Дорогой месье Пуаро,

Как и обещал, приступаю к письменному изложению моих впечатлений и воспоминаний обо всем, что имеет отношение к трагическим событиям шестнадцатилетней давности. Прежде всего хочу сказать, что я тщательно обдумал сказанное вами при нашей недавней встрече. И по зрелому размышлению еще более укрепился в мысли, что считаю вероятность отравления Каролиной Крейл собственного мужа крайне незначительной. Этот вывод всегда представлялся мне нелепым, но в отсутствие другого объяснения и ввиду ее собственного поведения я послушно присоединился к мнению других и остаюсь с ними: если не она это сделала, то кто же тогда?

После нашей встречи я много думал об альтернативном объяснении, представленном в то время и выдвинутом на суде стороной защиты. То есть о версии самоубийства. Хотя тогда это предположение казалось мне, человеку, знавшему Эмиаса Крейла, фантастическим, теперь я склонен скорректировать свое мнение. Прежде всего чрезвычайно важен тот факт, что в такое объяснение верила и сама Каролина. Если принять за данность, что эта мягкая, доброжелательная и очаровательная леди была обвинена несправедливо, то ее неоднократно выраженное мнение обретает особую значимость.

Каролина знала Эмиаса лучше, чем кто-либо другой. И если она допускала возможность самоубийства, то оно должно быть возможно даже вопреки скептическому отношению к этой версии его друзей. Не исключено, что в глубине души Эмиас Крейл сохранил остатки совести и мучился раскаянием и даже отчаянием от осознания подлостей, совершенных под влиянием буйного темперамента, о чем было известно его жене.

На мой взгляд, эта гипотеза имеет право на существование. Также возможно, что эту свою сторону он показывал только Каролине.

Хотя данное допущение противоречит всему, что я слышал от него, нельзя отрицать того факта, что в натуре большинства людей существует скрытая, противоречащая всему их поведению черта, проявление которой удивляет и ошеломляет даже тех, кто знает их близко. Уважаемый, строгих правил человек вдруг обнаруживает тайный, непристойный аспект казавшейся безупречной жизни. Предприимчивый делец оказывается почитателем и ценителем тонкого искусства. Жестокие, бессердечные люди являют примеры неслыханной доброты. Под великодушием и общительностью могут таиться скаредность и свирепость.

Нельзя исключать, что и в Эмиасе Крейле таилось зерно самообвинения, и чем активнее он поощрял свой эгоизм, чем упорнее отстаивал право поступать, как ему заблагорассудится, тем громче звучал голос пробудившейся совести. На первый взгляд это кажется невероятным, но я полагаю теперь, что так могло быть. Именно этой точки зрения придерживалась сама Каролина. Что, повторяю, весьма примечательно!

Теперь давайте исследуем факты или, вернее, мои воспоминания о фактах в свете нового подхода.

Думаю, сюда уместно включить мой разговор с Каролиной, состоявшийся за несколько недель до трагедии, во время первого визита Эльзы Грир в Олдербери. Каролина, как я уже говорил вам, знала о моих глубоких и искренних чувствах к ней. Я был человеком, которому она могла без малейших опасений довериться.

В тот день Каролина пребывала не в самом лучшем настроении, но все же застала меня врасплох, спросив, не думаю ли я, что Эмиас всерьез увлекся девушкой, которую привез с собой.

«Он собирается писать ее, – ответил я. – Только это его и интересует. Ты же знаешь Эмиаса».

Она покачала головой: «Нет, он влюбился в нее».

«Ну, может быть, чуть-чуть».

«Думаю, не чуть-чуть, а сильно».

«Признаю, она необыкновенно привлекательна. И мы оба знаем, как падок Эмиас на женские чары. Но ты, конечно, понимаешь, что любит он только одного человека – тебя. Да, у него бывают увлечения, но они никогда не длятся долго. Ты для него – единственная, и хотя порой он ведет себя недостойно, на его чувствах к тебе это никак не отражается».

«Я и сама думала так до последнего времени», – сказала Каролина.

«Поверь, Каро, так оно и есть».

