могла? Он был такой… живой, полный сил и энергии. И уничтожить все это… погасить эту жизнь… Только для того, чтобы он не достался мне…

Ужасная женщина.

Страшная, злобная, жестокая, мстительная…

Я ненавижу ее. Ненавижу до сих пор.

И ее даже не повесили.

Ее должны были повесить.

Даже веревки было бы для нее слишком мало.

Ненавижу… ненавижу… ненавижу.