«Но на этот раз, Мерри, я боюсь. Эта девушка. Она такая… такая невероятно искренняя. Такая юная. Такая… живая. И что-то подсказывает мне, что в этот раз у него все серьезно».

«Но как раз то, о чем ты упомянула – молодость и искренность, – послужат ей защитой. Женщины для Эмиаса – охотничья добыча, но в случае с такой девушкой все будет иначе».

Она вздохнула.

«Этого я и боюсь – что все будет иначе. Ты же знаешь, Мерри, мне тридцать четыре, и мы женаты десять лет. Соперничать с ней я не могу, у меня нет ровным счетом никаких шансов».

«Но ты же знаешь, Каролина, ты знаешь, что Эмиас предан одной лишь тебе?»

«Можно ли знать мужчину по-настоящему? – Каролина грустно рассмеялась. – Я женщина простая. Мне хочется взять топорик да приложиться к этой девице как следует».

Я сказал, что гостья, по всей вероятности, не отдает себе отчета в том, что делает. Восхищается Эмиасом как гениальным художником, преклоняется перед ним, но, наверное, не сознает, что он влюбляется в нее.

«Дорогой Мерри…» – Каролина покачала головой и перевела разговор на другую тему. Мне же оставалось только надеяться, что она успокоится и перестанет обо всем этом думать.

Вскоре после этого Эльза вернулась в Лондон. Эмиас тоже уехал и отсутствовал несколько недель.

Я уже начал забывать о том разговоре, а потом услышал от кого-то, что Эльза снова приехала в Олдербери, и Эмиас намеревается закончить картину. Новость немного меня обеспокоила, но Каролина, когда я увидел ее, не показалась мне ни расстроенной, ни обеспокоенной. Я подумал, что у них всё в порядке, и поэтому удивился, узнав, что дело зашло так далеко.

Я уже рассказывал вам о своих разговорах с Крейлом и Эльзой. Поговорить с Каролиной возможности не представилось. Мы лишь перебросились несколькими словами, о чем я вам говорил. Передо мной и сейчас стоит ее лицо с широко раскрытыми темными глазами, полными едва сдерживаемых чувств. Я и сейчас слышу ее голос: «Все кончено».

Не могу описать то бесконечное отчаяние, что прозвучало в этих двух словах, ставших буквальной констатацией истины. С предательством Эмиаса для нее и в самом деле все было кончено. Уверен, именно поэтому она и взяла кониин, увидев в нем выход. Выход, предложенный моей бездумной лекцией о цикуте. И прочитанным отрывком из платоновского «Федона» с прекрасно описанной сценой смерти.

Теперь я твердо в это верю.

Она взяла яд, решив покончить с собой после измены мужа. Возможно, Эмиас увидел, как она это сделала, или узнал об этом позднее. Узнал – и пережил сильнейший эмоциональный удар, ужаснувшись результатам собственных действий. И тем не менее, несмотря на весь ужас и раскаяние, отказаться от Эльзы он не мог. Понять его можно. Каждый, кто влюблялся, знает, что порвать с любимым невозможно.

Эмиас не представлял жизни без Эльзы и понимал, что Каролина не может жить без него. Осознав свое положение, он решил, что выход только один – воспользоваться кониином.

Мне также думается, что выбранный способ характеризует его самого. На первом месте в жизни была для него живопись, и умереть он предпочел буквально с кистью в руке. А последним, что видели его глаза, было лицо девушки, которую он полюбил с такой отчаянной страстью.

Возможно, Эмиас думал, что его смерть пойдет ей во благо.

Понимаю и признаю, что некоторые любопытные факты остаются без объяснения. Почему, например, на пустом флаконе с кониином остались отпечатки одной только Каролины. Возможно, после того, как Эмиас воспользовался им, отпечатки смазались или стерлись от соприкосновения с чем-то мягким, что лежало сверху, а потом Каролина взяла его посмотреть, осталось ли во флаконе что-то. Разве такое объяснение не возможно? Что же касается отпечатков на пивной бутылке, то свидетели от защиты указывали на то, что руку у человека, принявшего яд, могло свести, и он схватил бутылку совершенно неестественным способом.

И еще один пункт остается без объяснения. Поведение самой Каролины на протяжении всего суда. Полагаю, теперь я понял, в чем дело.

Это действительно она взяла яд из моей лаборатории. Ее решение покончить с собой подтолкнуло Эмиаса совершить самоубийство. Будет логично предположить, что она, считая себя виновницей смерти мужа, приняла ответственность за убийство, пусть и не в том смысле, который приписал ей суд.

Думаю, все могло быть так, и вам будет нетрудно убедить в этом малышку Карлу. И тогда она сможет с легким сердцем выйти замуж за своего молодого человека и успокоиться, зная, что ее мать виновна только в одном: импульсивном порыве (не более того) покончить счеты с собственной жизнью.

Все это, увы, не то, о чем вы меня просили, – речь шла об отчете о событиях того трагического дня, какими они остались в моей памяти. Позвольте устранить это упущение. Я уже рассказал вам о дне, предшествовавшем смерти Эмиаса Крейла. Перехожу теперь к самому дню трагедии.

Встревоженный катастрофическим для моих друзей поворотом событий, я долго не мог уснуть, тщетно пытаясь придумать что-то такое, что предотвратило бы надвигающуюся беду, и лишь около шести часов утра забылся тяжелым сном. Я даже не слышал, как принесли чай, и только в половине десятого оторвался наконец от подушки, с чугунной головой и совершенно разбитый. Через некоторое время до меня донеслись какие-то звуки из комнаты под спальней, той самой, которую я использовал как лабораторию.

Здесь нужно сказать, что звуки эти вполне мог производить забравшийся в лабораторию кот. Спустившись вниз, я обнаружил, что оконная рама приподнята и по недосмотру оставлена в таком положении со вчерашнего дня. Упоминаю об этом эпизоде лишь для того, чтобы объяснить, как я оказался в лаборатории.

Одевшись, я сразу же прошел туда и, оглядывая полки, заметил, что бутылка с кониином слегка сдвинута и выступает из общего ряда. Присмотревшись, я обнаружил, что уровень жидкости в ней значительно понизился. Накануне бутылка была практически полна – теперь же жидкости в ней осталось меньше половины.

Я закрыл окно, вышел и запер за собой дверь. Происшествие расстроило меня и сбило с толку. В такие моменты, надо признаться, мои мыслительные процессы замедляются. Беспокойство переросло в тревогу, за которой последовал прилив страха. Опрос прислуги ни к чему не привел – в лабораторию, по их утверждению, никто не входил. Поразмышляв еще немного, я решил позвонить брату и спросить его совета.

Филипп сообразительнее меня и, осознав серьезность моего открытия, велел тотчас прийти и проконсультироваться с ним.

По дороге из дома мне встретилась мисс Уильямс, которая искала свою сбежавшую ученицу. Я заверил ее, что не видел Анжелу и в моем доме ее не было. Наверно, мисс Уильямс заметила, что я немного не в себе, потому что посмотрела на меня с любопытством. Рассказывать ей о случившемся я не собирался, а потому, посоветовав поискать беглянку в саду – у нее была там любимая яблоня, – торопливо спустился к причалу, сел в лодку и переправился на веслах через залив.

Брат уже ждал меня там.

Мы вместе поднялись к дому по известной вам тропинке. Будучи знакомым с топографией поместья, вы понимаете, что, проходя под стеной Батарейного сада, мы слышали, о чем там говорили.

Я к разговору не прислушивался и понял только, что Каролина и Эмиас разошлись во мнении и спорят о чем-то.

Никаких угроз с ее стороны я, разумеется, не услышал. Речь шла об Анжеле, и Каролина просила отсрочить ее отъезд в школу за границей. Эмиас же твердо стоял на своем и раздраженно кричал, что все улажено и он сам ее проводит.

Мы уже поравнялись с калиткой, когда она отворилась, и из сада вышла Каролина, немного взбудораженная, но не более того. Рассеянно улыбнувшись нам, она сообщила, что говорила с Эмиасом об Анжеле. В ту же минуту на тропинке со стороны дома появилась Эльза, а поскольку Эмиас вполне определенно выразил желание поработать в спокойной обстановке, то мы продолжили путь наверх.

Впоследствии Филипп нещадно ругал себя за то, что мы сразу, без отлагательств не предприняли никаких действий и потеряли время.

Не могу согласиться с ним. Ничто не указывало на то, что в этот самый момент замышляется убийство, и у нас не было ни малейших оснований предполагать это. (Более того, теперь я уверен в том, что оно и не замышлялось.) Конечно, нам нужно было наметить какой-то курс действий, но я по-прежнему считаю, что для начала нам следовало детально все обсудить и решить, что делать дальше.

Раз или два я ловил себя на том, что начинаю сомневаться в своей правоте. А если ошибся? Действительно ли бутылка была пуста накануне? Я не отношусь к тем, кто (как мой брат Филипп) всегда и во всем уверен. Бывает, память подводит. Частенько случается так, что, вроде бы положив какую-то вещь в одно место, позднее находишь ее в другом. Чем больше я думал о бутылке с кониином – была она полна или нет? – тем сильнее одолевали меня сомнения. Все это раздражало Филиппа, который уже начал терять терпение и злиться. Продолжить начатый разговор мы так и не смогли и в конце концов молча согласились отложить его до после ланча. (Замечу, что при желании я всегда мог зайти в Олдербери на чай.)

Уже после ланча Анжела и Каролина принесли нам пиво. Я спросил у Анжелы, о чем она думает, сбегая от занятий, и предупредил, что мисс Уильямс вышла на тропу войны. Она ответила, что ходила купаться и вообще не видит смысла штопать страшенную старую юбку, поскольку в школу в любом случае поедет со всем новым.

Видя, что возможности поговорить с Филиппом наедине в ближайшее время не представится, я решил прогуляться и еще раз хорошенько обдумать сложившуюся ситуацию.

Над Батарейным садом – как я показывал вам – есть полянка, где в то время стояла старая скамейка. Расположившись там, я закурил и погрузился в раздумья, между прочим наблюдая за позировавшей Эмиасу Эльзой.

Думая об Эльзе, я всегда вспоминаю ее такой, какой она была в тот день. В желтой рубашке, темно-синих брюках и накинутом на плечи пуловере, девушка сидела неподвижно, приняв предписанную позу. Ее лицо лучилось юностью и здоровьем. Звонким, счастливым голосом она говорила о будущем.

Только не подумайте, что я подслушивал. Вовсе нет. Эльза видела меня. Они оба, она и Эмиас, знали, что я там, на поляне над ними. Эльза даже помахала рукой и пожаловалась на Эмиаса, который совсем не дает ей отдохнуть, а она уже окоченела. Эмиас пробурчал, что он, мол, окоченел еще сильнее и у него мышечный ревматизм. «Бедный старичок!» – усмехнулась Эльза, а он сказал, что ей достанется скрипучий инвалид.

Признаюсь, меня задело то беззаботное согласие, с которым они говорили об общем будущем, не замечая, какие страдания причиняют другим. Но и упрекать ее я не мог. Такую юную, такую самоуверенную, такую влюбленную… Она действительно не понимала, что значит страдать. Со свойственной ребенку наивной уверенностью Эльза полагала, что Каролина будет «в порядке» и «скоро все переживет». Она не замечала никого вокруг и видела только себя и Эмиаса, счастливых вместе. Еще раньше Эльза сказала, что мои взгляды старомодные. Она ни в чем не сомневалась, никого не жалела, не испытывала угрызений совести. Но можно ли ждать жалости от счастливой молодости? Это чувство для других, тех, кто, пожив, набрался мудрости.

Разговаривали они, впрочем, мало. Художники работают молча. Примерно раз в десять минут Эльза отпускала какое-то замечание, на которое Эмиас отвечал коротко и односложно. Помню, она сказала: «Думаю, ты прав насчет Испании. Первым делом поедем туда. И ты обязательно отведешь меня посмотреть бой быков. Какое волнующее, должно быть, зрелище… Только хочу, чтобы бык убил человека, а не наоборот. Я понимаю, что чувствовали римлянки, когда видели, как умирают люди на арене. Люди не интересны, а звери замечательны».

Думаю, в некотором отношении она сама была животным – юным, примитивным существом, без горького человеческого опыта и исполненной сомнений мудрости за спиной. Мне кажется, Эльза еще не начала думать – она только чувствовала. Но жизненной энергии в ней было с избытком – живее ее я не знал никого. Такой ликующей, сияющей и бодрой я видел ее тогда в последний раз. Есть поверье, что буйное веселье предвещает грядущую смерть.

Гонг призвал к ланчу. Я поднялся и направился по тропинке вниз. У калитки Батарейного сада ко мне присоединилась Эльза. После тени солнечный свет бил в глаза. Эмиас полулежал на скамье, раскинув руки и глядя на картину. Я часто видел его в такой позе. Откуда мне было знать, что яд уже начал свою смертельную работу и сковывает члены?

Эмиас терпеть не мог болезни. И никогда не признался бы, что болен. Смею предположить, он объяснил бы слабость тем, что перегрелся на солнце – симптомы весьма схожи, – но жаловаться никогда не стал бы.

«Он не пойдет на ланч», – сказала Эльза.

По правде говоря, я подумал, что так оно к лучшему. «Тогда – пока».

Эмиас перевел взгляд с картины на меня. В этом взгляде – даже не знаю, как это описать – было что-то странное. Что-то, похожее на злобу.

Конечно, тогда я этого не понял – он нередко метал такой убийственный взгляд, когда у него не ладилось с картиной. Я подумал, что дело в этом. Эмиас издал какой-то звук, как будто пробурчал что-то.

И опять-таки ни Эльза, ни я не увидели в этом ничего необычного: художники – люди капризные и раздражительные.

Мы оставили его одного, а сами, смеясь и разговаривая, поднялись по тропинке к дому.

Если б она знала, бедное дитя, что никогда больше не увидит Эмиаса живым… Слава богу, она об этом не подозревала и еще могла – пусть и недолго – побыть счастливой.

За ланчем Каролина вела себя как всегда, разве что была озабочена чуть более обычного. Разве это не говорит о том, что она не имела к случившемуся никакого отношения? Сыграть такое невозможно.

Потом они с мисс Уильямс спустились в сад и нашли Эмиаса уже мертвым. Я встретил гувернантку, когда она спешила к дому. Мисс Уильямс сказала мне вызвать по телефону доктора, а сама вернулась в сад.

Бедное дитя… я говорю об Эльзе. Такую скорбь, такое отчаяние можно наблюдать только у детей, которые еще не ведают, на что способна жизнь.

Каролина же сохранила полное спокойствие. Да, полное спокойствие. Разумеется, она умела контролировать себя намного лучше, чем Эльза. Ни сожаления, ни раскаяния. Сказала лишь, что, должно быть, он сделал это сам.

Мы не могли в это поверить. Эльза взорвалась и открыто, во всеуслышание, обвинила ее в убийстве. Возможно, Каролина уже поняла, что подозрение может пасть на нее. Скорее всего, именно этим и объясняется ее поведение.

Филипп был убежден в ее виновности с самого начала.

Большую помощь и поддержку оказала тогда мисс Уильямс. Она заставила Эльзу лечь, дала ей успокоительное, а когда прибыла полиция, увела Анжелу. Да, эта женщина оказалась настоящей опорой.

Дальше начался кошмар. Полицейские обыскивали дом и задавали вопросы; потом, как мухи, слетелись репортеры – щелкали фотоаппаратами, приставали ко всем домашним с расспросами.

Кошмар…

И этот кошмар продолжается даже теперь, через столько лет… Ради бога, расскажите малышке Карле, что на самом деле случилось, убедите ее, что все так и было, тогда мы сможем забыть и никогда больше не вспоминать этот ужас.

Эмиас наверняка покончил с собой – как ни трудно было поверить в это.